Мальтийская илиада 7 page

Крик вырвался у нее из горла.

Карла, как была босая, выбежала на улицу Мажистраль.

* * *

Суббота, 9 июня 1565 года

Зонра — Марсашлокк — Английский оберж — верфи

Трудный день, но удачный, думал Тангейзер, пока он устало плелся через Эль-Борго к Английскому обержу. Во всяком случае, удачный для него. Он только что докладывал Старки. Все его действия вызвали должное восхищение, но у лейтенанта Английского ланга он застал все высшее христианское командование в состоянии, близком к панике, вызванной двадцатичетырехчасовым кризисом в осаде Сент-Эльмо.

После семнадцати напряженных дней отчаянной, неистовой рукопашной туркам удалось удержать ров перед фортом Святого Эльма, захватить защитный равелин перед главными воротами, построить лестницы и перемычки, ведущие к колоссальной бреши в юго-западной стене. Подобное отчаянное положение вызвало бунт в рядах молодых рыцарей, которые решительно настаивали на вылазке, чтобы умереть, как полагается мужчинам, а не ждать, словно овцы в загоне, за уже не защищающими руинами. Ла Валлетт, с присущей ему гениальностью, отправил защитникам послание, предлагая «бежать в безопасный Эль-Борго». Обвиненные в чем-то весьма похожем на трусость, несмотря на нечеловеческую отвагу, которую они проявляли все это время, раскаявшиеся бунтовщики — для которых возвращение означало презрение со стороны всего ордена — умоляли великого магистра не освобождать их от обязанностей и клялись безоговорочно выполнять все его приказы.

Когда Тангейзер уходил из Сент-Анджело, в верфях собралось подкрепление из пятнадцати рыцарей и девяноста мальтийских ополченцев, чтобы отправиться на другую сторону гавани. И скатертью дорога, подумал Тангейзер. Если хоть немного повезет, завтра, приблизительно в это же время, он сам без зазрений совести покинет это место, отправившись по чернильно-синей воде к берегам Калабрии.

* * *

Оставив тем же утром на мысе Виселиц кавалеристов де Луньи, Тангейзер исследовал берег в двух милях южнее мыса, пытаясь найти спрятанные лодки ордена. Он добрался до деревушки Зонра, но так ничего и не обнаружил. Деревушка — какая-то дюжина рыбацких хижин — была дочиста разграблена турками, из домов вынесли все, что годилось на растопку: мебель, двери, оконные рамы, балки и перекрытия. Все, что напоминало о некогда имевшемся здесь небольшом причале, — обрубки деревянных свай, торчащие под водой. Он бродил по берегу еще час, разглядывая каждый фут треугольного пляжа, но не увидел ничего и начал уже подумывать: а вдруг Ла Валлетт спрятал на северном берегу не все лодки? Большая их часть должна была находиться здесь, потому что отсюда ближе к Мдине и Сицилии, но все ли? Он брел вдоль кромки воды, пока не уперся в одинокую скалу на краю пляжа. Она была совсем голая — только прирожденный скалолаз поднялся бы на нее — и выдавалась в море ярдов на двадцать. Чутье контрабандиста влекло его сюда.

Как и большинство людей, Тангейзер никогда не учился плавать. Он разделся и побрел вдоль скалы. На дальнем ее конце вода доходила ему до шеи, и он едва не ударился в панику, когда соленая вода затекла ему в рот, а грунт зашевелился под ногами. Он взял себя в руки и обогнул выступ. За поворотом оказалась неглубокая пещера — не столько пещера, сколько складка в береговой линии; соль разъедала ему глаза, он кашлял, поэтому не заметил ничего примечательного. Тангейзер был уже готов проклясть собственное хитроумие и побрести обратно к твердой земле, когда какое-то движение на поверхности воды привлекло его внимание. Это была всего лишь игра света и тени на поверхности моря и скалы, но он вытер лицо и посмотрел повнимательнее. Вот она: двенадцать футов корпуса в трещине скалы. Хитро замаскированная куском холстины, прибитой по всей длине планшира и перекинутой через корпус так, чтобы свободный конец свисал в воду. Спрятанная таким образом, лодка уже с расстояния в несколько шагов казалась всего лишь еще одним выступом серого каменистого берега. С проходящей в сотне ярдов галеры — только с такого расстояния турки и могли бы посмотреть в эту сторону — лодка была совершенно незаметна.

