Мальтийская илиада 8 page

— Ваш отец умолял вас о прощении за то, что украл ребенка, — сказал Матиас. — За то, что обрек мальчика на столь низменное существование. Более всего он сожалеет о той нечеловеческой жестокости, с какой обращался с вами. Я могу привести его собственные слова: «Я любил ее, как ни одно живое существо».

При этих словах она разрыдалась, потому что мысль об отцовской ненависти была для нее незаживающей раной.

— Дон Игнасио умирает, — сказал Матиас. — Когда я покидал его, жить ему оставалось какие-то часы. У него был священник. Ваш отец находил огромное утешение в мысли о вашем возвращении. Я вынужден был сказать, что вы до сих пор питаете к нему любовь и уважение, что вы наверняка даруете ему свое прощение, и он благословил меня. Может быть, я неверно пересказал ваши слова, но к умирающему следует проявлять снисхождение, особенно когда грехи его так велики.

Карла снова разрыдалась, на этот раз перед иконой. От любви к доброму сердцу Матиаса. От горя, что отец ее уходит. От отчаянной благодарности за любовь дона Игнасио, потому что в самом дальнем уголке своего сердца она никогда не теряла веры в его любовь. От скорби по Орланду и от боли за собственную глупость. Она ощутила, как кто-то вошел в боковой придел у нее за спиной, и перестала плакать.

Это был Ла Валлетт.

Он опустился на колени у ограды рядом с ней и немедленно с головой ушел в молитву. Он не сознавал ее присутствия. Он казался человеком, впавшим в транс. Карла задумалась, какой груз лежит на его совести. О его страхе за мальтийский народ. О людях, которых он каждый день отправляет на другую сторону гавани на верную гибель. Об ошибках, в основном его собственных, которые могут потребовать еще больших жертв. Карла посмотрела на изображение Богоматери и спросила у Нее, что ей делать теперь. И Богоматерь ей сказала.

* * *

После всех трудов предыдущих дней Матиас отправился отдыхать, и Карла ждала, когда он проснется, чтобы поговорить с ним. Он не выходил до полудня, она даже подумала, не принял ли он снотворного. Или, может быть, был занят с Ампаро. Мысль о них двоих до сих пор вызывала у нее спазмы, но за это ей нужно было винить только себя, а не их. Когда Матиас наконец появился, он, кажется, был расстроен. Они встретились в трапезной, где он без всякого аппетита ковырял свой завтрак. Они поговорили о том о сем, затем он спросил, каковы ее дальнейшие планы.

— Мое верное место в мире — здесь, — сказала она.

Он воспринял это, мрачно глядя сквозь кофейную чашку. Чашка была крошечная, изящная, она казалась абсурдно нематериальной в его загорелой до орехового оттенка руке.

— Орланду не вернется, — сказал он. — Во всяком случае, в целости.

— Мое место здесь, увижу ли я Орланду снова или нет. — Она наблюдала, как он силится сдержать мрачное разочарование. Тангейзер был не из тех людей, которые предаются отчаянию, — на самом деле его несгибаемость перед лицом несчастий ее поражала, — поэтому Карлу так задело его подавленное настроение. Особенно потому, что сама она была тому причиной. Она протянула руку и коснулась его руки. — Вы хотите, чтобы я уехала с острова, и я понимаю почему…

— В этом я сильно сомневаюсь. — Голос его звучал резко, и она ощутила, что ее отталкивают. Но он пояснил: — Вы никогда не видели, что турки делают в завоеванном городе. Вас будут насиловать часами, может быть, днями. Потом, если повезет, вас прирежут. Если не повезет, вас продадут и отправят в какой-нибудь бордель в Северной Африке.

Она содрогнулась от грубости его речи.

— Но покинуть Мальту невозможно.

— Неужели вы мне больше не доверяете? — спросил он.

— Конечно, это невозможно. — Она улыбнулась, но он не ответил ей тем же. — Нет. Бог наделил меня призванием, Он меня позвал, и моя жизнь предстала в ином свете. Вот почему я должна остаться.

