Одиннадцать лет спустя 4 page. Однажды я уже чувствовал нечто подобное

Однажды я уже чувствовал нечто подобное. Я тогда учился в третьем классе. Во время решающей встречи младшей лиги я наблюдал, как бейсбольный мяч летел в мой угол поля слишком быстро и слишком высоко. Я с ужасающей ясностью осознавал, что обязан его поймать, и с отвращением понимал, что не смогу. Не в силах шелохнуться, я смотрел, как просфора падает – и благополучно приземляется в чашу с причастным вином.

– Быстро поднятое не считается упавшим… – пробормотал я, хватаясь за чашу.

Вино уже начало пропитывать тесто. Потрясенный, я наблюдал, как на нем проступает челюсть, затем – ухо и бровь.

У отца Уолтера случались видения. Свое решение стать священником он объяснял, тем, что в детстве, когда он был еще алтарным служкой, статуя Иисуса дернула его за подол и велела не сходить с пути. Сравнительно недавно Дева Мария явилась ему в пасторской кухне, когда он жарил форель, а та вдруг принялась подпрыгивать на сковороде. «Не дай ни одной рыбешке упасть на пол», – предупредила она его и тут же исчезла.

В мире живут сотни священников, которые замечательно справляются со своими обязанностями, однако не удостаиваются божественного одобрения. Тем не менее я не хотел быть одним из них. Как и те подростки, с которыми я работал, я понимал потребность в чудесах: они не позволяют реальности сковать тебя по рукам и ногам. Потому я и смотрел с надеждой на просфору, ожидая, что прожженные вином черты сложатся в портрет Иисуса… Но увидел я нечто совсем другое. Растрепанные черные волосы, подобающие скорее барабанщику рок‑группы, чем священнослужителю, нос, сломанный в школьном боксерском поединке, точки щетины на щеках. На поверхности просфоры с фотографической точностью был запечатлен мой собственный облик.

«Как моя голова попала на тело Иисуса?» – подумал я, водружая побагровевшую, наполовину истаявшую просфору на дискос. Я воздел чашу.

– Это моя кровь, – провозгласил я.

Джун

Когда Шэй Борн работал плотником в нашем доме, он принес Элизабет подарок на день рождения. Это был небольшой сундук из древесных отходов, который он выточил на досуге в том месте, куда всякий раз уходил от нас. Каждая стенка была покрыта узорной резьбой, изображавшей четырех фей; наряд каждой феи отвечал за определенное время года. У летней были яркие крылья и солнечный венок на голове. Весеннюю увивала виноградная лоза, а за спиной у нее стелился цветочный шлейф. Осенняя украсила себя драгоценностями из клена и осины, и на голове ее держалась шапочка из желудя. А Зима – та рассекала на коньках по замерзшему озеру, оставляя за собой серебристый морозный след. На крышке была нарисована луна, восходившая на звездном небе. Руки ее были распростерты навстречу солнцу, что никак не могло угодить в эти объятья.

Элизабет сундук очень понравился. В ту ночь она постелила на дно одеяло и уснула внутри. Когда мы с Куртом сказали, что больше так делать нельзя – вдруг крышка захлопнется? – она превратила сундук в колыбель для своих кукол, а после в ящик для прочих игрушек. Она дала феям имена. Порой я слышала, как она с ними разговаривает.

После того как Элизабет погибла, я вынесла сундук во двор с твердым намерением его уничтожить. Беременная на восьмом месяце женщина, убитая горем, взмахнула топором своего покойного мужа – и в последний миг не смогла опустить его. Элизабет дорожила этой вещью. Как я могла ее лишиться? Я отволокла сундук на чердак, где он и простоял несколько лет.

Я могла бы сказать, что забыла о нем, но это была бы неправда. Я знала, что он по‑прежнему там, под завалами всякого старья, изношенной детской одежды и картин в треснутых рамах. Однажды, когда Клэр было лет десять, я увидела, как она, отдуваясь, тащит сундук по лестнице. «Такая красивая штука! – воскликнула она, переводя дух. – А никто ею не пользуется», Я накричала на нее и велела ложиться отдыхать.