Тангейзер был так счастлив, что оступился и исчез в соленой волне. Все закружилось у него в голове, пока он не схватился обеими руками за скалу, не уперся ногами и не вытолкнул себя на поверхность, хватая воздух. Его возмутило, что предмет, которым он почти уже овладел, ставит его в столь беспомощное положение, но он по-крабьи прополз вдоль скалы и наконец добрался до лодки, не утонув сам. Вода доходила до пояса, но, цепляясь пальцами ног за скалу, он сумел снять холстину и перевалиться в лодку.

На дне оказалась пара весел, руль, мачта и свернутый латинский парус. Еще — бочонок с водой, засмоленный ящик (Тангейзер предположил, что в нем галеты), в свернутой рулоном попоне оказался нож, удочка и рыболовные крючки, а также компас, завернутый в промасленную ткань. Сицилия была в пятидесяти милях строго на север, побережье Калабрии, где никто не желал насадить его голову на копье, — всего на пятьдесят миль дальше.

Он отвязал лодку от двух железных колец, вбитых в скалу, и погреб вдоль берега обратно. Судно разрезало мелкие волны, как кинжал, а при поднятом парусе и попутном ветре в открытом море оно обставит любую галеру. На берегу он собрал свои вещи и оставил Бураку сумку с плющеным овсом. Провел лодку в северную часть бухты и причалил к берегу Зонры. Он затащил лодку на берег и оставил под прикрытием каменного, лишенного крыши домика, выходящего к самой воде. Закрыл лодку холстиной, затем с час поработал руками, забрасывая ее песком. Со стороны моря лодка никак не выделялась на фоне стены. А с суши ее откопал бы только знающий человек, поскольку воды в деревне нет, саму деревню только что разграбили, а турки вряд ли вернутся в ближайшее время. Сюда придется идти пешком, но даже с двумя женщинами они доберутся и поднимут парус часа через три после того, как выйдут из Калькаракских ворот.

Тангейзер оделся, пошел к Бураку, завернул свой новый дамасский мушкет в одеяло и поехал на юг вдоль залива Марсашлокк, где стояла на якоре основная часть флота султана. Суда, доставлявшие продовольствие, постоянно ходили к берегам Северной Африки и обратно, и на берегу залива было полным-полно народу. Тангейзер напоил Бурака, помолился вместе со всеми, а потом пил чай и ел миндаль в меду в компании египетского морехода. Они говорили об Александрии, и Тангейзер выяснил мимоходом, что адмирал Пиали по-прежнему опасается ветров грегале, поэтому всего с дюжину галер осуществляют блокаду. Несколько патрулируют канал Гоцо, остальные курсируют у входа в Большую гавань, и от того и от другого направления Тангейзер охотно отказывался. Самой безопасной остается северная стоянка в заливе Марсамшетт, если, конечно, битва за Сент-Эльмо все еще продолжается.

Выяснив эту утешительную новость, Тангейзер укрепился в своей уверенности, что счастливо отбудет домой, и присоединился к каравану мулов, везущих дрова и муку к армейским хлебным печам на Марсе. Он рассказал капитану эскорта сипахов о нападении на батарею Драгута, о котором тот еще не слышал. Как часто бывало раньше, он смотрел на Религию с точки зрения турок. Культ фанатиков-сатанистов. Не столько солдаты, сколько убийцы. Работорговцы, пираты, дьяволы во плоти, может быть, даже колдуны. Чума, которую необходимо истребить ради спасения мира и добра во всем остальном мире. И Тангейзеру не приходилось особенно притворяться, соглашаясь с этим мнением.