— Вокруг нас полным-полно призванных, — сказал Матиас. — Они рубят друг друга на куски, пока мы сейчас разговариваем.

— Я не собираюсь никого рубить на куски, — сказала она. — Я только хочу служить людям, тем, кто идет на мучения по стопам Христа. Я приму любое испытание, что ниспошлет мне провидение.

Он отвернулся, вытряхнул гущу из кофейной чашки и снова наполнил ее из медной турки. Потом уставился в свой кофе, избегая ее взгляда. Карла понимала, Тангейзер считает ее просто дурой, но в кои-то веки она знала, что делает все правильно.

— Матиас, прошу, выслушайте меня. — Он поднял на нее глаза. Она продолжала: — Вы сделали все, что только может сделать человек, и даже больше. Вы вывели меня на широкую дорогу, были моим наставником и хранителем. Я искала своего сына и потеряла его снова, но мне было даровано нечто другое — нечто бесконечно ценное, чего я никак не ожидала найти. — Она вспомнила их первый разговор в розовом саду. И добавила: — Можно сказать, что это милость Божья.

Матиас кивнул. Он ничего не ответил.

— В ответ на мои мольбы отыскать Орланду Он привел меня к пониманию, пониманию моей собственной души, моего места в сердце Господа и среди всего сущего, — так что я вовсе не считаю произошедшее поражением. И вы тоже не должны.

— А Ампаро? — спросил он. — Должна ли она тоже остаться и умереть среди фанатиков?

— Я не фанатична.

— Я говорю о тех, кто обращает город в прах, вырывая его друг у друга.

— Ампаро всегда была свободна. Я не приказываю ей. Она любит вас, Матиас. — Она помолчала. — Я люблю вас. Я люблю вас обоих.

Матиас вздрогнул, словно ее слова лишь добавили ему страданий. Он снова принялся разглядывать кофейную чашку.

— Что же касается нашего соглашения, — продолжала она, — я с радостью исполню ваше желание. Мы можем пожениться прежде, чем вы уедете, и подписать все бумаги. Вы получите титул.

Он махнул рукой.

— Мы сейчас выше подобных мелочей. К тому же вы заслуживаете партии лучшей, чем я. Вы должны найти какого-нибудь благородного человека. Более чем благородного. Хотите получить мое благословение?

— Я ценила бы его дороже всего на свете.

Он улыбнулся улыбкой старика.

— Тогда оно ваше, целиком и полностью, — сказал он. Потом поднялся. — Еще остались дела, которые я должен исполнить. — Он поклонился с какой-то первобытной галантностью, которая уже трогала ее раньше. — Вы меня извините?

Карла тоже поднялась.

— Разумеется. Мне все равно пора идти в госпиталь.

Он предложил ей руку.

— В таком случае окажите мне честь и позвольте проводить вас.

Карла взяла его под руку, это было приятно. Она боялась, что никогда больше не увидит его. Она все еще желала его любви. Зато она примирилась сама с собой. О большем она и не мечтала.

Когда она пришла в лазарет, Лазаро сказал ей, что Анжелу умер.

* * *

Тангейзер с Борсом сидели между зубцами крепостной стены Сент-Анджело, словно два мальчишки-бездельника, их ноги свисали над прозрачной синей водой, которая плескалась в сотне футов под ними и уходила еще глубже. Они передавали друг другу кожаный мех с вином и глиняную плошку с оливами, наблюдая, как солнце садится за холм Скиберрас. Охряной дым от осадных орудий придавал солнечному диску некое вековечное сияние. С кавальера у них за спиной плюнула огнем и железом пушка. Форт Святого Эльма на другой стороне залива казался всего лишь кучей беспорядочно наваленных камней, но из каждой прорехи в разрушенной стене дышало неукротимостью его защитников.

— Вот ведь парадокс, — заметил Тангейзер, — люди, обреченные на смерть, с таким упорством цепляются за жизнь.