Но Клэр не унималась, и в конце концов я, поддавшись ее уговорам, отнесла сундук к ней в комнату. Теперь он стоял у подножия кровати, точно так же, как при жизни Элизабет. Я так и не сказала ей, кто его смастерил. И все же порой, когда Клэр был в школе, я невольно заглядывала внутрь. Наверное, Пандора тоже жалела, что не изучила содержимое ящика заранее. Замаскированный под дар, этот ящик сулил одни несчастья.

Люсиус

На ярусе I меня считали самым ловким рыбаком. Снаряжением мне служил толстый моток ниток, которые я собирал в течение нескольких лет; на конце крепилось грузило, расческа или колода карт, – в зависимости от того, что я хотел удить. Все знали, что я способен передавать предметы из своей камеры в камеру Крэша на противоположном конце яруса, а потом – и дальше, в душевую. Видимо, поэтому, когда Шэй взялся за изготовление своей «удочки», я с любопытством за ним наблюдал.

После «Живем только раз», но до «Опры» – в это время ребята обычно дремали. Мне же было нехорошо. Говорить из‑за множества язв во рту было тяжело, и постоянно хотелось в туалет. Кожа вокруг глаз, пораженная саркомой, настолько распухла, что я почти ничего не видел. И вдруг леска Шэя проскользнула в узкий просвет под дверью моей камеры.

– Хочешь? – спросил он.

Когда мы «рыбачим», мы руководствуемся личной выгодой. Мы обмениваемся журналами и продуктами, расплачиваемся за наркотики. Но Шэй не хотел ничего брать – он хотел лишь давать. К концу лески был примотан проволокой кусочек жвачки.

Это – контрабанда. Такой податливый материал можно использовать для чего угодно, включая поломку замков. Одному богу известно, где Шэю удалось раздобыть это сокровище. Но еще сильнее меня потрясла его щедрость: ведь это сокровище он мог попросту заныкать.

Я сглотнул слюну, и горло у меня чуть не треснуло по линии разлома.

– Нет, спасибо, – просипел я.

Я сел на нары и снял простыню с пластикового матраса. Одному шву я уделял особенное внимание. Нитки, завязанные, как шнуровка на футбольном мяче, можно было распустить и беспрепятственно копошиться в поролоновой набивке. Я запихнул внутрь, указательный палец и нащупал свою заначку.

Ламивудин в таблетках, эпивир, сустива. Ретровир.[11]Ломотил от диареи. Все те лекарства, которые я из раза в раз клал на язык под надзором Альмы и якобы глотал, а на самом деле прятал за щекой. Я еще не знал, какое найти им применение. Может, выпью их разом и умру. А может, буду копить их, вместо того чтобы глотать, тем самым совершая пусть медленное, но самоубийство.

Забавно, что, даже умирая, человек продолжает бороться за власть. Хочет сам определить способ смерти, назначить точную дату. Наговорит себе чего угодно, лишь бы сохранить видимость контроля.

– Джоуи, – сказал Шэй, – угощайся. – Он снова забросил «удочку», на сей раз через проход.

– Не шутишь? – недоверчиво спросил Джоуи. В большинстве своем мы притворялись, что Джоуи вовсе не существует. Так было безопаснее для него самого. Никто никогда не обращал на него внимания, а уж тем паче не предлагал ему таких ценностей.

– Я хочу! – потребовал Кэллоуэй. Должно быть, он увидел, как щедрый дар проплывал мимо, поскольку его камера находилась между камерами Шэя и Джоуи.

– И я, – поддакнул Крэш.

Шэй дождался, пока Джоуи заберет жвачку, и осторожно потянул леску на себя, пока не остановился у Кэллоуэя.

– Там еще много.

– Сколько у тебя пластинок? – спросил Крэш.

– Только одна. Вот эта.