В главном турецком лагере на Марсе он отправился на базар, чтобы напомнить о себе некоторым дружественно настроенным торговцам. Они пили кислое молоко с солью и кориандром, и он узнал, насколько чудовищны потери турок, осаждающих форт Святого Эльма. Несколько янычарских отрядов, не желавших отступить, были буквально стерты с лица земли. Хотя кампания оказалась более напряженной, чем предполагалось, никто не сомневался, что султан Сулейман победит, ибо такова воля Аллаха. Когда миром будут править купцы, дружно согласились все, вот тогда наступит всеобщее благополучие, но этот день придет еще не скоро, а пока что они будут извлекать выгоду из всего, из чего сумеют.

Очень много говорили о достоинствах мальтийских гаваней, а также о пользе, какую можно будет из них извлечь, когда все это перейдет в собственность султана. В руках злобных псов ада остров был не более чем казармой и рынком рабов. А при оттоманских турках он расцветет. Здесь, где скрещивается дюжина крупных торговых путей, да если еще покончить с пиратством христиан, можно сколотить настоящее состояние. Эти торговцы хотели застолбить себе место, именно ради этого они забрались так далеко от дома и так рисковали. Тангейзер понял, что завидует им. Но потом он понял, что, когда Мальта сделается источником турецких денег, им с Сабато Сви не придется уже погружать свои ведра в поток, текущий из Венеции. Несмотря на периодические сложности, безмятежная республика всегда была впереди Оттоманской империи по торговле. Тангейзер продолжал рассуждать, теперь уже в широком масштабе, про объединение купцов — сами купцы восприняли это с восторгом. Кто-то из них знал о репутации Сабато Сви, кто-то был лично знаком с Моше Моссери. Евреям всегда доверяли и уважали их. Тангейзер представил глаза Сабато, когда он предложит ему в два раза расширить дело, сократив при этом в два раза расстояние.

Его осенило, что турки смогут восторжествовать только за счет гибели Религии. Но на самом деле, если Религия исчезнет с лица земли, никто не станет долго скорбеть. Отслужат мессы, вознесут хвалы погибшим. Монархи, герцоги и попы кинутся вырывать друг у друга земли. Те, кто ненавидел Ла Валлетта, будут всячески превозносить его, примазываясь к его славе. Рыцари исчезнут из памяти вместе с причиной, по которой они гибли. И время расставит их имена по полкам истории рядом с династиями, племенами и империями, слишком многочисленными, чтобы о них говорить.

— И где теперь эти греки, после тысячи лет Византии?

Он пробормотал эти слова вслух, и все посмотрели на него как-то странно, наверное, потому что ответ был очевиден. Те греки, у которых имелись какие-то таланты, стали рабами шаха Сулеймана и были за то благодарны. Остальные же — крестьяне, силящиеся добыть пропитание из камней. Тангейзер собрался с мыслями и, выказывая свою благосклонность, сообщил о перспективах перца на рынке. С Мальты они могли бы отправиться прямо в Геную, Барселону, Марсель и совершенно покончить с зависимостью от венецианцев. Цены были названы вслух, и торговцы принялись морщить лбы, производя в уме расчеты. Остаток дня прошел незаметно в подобного рода вполне гражданских беседах. Кофе был крепкий, печенье сладкое, и никто из мужчин вообще не заговаривал об убийствах. Солнце за холмами клонилось к западу. Раздался призыв муэдзина. Тангейзер молился вместе с друзьями, и он, богохульник и мошенник, обрел в молитве утешение. Затем зерноторговец из Галаты, больше всех заинтересовавшийся его прогнозом о перце и водивший дружбу с семьями из Мендеса, поделился с ним слухом, что Мустафа собирается следующей ночью, в праздник неверных, захватить защитников Сент-Эльмо врасплох.