— Слава, — сказал Борс.

Он посмотрел на Тангейзера, и сердце Тангейзера дрогнуло от нежданной тоски в диких серых глазах и грубом лице северянина.

— Все смертные оковы разрушены, все смертные долги прощены, — продолжал Борс. — Не добыча, не честь, не огромная известность, но восторг и предчувствие Божества. Вот она, слава. — Он набрал в рот вина, проглотил, утер губы. — Но ты и сам знаешь эту радость, так же как я. Только попробуй возразить, и я назову тебя лжецом.

— Слава — это всего лишь миг, который можно познать лишь в аду.

— Очень может быть, но только что еще в мире сравнится с этим? Деньги? Известность? Власть? Любовь женщины? — Он засопел. — Миг, да, но стоит хоть раз увидеть его свет, как все остальное покажется мрачным.

Мрачность Тангейзера имела иные причины.

— Пытаться поймать этого мальчишку — все равно что пытаться ловить вшей на чужом лобке. Противно, рискованно — и никакой надежды на успешное завершение.

— Вши обычно сами тебя находят… Хотя мальчишка этот был к нам еще ближе. — Борс сделал очередной чудовищный глоток и протянул мех Тангейзеру, который отрицательно помотал головой. — Так мы отправляемся в Калабрию? — спросил Борс. — А прекрасные нежные дамы едут с нами?

— Помолившись Марии Филермской, Карла решила, что ее место здесь, в Эль-Борго. Божественное провидение, милость Божья отныне направляют ее по жизни. Она принесет себя в жертву больным или какая-то глупость в этом же духе. — Он махнул рукой. — Это вкратце.

— Ну, с провидением не поспоришь, — сказал Борс. — Только я правильно помню, что фунт опиума помог ей проскользнуть в двери Лазаро?

Тангейзер и сам прекрасно помнил. Мотивы, которые двигали им тогда, сейчас самому казались совершенно неясными.

— Я спросил, обязана ли Ампаро остаться среди этого торжества теократии?

— И?

— Ампаро вольна делать то, что считает нужным.

— Что ж, это точно хорошая новость, — заметил Борс. — Все довольны вроде бы, ты сможешь уехать с чистой совестью, прихватив с собой сумасшедшую девчонку.

Тангейзер нахмурился.

— Если бы я хоть раз услышал глас Господень, это было бы большим облегчением.

— Так, значит, ты недоволен.

Тангейзер посмотрел на залив. Сент-Эльмо с самого рассвета осыпали пулями стрелки и ядрами — пушки. Время от времени розовые лучи заходящего солнца поблескивали на шлемах и нагрудниках за пыльной завесой. Где-то за этой кучей булыжников Орланду ди Борго впервые пробовал на вкус войну, если, конечно, он дожил до сего момента.

— Мне кажется неправильным бросать дело на полдороге, — сказал Тангейзер. — И особенно поворачивать назад в самом конце.

— Ну ты и раньше получал оплеухи. Синяки проходят.

— Мальчишке забили голову глупыми сказками.

— Мы говорили об оружии и всем прочем. Разве это преступление? — Борс засопел, поднял мех с вином, но опустил его, так и не глотнув. — А о чем еще нам было разговаривать? О ценах на перец?

— Он же ребенок. Если он не погибнет, обратно его привезут калекой. В любом случае, он уже не будет тем, кем мог бы стать. Он никогда не сделает того, что мог бы сделать. Он никогда не узнает того, что мог бы узнать.

— Такова жизнь. — Борс снова взял мех и присосался к нему.

— Он был лишен того, что полагалось ему по праву рождения, раньше, чем сумел это осознать. Точно так же, как мы с тобой.

— Мы с тобой? — Борс едва не поперхнулся. Утер рот. — Разве мы не ходим, гордо выпрямив спину?

— Только среди обезьян.