Вы все, полагаю, видели жвачку в пластинках. Ею можно поделиться с другом. Но как распределить одну несчастную пластинку между семью изголодавшимися мужчинами?

Леска Шэя дернулась влево, минуя мою камеру на пути к камере Крэша.

– Отщипни и передай дальше, – приказал Шэй.

– А может, я хочу целую?

– Может.

– Да пошел ты! – рявкнул Крэш. – Я заберу всю.

– Как хочешь, – ответил Шэй.

Я, покачнувшись, встал с нар и присел на корточки. Леска Шэя в этот момент достигла камеры Поджи.

– Угощайся, – сказал Шэй.

– Но Крэш ведь все забрал…

– Угощайся.

Донесся шелест фантика. Поджи заговорил, смакуя сокровище во рту:

– Я не жевал жвачки с две тысячи первого года.

Я уже мог почувствовать ее запах. Видел ее насыщенный розовый цвет, ощущал ее сладость. У меня потекли слюнки.

– О боже… – выдохнул Техас. Все, кроме меня, молча жевали.

Леска Шэя качнулась между моих стоп.

– Попробуй, – настаивал он.

Я потянулся к пакетику на конце лески. Поскольку до меня это сделали уже шестеро, я ожидал увидеть лишь кроху, малюсенький огрызок, и это в лучшем случае. Однако, к моему удивлению, пластинка была целая. Я оторвал себе половину и положил ее в рот. Остаток завернул и подергал за леску, после чего та змеей метнулась обратно в камеру Шэя.

Сначала это было практически невыносимо – сладость на язвах, острые углы, покуда жвачка не размякла. У меня слезы наворачивались на глаза, когда я так страстно хотел чего‑то, что причиняло огромную боль. Я уже готов был выплюнуть ее, когда произошло нечто необычайное. Мой рот и горло вмиг перестали болеть, как будто в резинке содержался анестетик. Как будто я был не ВИЧ‑инфицированным, а простым человеком, который купил себе это лакомство на заправке, набрав предварительно полный бак для долгого, долгого пути. Челюсти мои производили ритмичные движения. Продолжая жевать, я опустился на тюремный пол и заплакал, но не от боли – от ее отсутствия.

Мы молчали так долго, что офицер Уитакер пришел лично проверить, не замыслили ли мы дурного. Разумеется, он совсем не ожидал увидеть то, что открылось его взору. Семеро мужчин представляли себе детские годы, которые ни один из них не прожил. Семеро мужчин надували пузыри, яркие, как лунный диск.

Впервые за полгода я смог спокойно проспать до утра. Проснулся я отдохнувшим, расслабленным, без привычных желудочных колик, обыкновенно донимавших меня в первые пару часов бодрствования. Я подошел к умывальнику» выдавил зубную пасту на казенную щетку и взглянул на лист рифленого железа, служивший нам зеркалом.

Что‑то изменилось.

Язвы – отметины саркомы, терзавшей мои щеки и жегшей мне глаза целый год, – исчезли. Кожа у меня стала гладкая, точно поверхность реки.

Я подался вперед, чтобы рассмотреть себя внимательнее. Открыл рот, оттянул нижнюю губу, напрасно пытаясь найти нарывы и воспаления, не дававшие мне нормально поесть.

– Люсиус, – голос проник сквозь вентиляцию у меня над головой. – Доброе утро.

Я поднял глаза.

– Доброе утро, Шэй. Господи, какое же это доброе утро!

В общем‑то, мне и не пришлось обращаться за консультацией к врачам. Офицер Уитакер был настолько шокирован переменами в моей внешности, что сам вызвал Альму. Меня отвели в комнату для свиданий, чтобы взять кровь на анализ. Через час Альма вернулась ко мне в камеру и сообщила то, о чем я уже и так знал.

– У тебя тысяча двести пятьдесят Т‑хелперов, – сказала она. – Вирусную нагрузку выявить не удалось.

– Но это же хорошо, правда?