Добыв для Старки этот лакомый кусок, Тангейзер уехал из лагеря, направив Бурака в темноту, к Калькаракским воротам. Поскольку Мустафа был полностью занят фортом Святого Эльма, с восточной стороны Эль-Борго почти не патрулировали, и он доехал без приключений. Дня хватит, чтобы отыскать Орландо Бокканера. В любом случае, не больше двух-трех дней. Мальчик вырос в Эль-Борго, скорее всего, находится в городе и сейчас. А потом он заберет всех, кто ему дорог, из этого безумия и предоставит все остальное воле Господней.

* * *

Когда он наконец добрался до Английского обержа, улица Мажистраль была пустынна, небо над ней ясное и темно-синее. Луна растет и в следующую неделю будет светить ярко, но пока что она находилась между первой и второй четвертями, так что их ночной переход в Зонру будет неопасен. Впятером не так-то просто пройти мимо часовых у Калькаракских ворот, даже с passe porte в Мдину. Но часовым будет невдомек, куда еще они могут направляться. Он улыбнулся. Присутствие женщин снимет с них всякое подозрение в дезертирстве к туркам.

Он вошел в трапезную и обнаружил, что Борс с Никодимом играют в триктрак. На лице Борса застыло выражение невыносимого страдания, свойственное только азартным игрокам, находящимся награни поражения. Уронив голову на стол, рядом спал третий человек, которого он не знал. Его рука завершалась забинтованной культей. Из ниоткуда выскользнула Ампаро, обвила его руками, он обнял ее и поцеловал в сочные губы. Она почему-то была прекраснее, чем обычно. На ее худое несимметричное лицо падал свет свечей, вмятина в лицевой кости терялась в тенях; он поймал себя на том, что ему не хватает этого недостатка ее лица, — он сожалел бы, если бы тот вдруг исчез. В волосах у Ампаро торчал костяной гребень, и Тангейзер был тронут. Он отпустил ее, а она с большой неохотой отпустила его. Он приставил дамасский мушкет, завернутый в одеяло, к стене.

— Ага, — сказал Борс, — великий хан вернулся. — Подтеки высохшего пота оставили дорожки на его припудренном порохом лице, и он походил на гигантского непослушного ребенка. — Что нового в Мекке?

Тангейзер увидел бутыли в оплетке.

— Вино осталось?

— Нет.

— А ужин?

— Повар занят.

Никодим бросил кости, Борс грубо выругался и грохнул кулаком по столу. Ночь стояла теплая, и Тангейзер подумал о своей прохладной ванне. А почему бы нет? Он отстегнул ятаган и расстегнул пуговицы на кафтане, посмотрел, как Никодим неспешно и умело бросает белые кости на доску для триктрака, и сказал по-турецки:

— Никодим, дай ему выиграть. Представь, что перед тобой маленький мальчик, которого ты нежно любишь.

— Да он и играет, как маленький, — ответил Никодим. — Но почему я должен ему поддаваться?

— Тогда все сразу успокоится, в эту ночь мне хотелось бы тишины. Кроме того, это было бы разумным вложением для получения прибыли в будущем.

Борс кинул кости и снова выругался.

— Эти кубики заговоренные! Что тебе сказал этот греческий пес?

— Он сказал, что хотел бы тебя поиметь, но только ждет, когда ты помоешься.

— Он и так уже меня поимел, не меньше дюжины раз. Наверное, придется одалживать золото.

— А вы играете на золото?

Борс скривился, его громадные грязные лапы легли на доску.

— Я спросил, что нового? Нового что?

— В Калабрии уже подогревают нам обед, — ответил Тангейзер.

Борс моментально забыл об игре. Посмотрел на него мрачно.

— А рулевой?

— Компас есть. Я буду вашим рулевым.

— Великолепно.

— И еще я узнал имя сына графини.

Борс снова уставился на доску, плохо скрывая раздражение, потом вытянул руку, словно собираясь сунуть ее в гнездо скорпионов. Черные кости легли на нужное место.