— Но уж эта-то война праведная, пусть даже я признаю, что все остальные — нет. Мы не можем допустить, чтобы толпа грязных нехристей заставила нас падать мордой в грязь, бормоча всякую абракадабру, и кланяться Мекке. Посмотри, что они сделали с тобой.

— Когда узнаешь, что людей можно выдрессировать, словно собак, научить верить во что угодно и делать что угодно, без исключения, начинаешь ценить собственное мнение и с подозрением относиться ко всем остальным, — ответил Тангейзер.

— Взбодрись, друг, и кончай с этой мрачной философией. Все равно от этого ничего не изменится. Кроме того, ты любишь убивать. И я тоже. И это хорошо, потому что без убийц не было бы войны, а без войны… — Он замолк, сбившись с мысли. — Ладно, вот что я скажу: не будь войны, нам бы с тобой вообще не о чем было поговорить.

Тангейзер взял мех и прикончил выпивку. Посмотрел на море под ногами. Мысль о возможном падении вызвала у него головокружение. Были и другие падения, не менее опасные. Может быть, даже более опасные. Он посмотрел через залив на крепость Святого Эльма.

— Итак, — сказал Борс, который знал его слишком хорошо, — ты решил отправиться в этот котел и вернуть мальчишку обратно.

Тангейзер ничего не ответил.

Тогда Борс сказал:

— Если хочешь знать мое мнение, это и есть глас Господень.

— С наступлением темноты Мустафа собирается штурмовать бреши, — сказал Тангейзер. — Ночная атака этого турка — зрелище исключительное.

— Тогда давай я съезжу за мальчишкой и верну его, — предложил Борс.

Тангейзер засмеялся:

— Чтобы я уже никогда не увидел ни тебя, ни его!

— Ты сомневаешься в моей верности?

— Нисколько. Просто там разразится настоящее безумие, которое сложно представить даже с такого короткого расстояния, а ты слишком податлив, ты заразишься им и тоже спятишь. Даже я опасаюсь заразиться его величием.

— Тогда возьми меня с собой. Дай мне испить из этой чаши, и я лично отвезу тебя в Венецию.

Тангейзер оттолкнулся от зубцов стены и сумел встать на ноги, не улетев вниз навстречу смерти. Он поглядел на восток через залив Биги. В сгущающихся сумерках на мысу Виселиц у турок вовсю кипела работа, люди Драгута увозили испорченные пушки, заново выстраивали батарею и сооружали защитный частокол на случай нового нападения. Вчерашнее утро, казалось, было давным-давно. Возможно, Карла была права. Возможно, все они были правы. Откройся провидению. И позволь воле Божьей свершиться.

— Трудно тебе лезть на рожон, — пробормотал он.

— Что? — не понял Борс.

Пушки с помоста на стене снова взревели, ядра распороли воздух у них над головой, пролетая мимо. Всего несколько секунд, и там, в сумерках, еще несколько жизней оборвутся, пока еще не подозревая об этом.

— Идем, — сказал Тангейзер. — Посмотрим, захочет ли великий магистр исполнить мое желание.

* * *

Воскресенье, 10 июня 1565 года — Троицын день

Английский оберж — переправа — пост чести

Тангейзер склонился над своим сундуком со снаряжением, перекладывая некоторые вещи в заплечный мешок. Десять комков опиума, завернутых в промасленную ткань, различные медикаменты и настойки, две бутылки бренди, полдюжины плошек со сладкими вареньями: айва, абрикосы, клубника. В заплечном мешке содержались подарки, взятки и средства умасливания, которые могли бы пригодиться. Он не сосредоточивался на мысли, что может сложиться ситуация, когда все эти припасы пригодятся ему самому. Карла еще не вернулась из госпиталя, и он был рад, что удастся избежать объяснений и прощания.

— Что ты делаешь?

Он обернулся на звук мягкого музыкального голоса, проникшего ему в самое сердце. В дверном проеме его монашеской кельи появилась в желтом свете и тенях Ампаро. Он улыбнулся.