– Это нормально. Это нормальный результат для здорового человека. – Она покачала головой. – Похоже, лекарства сработали, да еще как…

– Альма, – сказал я и, покосившись в сторону Уитакера, сорвал с матраса простыню. Затем открыл свой тайник. Таблеток набралась полная горсть, несколько дюжин. – Я уже несколько месяцев не принимаю лекарства.

Щеки ее залило румянцем.

– Тогда это невозможно.

– Это маловероятно, – поправил ее я. – Возможно все.

Она опустила пилюли к себе в карман.

– Уверена, этому найдется медицинское объяснение…

– Это сделал Шэй.

– Заключенный Борн?

– Он это сделал, – сказал я, отдавая себе отчет в том, насколько нелепо это звучит, и все же сгорая от желания объяснить все ей. – Я видел, как он оживил мертвую птицу. Как он угостил всех нас крошечной пластинкой жвачки. В первую же ночь он превратил воду в кранах в вино…

– Ладненько. Офицер Уитакер, нам, похоже, понадобится психиатрическая помощь для…

– Я не сошел с ума, Альма. Я… здоров. Я излечился. – Я взял ее за руку. – Разве ты никогда не видела ничего такого, что раньше казалось тебе невозможным?

Она украдкой глянула на Кэллоуэя Риса, уже неделю как повиновавшегося ей беспрекословно.

– И это тоже его рук дело, – прошептал я. – Я знаю.

Альма вышла из моей камеры и остановилась напротив Шэя.

Тот слушал телевизор в наушниках.

– Борн! – гаркнул Уитакер. – В наручники.

Когда запястья его были надежно скованы, дверь отворилась. Альма застыла в проходе, скрестив руки на груди.

– Что тебе известно насчет состояния здоровья заключенного ДюФресне?

Шэй молчал.

– Заключенный Борн?

– Он плохо спит, – тихо ответил Шэй. – Ему больно есть.

– У него СПИД. И вдруг сегодня утром все изменилось, – сказала Альма. – И заключенный ДюФресне почему‑то склонен считать, что это связано с тобой.

– Я ничего не делал.

Альма обратилась к надсмотрщику:

– А вы это видели?

– В водопроводной системе яруса I действительно были обнаружены следы алкоголя, – признал Уитакер. – И уж поверьте мне, они проверили все трубы вдоль и поперек, но утечки не нашли. И… да, я видел, как они все жевали жвачку. Но камеру Борна перевернули кверху дном – контрабанды там не было.

– Я ничего не делал, – повторил Шэй. – Это они. – Внезапно оживившись, он шагнул навстречу Альме. – Вы пришли за моим сердцем?

– Что?

– За моим сердцем. Я хочу пожертвовать его после смерти. – Я услышал, как он роется в своих пожитках. – Вот, – он протянул Альме листок бумаги. – Это имя девочки, которой нужно сердце. Люсиус записал его.

– Я ничего об этом не знаю…

– Но вы ведь можете узнать, правда? Вы можете связаться с нужными людьми?

После недолгих колебаний Альма заговорила уже мягче. Таким елейным голосом она беседовала со мной, когда я ощущал одну лишь адскую боль – и ничего иного.

– Я могу связаться с нужными людьми.

Странное возникает ощущение, когда смотришь телевизор и знаешь, что то, что там показывают, на самом деле происходит прямо у твоей двери. Стоянку тюрьмы наводнили толпы людей. На лестнице у комитета по условно‑досрочному освобождению разбили лагерь колясочные инвалиды, старухи на костылях и матери, прижимающие к груди больных детей. Пришло немало однополых пар (в большинстве случаев больной мужчина опирался на здорового партнера), попадались и психи с библейскими пророчествами касательно конца света. Вдоль улицы, ведущей мимо кладбища в центр города, выстроились микроавтобусы журналистов – причем не только местных, но и с бостонского канала «Фокс». В данный момент репортер с ABC 22 брала интервью у молодой матери, чей сын родился с серьезной невралгией. Та стояла возле мальчика в мотоколяске, одной рукой касаясь его лба. «Чего бы мне хотелось? – повторила она вопрос. – Мне бы хотелось знать, что он узнаёт меня. – Она слабо улыбнулась. – Я ведь не очень многого прошу?»