— Мне плевать, — пробурчал он.

— А где Карла?

— Она спит, — ответила Ампаро.

— Тогда пойду приму ванну, — сказал Тангейзер.

Борс, не обращая на него внимания, сгреб кости в кожаный стаканчик. Что-то недобро бурча, с грохотом положил его перед Никодимом.

— Кидай и будь ты проклят, мусульманский дьявол.

Тангейзер заметил тревогу на лице Ампаро и улыбнулся.

— Посочувствуй ему, — сказал он. — Борс был лучшим игроком в триктрак в Мессине, во всяком случае так он считал.

— В который раз я оказываюсь среди обрезанных, — проворчал Борс. — И где? На бастионе католической веры! Это нарушает всякий естественный порядок вещей. — Он посмотрел, как покатились кости, затем замер, словно кот, следящий за раненой мышью, когда Никодим сделал поразительно неудачный ход. — Иди, иди в свою ванну, — сказал Борс, — а мужчинам предоставь заниматься мужскими делами.

* * *

Тангейзер зашел в свою келью, разделся, взял полотенце и пошел в сад. Оказавшись там, он заметил блеск посеребренной слоновой кости. Ампаро уже забралась в бочку под звездным небом. Он остановился. Это было что-то новое и странное. Ванна была не тем, чем он имел привычку делиться. Он был бы счастлив, если бы женщина намылила его, потерла, умаслила, сделала массаж, но плескаться с ней в одной воде? Лицо Ампаро появилось над окованным железом краем бочки, ангельское, бледное, прелестное в лунном свете. Совершенно ясно, она понятия не имела о непозволительности своего поступка, но в подобной бесхитростности и состояла большая часть ее непревзойденного очарования. Попросить ее уйти — это было бы нехорошо, и еще хуже — отказаться самому зайти в воду. Он подошел и попробовал воду рукой. Она была все еще теплой после жаркого дня. Тело будет приятно освежено, а не шокировано, от подобной перспективы его мучения только еще больше усилились. Но в этот миг тот же серебристый свет, который освещал ее лицо, заблестел на двух великолепных белых полукружьях. Они возникли из воды, словно награда герою из какого-нибудь древнего эротического мифа, и все муки выбора разом исчезли, как тень исчезает с экрана. Откровенный взгляд, который она устремила на его быстро увеличивающийся член, словно высмеивал его неуместную брезгливость, и, не размышляя больше, он перевалился через край бочки и шумно приземлился рядом с ней.

Он думал, что ванна чудесным способом расслабит его конечности и освободит разум от всех волнений. Но молочно-белое сияющее тело, прижавшееся к нему, разом лишило Тангейзера обеих возможностей. Он удержался от того, чтобы немедленно накинуться на нее, и позволил своим рукам пройтись по бедрам Ампаро, оставшимся под водой.

— Ты сегодня уничтожил турецкие пушки, — сказала Ампаро.

Это было не то воспоминание, к которому он хотел бы возвращаться. Прижимаясь губами к ее шее, он только невнятно простонал.

— Это было страшно? — спросила она.

— Страшно? — пробормотал он, озадаченный. Может быть, она старается утешить его? — Мы убили много народу, — сказал он. — Но тебе не стоит забивать голову подобными житейскими мелочами.

Он поцеловал ее шею. Пробежал пальцами по волосам. Ее грудь оказалась у него под рукой, словно по собственной воле, и он вздохнул из глубины души, переполненный счастьем. Но его продолжал смущать ее вопрос. Он не привык, чтобы она спрашивала о чем-то конкретном.

— Ампаро, откуда ты знаешь о пушках? — спросил он.

Она ответила:

— Мне рассказал Орланду.

Все воодушевление внезапно покинуло Тангейзера. Он поднялся, и она соскользнула с его бедер.

— Орланду? — переспросил он. — Кто такой этот Орланду?