— Там, куда я иду, две вещи ценятся превыше всего на свете, тогда как золото и драгоценные камни делаются ненужными, словно пыль. Сможешь угадать, что это за две вещи?

Она ответила, нисколько не сомневаясь:

— Музыка и любовь.

Он засмеялся.

— Ты меня перехитрила, должен признать, ты права. Мой ответ менее поэтичен. — Он кинул заплечный мешок на кровать, где уже лежали увязанные в тюк доспехи. — То, что может облегчить боль, и то, что сладко на вкус. Это я хотя бы могу положить в мешок.

— А музыка и любовь запрещены в аду?

Он подошел к ней. Глаза ее были темными и бесстрашными, он ощущал, как его тянет утопить в них свою душу.

— Напротив, сам дьявол создал и то и другое.

— Ты идешь, чтобы вернуть Орланду с войны домой, — сказала она.

Он кивнул. Поддавшись порыву, спросил:

— Ты умеешь хранить тайну?

— Лучше, чем кто-либо.

Как ни странно, он нисколько не усомнился в ее словах.

— Вместе с ним я собираюсь и сам уйти с войны, вернуться в Италию. Ты поедешь со мной?

— Я поеду куда угодно, если ты захочешь.

Ее рот был полуоткрыт, тело изогнулось, словно противясь желанию прижаться к нему. Он за руку втянул ее в комнату, обхватил за талию и прижал к стене. Она подняла к нему лицо, и он поцеловал ее. Она не закрыла глаз, он тоже. В глазах Ампаро светился вопрос. Возможно, ее глаза просто отражали его взгляд. Они уже утолили насущное желание всего час назад, но в нем поднималось волной вожделение. Он отпустил ее, пока отступление было еще возможно, и сделал шаг назад.

— Когда ты вернешься? — спросила она.

— Завтра вечером.

Он надел мешок, подхватил узел с доспехами и нарезное ружье с колесцовым механизмом, вычищенное и заново смазанное. Пистолет он оставил в сундуке. Указал на дамасский мушкет, все еще завернутый в одеяло и прислоненный к стене. С мушкета свисали затейливо украшенная турецкая фляга с порохом и мешочек с пулями.

— Ты не поможешь мне нести это? — спросил он.

В трапезной Борс сидел, мрачно задумавшись, над стаканом вина. Когда Тангейзер с грохотом выложил на стол свое снаряжение, он намеренно не поднял головы.

— М-да, теплое прощание старых друзей, — заметил Тангейзер.

Борс сморщился и замахал на него рукой.

Тангейзер забрал у Ампаро завернутое в одеяло ружье.

— Раз уж тебе всегда есть что сказать, что ты думаешь об этом? — Он перебросил ружье через стол.

Борс поднялся, поймал его обеими руками и покачал, оценивая вес. Глаза его загорелись. Он развернул одеяло и, когда увидел серебро, слоновую кость и сталь, испустил вздох знатока. Оружие прыгнуло ему в руки, словно живое, он вскинул его на плечо, прицелился, поводил по сторонам; серебряная отделка и длинное дуло дамасской стали сверкали в свете стоявших на столе ламп.

— Совершенство, — пробормотал он. — Совершенство, не имеющее цены. — Он опустил мушкет, с усилием, стиснув зубы, положил обратно на одеяло, явно выказывая торжество хороших манер над алчностью. — Уникальное. Исключительное. Да при таком ружье я настрелял бы кучу мусульман с пятисот футов. — Он добавил, скрежеща зубами: — Если, конечно, сумел бы подобраться к ним так близко.

— Оно твое, — сказал Тангейзер.

Борс уставился на него, и Тангейзеру показалось, что у англичанина задрожали губы. Руки Борса метнулись, чтобы схватить мушкет, затем замерли и зависли над ним.

— Ты хорошо подумал? Если я его возьму, то забрать его можно будет только с моего мертвого тела.

Тангейзер кивнул.