Репортер повернулась лицом к камере. «Боб, мы пока еще не получили от администрации ни подтверждения, ни опровержения загадочных событий, имевших место в тюрьме Конкорда. Однако анонимные источники сообщают, что в основе этих чудес лежит желание одного‑единственного арестанта – Шэя Борна, приговоренного к смертной казни, – пожертвовать свои органы после исполнения приговора».

Я сбросил наушники.

– Шэй! – выкрикнул я. – Ты слушаешь?

– У нас теперь есть собственная «звезда», – сказал Крэш. Вся эта шумиха изрядно досаждала Шэю.

– Я тот, кем был всегда, – сказал он, повышая голос. – Я тот, кем всегда буду.

И в этот момент на ярус I пожаловали двое офицеров в сопровождении редкого гостя – начальника охраны Койна. Коренастый мужчина с плоской макушкой, которую запросто можно было бы использовать в качестве подноса, выжидающе стоял у камеры, пока офицер Уитакер проводил досмотр. Изучив все закоулки тела Шэя, он наконец позволил ему одеться, после чего пристегнул его к стене напротив наших камер.

Надзиратели взялись за жилище: опрокинули тарелку с недоеденным обедом, выдернули наушники из телевизора, перевернули вверх дном коробку с личными вещами. Разорвали матрас, свернули узлами простыни. Провели руками по краям умывальника, унитаза и нар.

– Ты хоть знаешь, что там сейчас творится, Борн? – спросил начальник охраны, но Шэй продолжал стоять молча, склонив голову набок. Так обычно спала малиновка Кэллоуэя. – Не будешь так любезен сообщить нам, что ты пытаешься доказать?

Наткнувшись на красноречивое молчание, начальник охраны принялся расхаживать взад‑вперед по ярусу.

– А вы? – крикнул он уже всем нам. – Доложу вам следующее: тех, кто будет со мною сотрудничать, не накажут. Остальным обещать ничего подобного не могу.

Все молчали.

Койн обернулся к Шэю:

– Где ты достал жвачку?

– Там была только одна пластинка, – ляпнул Джоуи, известный ябеда. – Но нам всем хватило.

– Сынок, ты что, волшебник? – спросил начальник охраны. От Шэя его отделяли считанные дюймы. – Или ты под гипнозом убедил их, что они получили то, чего на самом деле не получали? Я разбираюсь в контроле сознания, Борн, ты не думай.

– Я ничего не делал, – пробормотал Шэй. Офицер Уитакер подошел ближе.

– Господин начальник, в камере ничего не нашли. Даже в матрасе. Одеяло целое: если он и передавал какие‑то предметы, то смог потом вплести нитки обратно.

Я не сводил глаз с Шэя. Конечно, он передавал предметы, я своими глазами видел его «удочку». Я лично отвязывал жвачку с синей косички из ниток.

– Я слежу за тобою, Борн, – прошипел Койн. – Я знаю, что ты задумал. Ты не хуже меня знаешь, что твое сердце на хрен никому не будет нужно, когда его накачают хлоридом калия в специальной камере. Ты это делаешь потому, что использовал все свои апелляции. Но даже если сама, мать твою, Барбара Уолтере возьмет у тебя интервью, народная любовь ни на день не отсрочит твою казнь.

Начальник охраны широким шагом удалился. Офицер Уитакер расстегнул наручники и сопроводил Шэя назад в камеру.

– Слушай, Борн. Я католик…

– Ну и молодец, – ответил Шэй.

– Я думал, католики против смертной казни, – сказал Крэш.

– Ага. Только не надо ему твоих одолжений, – добавил Техас.