— Мой друг из гавани. Я рассказывала, он считает тебя великим героем, очень хочет с тобой познакомиться. — Он смутно припоминал, что речь шла о чем-то подобном, но тогда он пропустил все мимо ушей. Ампаро продолжала: — Он был здесь, в трапезной. Ужинал с нами какой-то час назад.

— И сколько лет твоему другу?

— Он утверждает, что пятнадцать, но это неправда. — Она поняла, что так его взволновало. — Он не верит, что может быть сыном Карлы, и Карла тоже.

Но Тангейзера это не убедило.

— А как его фамилия?

— Орланду ди Борго.

Он засмеялся, но невесело. Картина того, как он покидает остров, промелькнула перед глазами, а вместе с ней и тревожное ощущение, что действовать придется со всей быстротой, на какую он способен.

— Что это за человек без руки спит за столом?

— Друг Орланду, Томазо.

— Подожди здесь, — велел Тангейзер. Он перемахнул через край бочки.

— Ты сердишься на меня?

— Наоборот. Просто подожди.

Он поспешно помчался к двери обержа, осознав, что забыл полотенце. Но не стал возвращаться. Шлепанье его босых ног по плиткам пола казалось неестественно громким. Он добрался до трапезной, где Борс ревел от хохота; при появлении Матиаса он поднял голову.

— Ветер переменился! — громыхал Борс. Теперь потные разводы у него на лице казались слезами радости. — Справедливость восторжествовала!

— Разбуди мальтийца, — сказал Тангейзер.

Уловив интонацию, Борс наклонился и ткнул спящего человека в ребра пальцем, толстым, как ручка метлы. Томазо вскочил, с трудом понимая, где находится, особенно после нескольких пинт выпитого вина, тревожно посмотрел на голого мокрого человека, выступившего из тени.

— Орланду Бокканера, — произнес Тангейзер.

Томазо посмотрел через стол, словно указывая на друга, но его затуманенный взгляд зашарил по темноте, не видя его. Что уже было достаточным ответом.

Тангейзер заговорил по-итальянски:

— Где он живет? Где дом Орланду?

Томазо озирался по сторонам в поисках помощи.

— Я знаю, где Орланду спит, — сказала Ампаро. Ее голова просунулась в дверь. Она была завернута в полотенце.

— Прекрасно, — сказал Тангейзер. — Сейчас же одеваемся.

Когда он развернулся, Томазо сказал что-то, чего никто из них не понял. Он указывал на какое-то место на полу возле стены. Тангейзер ударил по столу кулаком.

— Борс?

Борс обернулся, поглядел и сказал:

— Там лежали меч и доспехи Томазо. — Он надул щеки. — Наверное, юный Орланду прихватил их с собой.

Томазо снова заговорил, и среди прочих слов все услышали «Сент-Эльмо».

Тангейзер взглянул на Борса.

— Скажи, что я просто ослышался.

Борс расправил пальцем усы.

— Ну, парнишка сгорал от желания броситься в драку. Должен признать, что мы сами подлили масла в огонь.

— Ему же двенадцать лет, — сказал Тангейзер.

— В кирасе и шлеме он будет выглядеть настоящим мужчиной, даже лучше. И он будет не первый, кто соврет о своем возрасте, чтобы стать солдатом. Надо сказать, язык у парня хорошо подвешен, кого угодно заговорит.

Тангейзер ощутил, как пол уходит у него из-под ног.

— Ты пойдешь со мной, в верфи Сент-Анджело, — сказал он.

— А как же игра? — сказал Борс. — Я вот-вот его раздавлю!

Тангейзер забежал в келью захватить сапоги и пару штанов.

* * *

Тангейзер с Борсом понеслись по узким улицам. Между рядом амбразур во внешней стене и силуэтом крепости Святого Анджело город растекался лужей темноты. Когда они ближе подошли к крепости, до них донеслись голоса, стоны; они прошли мимо носильщиков, при свете факелов несущих в лазарет жертв этого дня. Пострадавшие сразу выделялись из толпы не только своими ранами, но пустотой в глазах, словно пережитый ужас лишил каждого из них чего-то ценного. Тангейзер с Борсом побежали дальше.