— Оно придется весьма кстати в Сент-Эльмо.

Борс схватил мушкет, погладил его, восхищаясь, лицо его сияло. Глаза его изучали завитки орнамента, когда он вдруг застыл, развернувшись к Тангейзеру.

— В Сент-Эльмо?

Тангейзер ответил только:

— Собирайся.

* * *

Карла пришла из госпиталя, когда уже стемнело. Сегодня был Троицын день, Pascha Rosatum, день, когда Святой Дух сошел к апостолам Христа в языках пламени. Алтарь для мессы в палате украсили розовыми лепестками, и природа того, что Господь хочет от нее, стала яснее. Анжелу умер прошлой ночью, его тело вынесли до того, как она пришла. Со смертью Анжелу некоторые из ее пустых фантазий были преданы забвению. Якобус, с которым она просидела все утро, умер к полудню. Человек, которого никто не мог опознать, чье лицо было слишком обезображено ударами сабли, чтобы его вообще можно было узнать, умер, держа ее за руки, за несколько минут до ее ухода. Ее хотели прогнать с заходом солнца, но она вступила с монахами в спор и победила. Наконец-то ее привычка идти своим путем нашла правильное применение. Она горевала над каждым и обнаружила: всякий раз, когда ей кажется, что сердце вот-вот разорвется, оно делается только крепче, а живое присутствие Бога ощущается все сильнее. Если она держала руки людей, ее руки держал сам Иисус.

Когда Карла добралась до обержа, ей показалось, что там никого нет, но, заглянув в монашеские кельи, она нашла Ампаро, которая тихонько плакала. Она лежала на соломенном матрасе, вцепившись в свой костяной гребень. На простыне лежал медный цилиндр с ее магическим стеклом. Карла никогда еще не видела, чтобы Ампаро плакала. Ничего не говоря, Карла опустилась на колени и погладила ее по голове.

— Они поехали по воде, — сказала Ампаро. — В ад.

— В Сент-Эльмо?

Я слышала, что многие говорят об этом месте. Все называли его адом.

— Кто туда поехал?

— Тангейзер. Борс. Они сказали, нужно привезти Орланду домой.

Спазм страха и раскаяния сжал внутренности Карлы. Но она научилась бороться и с этими старыми врагами.

— Они действуют из сострадания, и Господь их защитит. Они вернутся.

— Я смотрела в магический кристалл и не увидела их. Я не увидела Тангейзера. — У нее из носа потекла капля. Она утерла нос тыльной стороной ладони и судорожно вздохнула. — Я так его люблю.

Карла видела, насколько всепоглощающим и странным было для Ампаро осознание своих чувств. Она взяла Ампаро за руки и пожала.

— Матиас хороший человек, — сказала она. — С большим сердцем.

— Ты тоже его любишь?

— Да, но по-другому. — Она улыбнулась. И едва сама не удивилась, насколько искренней получилась эта улыбка. Она сказала: — Я видела, как он на тебя смотрит. Заметила с самого начала, когда ты показывала ему розы в саду.

— Он сказал мне, что соловей был счастлив, умирая, потому что познал любовь. Но может быть, с Тангейзером не так?

Карла не поняла, о каком соловье идет речь. Однако сейчас было не время расспрашивать. Она сказала:

— Я уверена, что он счастлив. И я точно так же уверена, что он не погибнет.

— Я боюсь, — сказала Ампаро. — Я никогда раньше не боялась.

— Любовь всегда приносит с собой страх, — сказала Карла. — Они идут вместе, рука в руке, ведь, познав любовь, ты понимаешь, что можешь ее потерять. Чтобы любить, необходимы храбрость и сила. Но у тебя имеется и то и другое.

— Ты останешься со мной на ночь?

Карла легла рядом с ней на соломенный матрас.

Ампаро спросила:

— А мы сможем снова играть? Вместе?

— Да, — ответила Карла. — Очень скоро.