Уитакер покосился на начальника охраны, стоявшего в другом конце яруса за звуконепроницаемым стеклом. Он был занят беседой с офицером.

– Знаешь… Если хочешь, я мог бы попросить одного священника из церкви Святой Катрины навестить тебя… – Он сделал паузу. – Может, он сможет помочь тебе с этим… сердцем.

Шэй недоверчиво уставился на него.

– Почему ты хочешь мне помочь?

Офицер запустил руку за пазуху и вытащил оттуда длинную цепочку с распятием. Поднес крестик к губам и вернул его на место, под форменную рубашку.

– «Верующий в Меня, – пробормотал Уитакер, – не в Меня верует, но в Пославшего Меня».[12]

Новый Завет я помнил плохо, но смог узнать выдержку из Библии. И не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять: он считал «проделки» – или как вам угодно это обозвать – Шэя даром небесным. Я понял еще одну вещь: пускай Шэй был всего лишь одним из многих арестантов, Уитакер находился в его власти. Мы все в какой‑то мере находились в его власти. Шэю Борну удалось сделать то, в чем потерпели фиаско и насилие, и демонстрация силы, и угрозы тюремных банд, – ему одному за все эти годы удалось нас сплотить.

За стенкой Шэй не спеша наводил порядок в камере. Выпуск новостей завершал вид на тюрьму штата, снятый с высоты птичьего полета. С вертолета было видно, сколько человек там уже собралось и сколько еще надвигалось со всех сторон.

Я сел на нары. Это ведь невозможно…

Мои же собственные слова, сказанные Альме, эхом прозвучали в голове: «Это маловероятно. Возможно все».

Я достал кисти и краски из тайника в матрасе и пролистал свои эскизы, на которых Шэя после припадка увозили в лазарет. Я тогда набросал его силуэт на каталке: распростертые руки крепко связаны, ноги в путах, глаза устремлены в потолок. Я повернул лист на девяносто градусов. В таком ракурсе Шэй не лежал – в таком ракурсе он был распят.

Люди нередко «обретали» Иисуса в тюрьме. А что, если Он уже здесь?

Я не хочу, чтобы мое творчество обессмертило меня. Я хочу, чтобы меня обессмертила вечная жизнь.

Вуди Аллен, цитата из книги Эрика Лэкса «Вуди Аллен и его шутки»

Мэгги

Я благодарна судьбе за многое – к примеру, за то, что школа уже позади. Скажем так: это были не лучшие годы для девочки, которая не влезала ни в одну вещь в магазине «Гэп» и пыталась стать невидимкой, лишь бы никто не замечал ее габаритов. Сегодня я оказалась в другой школе, и – пускай прошло уже десять лет – тогдашняя паника настигла меня и здесь. Неважно, что на мне был деловой костюм для судебных заседаний; неважно, что меня могли уже принять за учительницу, а не ученицу, – я все равно ожидала, что в любой момент из‑за угла покажется накачанный футболист и отпустит шуточку насчет ожирения.

Мальчика, сидевшего рядом со мной в школьном коридоре, звали Тофер Ренфрю. Одет он был в черные джинсы и линялую майку с символом анархии на груди, а шея его была обмотана кожаным шнурком с медиатором в качестве кулона. Казалось, надрежь его – и наружу хлынет бунтарский дух. Наушники «Айпода» свисали из‑под воротника футболки, как стетоскоп у врача. Когда всего час назад он читал выданное судом постановление, то еле слышно шевелил губами.

– И что это за херня? – спросил он.

– Это означает, что ты выиграл, – пояснила я. – Если ты не хочешь произносить Клятву верности, можешь этого не делать.

– А что Каршанк?

Классный руководитель – ветеран Корейской войны – заставлял Тофера оставаться после уроков всякий раз, когда тот отказывался клясться на верность американскому флагу. Это привело к тому, что наш офис (ну ладно, я) затеял длительную бумажную войну, исходом которой стало судебное заседание по защите гражданских свобод.