Крепость Святого Анджело стояла на собственной скале, отделенной от Эль-Борго каналом. Мост через канал вел к подножию крепости и к загибающимся дугой верфям, от которых отчаливали лодки, идущие в форт Сент-Эльмо. По мосту тек поток окровавленных, отчаявшихся людей. Тангейзер протолкнулся мимо монаха, руководившего переноской, и они двинулись дальше, не принимая близко к сердцу увиденное. На голых камнях причала лежали тела тех, кто умер, не успев пересечь мост. Рядом с ними лежала еще дюжина воинов, которые, судя по их виду, едва ли переживут переправу. Кровь была повсюду, натекала лужами, капала с холодных конечностей, попадала на сапоги, пока Тангейзер шагал между мертвыми и умирающими. Два капеллана двигались между отходящими в мир иной, помазывая елеем их лбы, ноздри и губы.

— Через святое помазание да простит Господь прегрешения твои, вольные и невольные.

Раненые захватили с собой из форта и привезли с той стороны гавани резкий привкус осады: разверстые раны, неприкрытый страх, отголоски сумасшедшего хаоса. Ла Валлетт всегда лично провожал новых добровольцев, и то, что Тангейзер не увидел его, показалось ему дурным знаком. Они проталкивались через толпу дальше. Мимо них провели окровавленного, полуголого, закованного в цепи турецкого офицера, и Тангейзер услышал обрывок его речи, которую тот бормотал себе под нос.

— Крепче держись за протянутую Аллахом нить…

— Этого парня ждет изрядное потрясение, — заметил Борс.

Тангейзер проталкивался вперед, почти не слушая. Борс продолжал:

— В подземельях Святого Антония у заплечных дел мастеров есть огромный арап, они обращаются с ним, как с королем, — еда от пуза, вино бочонками. И когда нужно развязать язык очередному турку, его раздевают, перекидывают через бочку, после чего арап имеет его в зад, а они стоят вокруг, шутят, смеются, напоминают ему, что именно такие утехи обожал старик Мухаммед. — Борс сам засмеялся. — Говорят, результат превосходит все ожидания.

Тангейзер ничего не сказал и огляделся. Вода Большой гавани перетекала, как ртуть, ее поверхность мерцала, потревоженная веслами двух отчаливших от берега баркасов. В каждом было больше двадцати человек и необходимый провиант. На берегу за освещенным столом сидел над толстой книгой брат-сержант и квартирмейстер, чьи горячие речи явно имели отношение к луже, вытекшей из опрокинутой чернильницы. Недостойные братьев слова летали взад-вперед. Тангейзер узнал сержанта, ломбардийца по имени Гримальди; он постучал костяшками пальцев по столу, привлекая его внимание.

— Брат Гримальди, мне нужно знать, был ли среди добровольцев один человек.

— Сегодня? — спросил Гримальди.

— Сегодня. Его зовут Орланду Бокканера.

Квартирмейстер возмутился его вмешательству.

— У вас нет на это никакого права. Мы заняты.

— Заняты? — Тангейзер уперся руками в стол и посмотрел на него сверху вниз. — Сегодня утром я возглавлял отряд, совершивший набег на мыс Виселиц. А теперь скажи мне, книжный червь, сколько турок ты убил сегодня?

Квартирмейстер вскочил на ноги, его рука потянулась к рукояти меча. Хотя Тангейзер так и стоял, подавшись вперед, квартирмейстеру приходилось смотреть на него снизу вверх.

— Кто вы такой, сударь?

— Лучше и дальше проливай чернила, друг, — сказал Борс, — а проливать кровь предоставь таким, как мы.

— Сядь, — сказал ему Гримальди. — Это человек Старки.

Квартирмейстер пошел прочь, бормоча «Отче наш», чтобы успокоиться. Гримальди листал книгу со списками. Его палец остановился у последней колонки имен.