Она пальцем утопила фитиль свечи в тающем воске, и наступила темнота. Они лежали, держась за руки, ничего не говоря, но и не засыпая, находя спасение от невыносимой боли друг в друге. Спустя некоторое время молчавшие с момента заката орудия вдруг снова загрохотали, и они теснее прижались друг к другу в темноте.

* * *

Вода была такая же тихая, как ночь, единственный звук, который они слышали, отбывая из Сент-Анджело, был звук опускающихся и поднимающихся весел, уносящих их к цели. До полнолуния оставалось три дня, и луна, за исключением угольно-черного полумесяца, отрезанного от ее круглого лица слева, сияла, словно сама радость. Она только что миновала зенит, и в нескольких градусах от ее затененного края так же ярко сияла голова Скорпиона. В этом Тангейзер увидел хорошее предзнаменование.

В крайнем случае, безвредное.

Люди в лодках молчали, каждый заключенный в свой круг темноты. Каждый знал: единственным поводом вернуться домой станет собственное увечье. Они черпали утешение в сознании, что смерть, когда она придет, будет мученической, что их жертва может спасти жизнь и свободу тех, кого они любят, от ярма ислама.

Тангейзер с Борсом сидели в последнем из трех баркасов, в которых разместились пятьдесят мальтийских и испанских солдат, двенадцать монахов-рыцарей и сержантов ордена, разнообразные припасы, десять рабов в кандалах и несколько овец, головы которых закрыли, чтобы животные не блеяли. Огромная черная тень холма Скиберрас поднималась слева, сверкая таким количеством факелов и костров, что они могли поспорить с огоньками, в изобилии разбросанными по небесному своду. На склоне холма, обращенном к морю, южнее форта Сент-Эльмо, там, где береговая линия делала резкий поворот, турецкий рабочий батальон возводил что-то похожее на частокол, хотя Тангейзер так и не понял, от чего тот должен защищать. Затем тишину прорезало могучее песнопение. Плавные подъемы и падения голоса имама, ритмические повторения волновали его сердце. Коран был наставлением Аллаха человеку, и арабский был тем языком, которым Он говорил. Его нельзя переводить ни на один другой язык. Хотя слова с такого расстояния были неразличимы, вызванная ими реакция — непроизвольное напряжение в животе, внезапная нехватка воздуха в легких, биение пульса в ушах и висках, — не вызывала сомнений, ибо за свою жизнь он слышал их слишком часто, на слишком большом количестве залитых кровью полей.

Слова и ритм были словами и ритмом аль-фатихи, суры завоевания.

Подчиняясь ритму пения имама, Тангейзер забормотал по-арабски:

— Если кто-то не верит в Аллаха и Его пророка, для тех, кто отвергает Его, мы готовим адское пламя.

Борс покосился на него.

— Слушай, — сказал Тангейзер, — львы ислама ревут.

Огни сумасшедших взрывов разорвали в клочья темноту рядом с холмом, когда не менее сотни осадных пушек дали первый залп, от которого люди едва не задохнулись. Языки пламени, оранжевые, желтые и синие, вырвались из кулеврин, жерла которых были украшены драконьими головами, снопы искр поднялись в напоенный ароматами ночной воздух. В короткой, но яркой вспышке света, выброшенного из стволов орудий, они увидели солдат, выстроившихся на склоне чудовищно огромными квадратами. Солдат были тысячи, десятки тысяч.

И все они сгорали от желания увидеть лик Господень.

— Клянусь стигматами Христа! — воскликнул пораженный Борс.

В ошеломленной тишине, наступившей вслед за чудовищным грохотом, имам выкрикивал наставления толпе верных. Орды гази отвечали как один человек, восторженным ревом, который был громче и гораздо страшнее пушечного грохота.

— Аллах акбар!

Крик разнесся по воде, словно ветер из ворот ада. Никто из христиан никогда не слышал ничего подобного, и кровь каждого похолодела, как воды Стикса.

— Аллах акбар!