Тофер вернул мне постановление.

– Здорово, – сказал он. – А «траву» легализовать вы не сможете?

– Ну, это не моя сфера деятельности. Уж извини. – Я пожала Тоферу руку, поздравила его с победой и направилась к выходу.

Душа требовала праздника. Я распахнула в машине окна, хотя на улице было довольно холодно, и на полную громкость включила Арету Франклин. Обычно суд отклоняет мои дела и на предварительную борьбу у меня уходит гораздо больше времени, чем на сами разбирательства. Из трех юристов АОЗГС в штате Нью‑Хэмпшир я была специалистом по Первой поправке, гарантирующей свободу речи, вероисповедания и организации собраний. Иными словами, на бумаге я казалась большой умницей, а в жизни стала экспертом по написанию писем. Я отстаивала права тинейджеров, которым хотелось надевать в школу футболки с женскими грудями, и юного гея, который хотел привести на выпускной вечер своего возлюбленного; я выступала против копов, которые, как показала статистика, на профилактических проверках останавливают черных водителей значительно чаще, чем белых. Я тратила бесчисленные часы на встречи с местными советами и переговоры с региональными агентствами, просиживала штаны в полицейских участках и школах. Я была камушком у них в ботинках, занозой, которую они не могли выковырять. Я была их совестью.

…Я достала мобильный и позвонила маме в салон.

– Ты не поверишь, – сказала я, когда та взяла трубку, – я выиграла дело.

– Мэгги, это просто фантастика! Я так тобой горжусь. – Небольшая пауза. – А что это было за дело?

– Ну, то, о котором я тебе рассказывала за обедом, помнишь?

– Против колледжа, который сделал своей эмблемой индейца?

– Правильно не индеец, а коренной американец. И нет, не то. То дело я как раз проиграла. Я говорю о деле с Клятвой верности. И… – Настало время для козыря из рукава. – …думаю, меня сегодня вечером покажут в новостях. По всему зданию суда были наставлены камеры.

Я терпеливо выслушала, как мама, опустив трубку, оповещает всех своих сотрудников о том, какая у нее знаменитая дочь. Довольная собой, я нажала «отбой», однако телефон зазвонил, не успела я положить его в сумку.

– Как ты была одета? – спросила мама.

– В костюме от «Джонс Нью‑Йорк».

В голосе мамы послышалось сомнение.

– Надеюсь, не в тот, что в тонкую полоску?

– В смысле?

– Ответь.

– Да, именно в тот. А что с ним не так?

– Разве я сказала, что с ним что‑то не так?

– А говорить и не нужно. – Я резко вильнула в сторону, избегая столкновения с притормозившей машиной. – Мне пора, сказала я и повесила трубку. В глазах защипало.

Телефон зазвонил снова.

– Мама плачет, – сообщил отец.

– Значит, не я одна. Почему она не может просто порадоваться за меня?

– Она радуется, солнышко. Просто ей кажется, что ты слишком часто ее критикуешь.

– Я слишком часто ее критикую?! Ты что, шутишь?

– Уверен, мама Марши Кларк тоже спросила, в чем она пришла на суд О‑Джея Симпсона.

– А я уверена, что мама Марши Кларк не дарила своей дочери кассеты с аэробикой на Хануку.

– А я уверен, что мама Марши Кларк вообще ничего не дарила ей на Хануку! – рассмеялся отец. – А вот рождественский чулок… Насколько я знаю, он каждый год набит DVD с фильмом «Фирма».

Уголки моих губ расплылись в улыбке. Я вдруг расслышала детский плач где‑то вдалеке.

– Ты где?

– На бармицве, – ответил отец. – И мне пора заканчивать разговор, потому что хирург уже косо на меня смотрит, а мне меньше всего хотелось бы огорчать его перед обрезанием. Перезвони мне вечером и расскажи все в подробностях. Мама запишет новости на диск.