— Ни одного Бокканера. Зато есть Орланду ди Борго, — сказал Гримальди. — Парень был такой же нахальный, как и его имя. — Он выпятил подбородок в сторону гавани. — Он вон там, на последнем баркасе.

Тангейзер распрямился, развернулся и посмотрел за полоску воды. Далеко в ночи, без малейшей надежды докричаться, весла последнего баркаса взбивали жидкое серебро. Из-за каких-то рассуждений о перце, из-за лишней чашки кофе или из-за наскоро принятой ванны краеугольный камень всех его упований рассыпался в пыль. Орланду направлялся на верную смерть. Во время всех всплесков и падений, что он пережил за последние недели, Тангейзер никогда не поддавался отчаянию. Но вот теперь он был в отчаянии. Он отвернулся от воды и еще больше упал духом.

Шлепая босыми ногами по крови, с летящими за спиной растрепанными волосами, бежала Карла. Она увидела его лицо и застыла. И Тангейзеру показалось, что он только что ударил ее в самое сердце.

* * *

Воскресенье, 10 июня 1565 года — Троицын день

Придел Девы Марии Филермской — Английский оберж — форт Сент Анджело

Филермская икона Пресвятой Богородицы висела в приделе церкви Святого Лоренцо. После правой руки Иоанна Крестителя рыцари считали Филермскую икону своей главной реликвией. Говорили, ее написал сам святой Лука, и ее чудом принесло на Родос прямо по морским волнам. Когда Сулейман захватил Родос, оставшиеся в живых рыцари забрали икону с собой. Лицо Мадонны было изображено совсем просто, почти лишено выражения, зато в ее глазах читалась вся скорбь мира. Было известно, что Мария Филермская плачет настоящими слезами и ею было сотворено бессчетное количество чудес. Карла стояла перед иконой на коленях и молилась если не о чуде, то хотя бы о просветлении. В этот день, когда Святой Дух сошел на апостолов, она вполне могла надеяться на это. Кругом стояла мертвая ночь, в церкви было пусто.

— Судьба ополчилась на нас, — сказал ей Матиас, когда она стояла, онемелая, по щиколотку в крови на причале. — Позвольте мне отвезти вас в Италию. Во Францию. Остаться здесь — значит умереть, и ради чего? Забудьте обо всем и начните жизнь сначала.

Она обещала дать ему ответ утром. Она пришла к Марии Филермской, чтобы узнать его. Карла до сих пор была потрясена тем, что Орланду действительно ее сын. На расстоянии какого-то дюйма, за несколько часов общения она не смогла узнать собственную плоть. Она позволила ему ускользнуть у нее из рук и отправиться на верную смерть.

Карла не задавалась вопросом, он ли это. Как только Ампаро сказала ей, она поняла, что это он. Рассказ Руджеро о крещении, письмо отца Бенадотти — во всех этих доказательствах она и не нуждалась. Она почувствовала связь с мальчиком, ощутила исходящее от него тепло сразу, но только отнесла это на счет его колючего обаяния, его дружеского расположения к Ампаро, силы христианской любви, наполнившей ее душу в «Сакра Инфермерии». За всем этим она не ощутила всплеска материнского узнавания. Тщеславие. Тщеславие. А чего она ожидала? Почувствовать спазмы и боль в утробе? Увидеть светящийся нимб у него над головой? Она не была матерью. Она не кормила его грудью. Как же она собиралась его узнать? Самонадеянность подвела ее. Это и еще, как она осознала к собственному стыду, аристократическое высокомерие. Да, он был очарователен, но грязен и нечесан — босоногий бродяжка, с гордостью сообщающий, что убивал собак. Некое врожденное сознание собственного высокого положения застилало ей взор, ожесточало ее сердце; вот оно, проклятие ее мнимоблагородной крови. Она подумала о своем отце, доне Игнасио. Матиас встретился с ним.