— За Христа и Крестителя! — заорал Борс, поскольку не любил проигрывать, и люди в лодках подхватили его крик.

Но их было мало, они остались неуслышанными, а глотка тысячной толпы разверзлась снова:

— Аллах акбар!

И Тангейзер понял в этот миг, как поняли и остальные, и не только в рядах мусульман, что это был первобытный вопль сокровенной части его души. Крик, который отдавался эхом тысячелетий. Это был голос бога, чья власть была безграничной, когда остальные боги еще не родились, чье могущество подавляло все меньшие верования и культы, чье правление переживет все прочие идолы, которым предстоит рассыпаться в пыль. Это был приказ упасть на колени перед алтарем войны. Приглашение утолить ту жажду, которая вечно терзала людей и которую невозможно утолить до конца. Дыхание Тангейзера прервалось, слезы навернулись на глаза. Он стер их и вдохнул квинтэссенцию того, что означает быть смертным. Что значит — быть человеком. Только это, ничего, кроме этого, в основе и на вершине всего.

— О мой Бог, — сказал Борс. Его глаза тоже блестели слишком ярко. — О мой Бог.

Боевой клич мусульман сменился невнятным грозным шумом, воинственные отряды янычаров выступили вперед, замелькали вспышки мушкетных выстрелов. Затем завыли трубы, высоко взвились знамена, и невидимые орды покатились по склонам холма к форту Святого Эльма.

Форт ответил пушечными выстрелами и треском аркебуз над бастионами. Турецкие бомбы разрывались, вспыхивая, высоко в воздухе, и, когда первая волна достигла рва и попыталась перебраться через него по наскоро сколоченным мосткам, ослепительные сгустки греческого огня вылетели из-за стен христианского форта, горящие горшки понеслись вниз через вспугнутую темноту, поражая врага. Прошло несколько минут, и под юго-западной частью стены сделалось светло от тел горящих людей, взрывающихся снарядов и озер огня. Света было достаточно, чтобы шестнадцатифунтовые пушки Сент-Анджело открыли огонь, ядра просвистели высоко над головой конвоя и пропахали кровавые борозды в рядах мусульман. Кислый дым пополз над водой в сторону лодок, завивающиеся струйки потянулись вверх к лику луны. Гребцы навалились на весла, и лодки заскользили сквозь жар и туман, словно корабли, везущие аргонавтов на дальний берег Проклятия. Затем послышалась ружейная стрельба, в каких-то трех сотнях футов впереди, и кто-то прокричал по-испански:

— Нехристи напали!

Тангейзер рассмотрел, что творится впереди, за посеребренным сумраком. В клубах дыма незаметно подкрался турецкий баркас, с которого открыли мушкетный огонь по борту их головной лодки. На борту сбились в кучу блеющие овцы, испуганные люди, весла беспорядочно вздымались и падали, дергая лодку в разные стороны, а турки остановились в тридцати футах, перезаряжая ружья. Несколько турецких лучников осыпали пришедших в замешательство христиан дождем стрел из луков, сделанных из козьих рогов. На баркасах христиан было всего несколько ружей — огнестрельное оружие переходило в Сент-Эльмо от мертвых к живым. Вторая лодка резко свернула и устремилась к докам форта Святого Эльма. В данных обстоятельствах разумное решение. Тогда, скорее всего, второй залп должен прийтись по баркасу Тангейзера. После чего турки, не торопясь, прикончат их всех. Борс вскинул на плечо дамасский мушкет.

Тангейзер остановил друга.

— Побереги его, старина.

— Я зашел так далеко не для того, чтобы утонуть, как подстреленный матрос.

— Я тоже.

Они сидели на носу баркаса, перед ними устроились пять братьев из Арагонского ланга, одетые в полный боевой доспех. Кавалер Иероним Айгабелла из Героннского монастыря был их командиром. Тангейзер вцепился в него, и Айгабелла, человек с пронзительным лицом фанатика и глазами: черными и блестящими, как стеклянные бусины, повернулся к нему.