Я нажала «отбой» и швырнула телефон на соседнее сиденье. Моему отцу, зарабатывавшему на жизнь изучением иудейских законов, всегда удавалось различать серые фрагменты между черно‑белыми буквами. А вот мама славилась умением испортить любой праздник. Оставив машину на аллее, я направилась к дому, на пороге которого меня уже встречал Оливер. «Мне срочно нужно выпить», – сказала я, и он опустил одно ухо, давая понять, что на часах еще только без четверти двенадцать. Я прямиком направилась к холодильнику. И что бы там ни воображала моя мать, внутри я обнаружила только кетчуп, банку пимиенто, несколько морковок и йогурт, чей срок годности истек еще при Билле Клинтоне. Я налила себе бокал шардоне. Мне хотелось немного захмелеть, прежде чем я включу телевизор и, вне всякого сомнения, пойму, что мои пятнадцать минут славы омрачены полосатым костюмом. Ведь в этом костюме моя и без того выдающаяся задница покажется просто‑таки новой планетой Солнечной системы.

Мы с Оливером как раз устроились на диване, когда гостиная наполнилась звуками заставки: начинались полуденные новости. Ведущая, стриженная «под горшок» блондинка, приветливо улыбнулась в камеру. За спиной у нее висел перечеркнутый американский флаг с подписью «Клятва уже не нужна?».

– Главная новость дня: по делу школьника, отказавшегося клясться на верность американскому флагу, принято решение в пользу истца.

На экране появилась лестница у здания суда. И на этой лестнице я принимала целый букет микрофонов. Черт, этот костюм действительно толстит.

– Знаменуя потрясающую победу гражданских прав и свобод… – начала я, и тут мое лицо закрыла ярко‑синяя полоса «Экстренные известия». Картинка сменилась прямой трансляцией с парковки возле тюрьмы штата. Повсюду были разбиты палатки, люди держали плакаты, а сзади… неужели там и впрямь выстроился кордебалет инвалидных кресел?

Ветер отчаянно трепал волосы репортерши.

– С вами Дженис Ли, и я веду прямой репортаж с места событий. В данный момент я нахожусь у мужской тюрьмы штата Нью‑Хэмпшир, что в городе Конкорд. В этом исправительном заведении содержится человек, прозванный своими сокамерниками Мессией‑Смертником.

Я взяла Оливера на руки и уселась по‑турецки. За спиной репортера сновали десятки людей, и я поначалу не поняла, что они там организовали – пикет или марш протеста. Некоторые выделялись из толпы: к примеру, мужчина в самодельном костюме с надписью «Иоанн 3:16», мать с хромым ребенком и группка монахинь, молящихся на четках.

– Это продолжение нашего первого репортажа, – сказала журналистка, – в котором мы представили хронику невероятных событий, которые начали происходить с того момента, как Шэй Борн – единственный осужденный на смерть арестант в Нью‑Хэмпшире – изъявил желание пожертвовать свои органы после исполнения приговора. Сегодняшняя наука способна доказать, что эти события являются не волшебством, но чем‑то более значимым…

На экране возник офицер в форме – если верить подписи, надзиратель Рик Уитакер.

– Началось все с водопровода, – сказал он. – Однажды ночью во время моей смены заключенные опьянели. Разумеется, анализы, взятые в трубах, показали следы спиртного, хотя в источнике воды ничего обнаружить не удалось. Некоторые заключенные рассказывают о воскрешенной птице, хотя лично я при этом не присутствовал. Но, должен сказать, самые существенные перемены произошли с заключенным ДюФресне…

И опять репортерша:

– По нашим данным, заключенный Люсиус ДюФресне, больной СПИДом на последней стадии, чудесным образом излечился. В шестичасовом включении мы побеседуем с врачами в больнице Дармут‑Хвйэкок и постараемся узнать, возможно ли это с медицинской точки зрения… Но для новообращенных последователей Мессии‑Смертника, – репортерша указала на толпу у себя за спиной, – возможно все. С вами была Дженис Ли с репортажем из Конкорда.