Елизавета кочиева. Свет далекой звезды

Через искусство имеете свет.

Листы сада Мории. 1921, январь 1

Он появился на свет в высокогорном селе Даргавс и там же в 1920 году встретил свой последний в этой жизни час. Год рождения Алихана Токаева точно неизвестен — то ли 1893-й, то ли 1895-й. Ахсар Кодзати в предисловии к составленному им сборнику произведений поэта (Токаты Алихан. Уацмыстæ. Орджоникидзе: Ир, 1973) справедливо заметил, что при всей скудости сведений, подтверждающих достоверность первой даты, аргументами в пользу второй мы не располагаем и вовсе.

Загадкой остались и обстоятельства смерти Алихана: то ли убийство, то ли самоубийство (Токаев Ашах. Солдат революции из Даргавса // Советская Осетия, 1965, №26 — 27; Бадтиев Ахамбек. Версия о самоубийстве Токаева Алихана. ОРФ СОИГИ, ф.27, оп.1, д.41.) Бесспорно одно: короток был земной путь поэта. Начальное обучение он прошел в Даргавсе и Санибе, позднее брал частные уроки во Владикавказе, затем волею судьбы оказался в Бакинском императора Александра II мореходном училище дальнего плавания, окончить которое ему, однако, не удалось — отсутствие средств и смерть отца вынудили его до срока покинуть пределы этого учебного заведения и вернуться на родину. Таким образом, образование, полученное старшим из девятерых детей, едва сводившего концы с концами горца, блестящим не назовешь. Но это не помешало ему первым опробовать в родной языковой стихии искусное изобретение старых европейских мастеров — сонет. Когда именно это случилось, в точности не сказать — Алихан редко датировал свои произведения, и в этом смысле оба его сонета тоже не явились исключением. Но, как бы то ни было, в культурной жизни осетин произошло тогда знаменательное событие. Правда, никто этого не заметил, и ликования нигде не наблюдалось. Потому, может быть, что народ, для которого он работал, пока был «озабочен лишь поиском куска хлеба, чтобы окончательно не загасла и без того едва теплящаяся в нем жизнь». «Сперва надо дать ему хлеб», — считал Алихан. А, может, причина была в том, что, как об этом говорит Камерлан Бязарти, «осетинский читатель в этот период продолжал упиваться классической чистотой стихов Коста и эпически рельефным стихом А. Кубалова»? «Слишком быстро, что ли, наступила следующая ступень в развитии нашей поэзии — торопилось осетинское художественное мышление на поле, где уже трудились другие народы. Это, естественно, создавало известный разрыв между читательской массой и поэзией» (Бязарти К. Наследие Алихана Токаева. Эстетическое введение в исследование творчества // Литературная Осетия, 1984, №63).

В свое время Александр Тибилов в статье «Литературный сборник на осетинском языке «Малусæг» отмечал: «Трудно, разумеется, предугадать, во что вылился бы талант умершего поэта, но те песни его, которые появились в нашем сборнике, носят на себе печать истинного дарования». Продолжая эту мысль, нельзя не выразить сожаления о том, что по бедности своей поэт не получил достойного его способностей образования, которое бы одновременно соответствовало и его природным наклонностям.

Среди рукописей Алихана, хранящихся в ОРФ СОИГИ, есть листок, на котором его рукой написано: «Найти книги». И далее следует список авторов, в числе которых — Рембо и Эдгар По, Метерлинк и Верхарн, Гете и Ницше, Бодлер и Уитмен, Владимир и Сергей Соловьевы, Эллис. Некоторые фамилии разобрать трудно, но, думается, и приведенные достаточно красноречиво говорят о литературных пристрастиях и духовных исканиях Токаева, о направлении его таланта. Можно себе представить, с каким настроением он учился в мореходном училище. В одном из писем к близкому другу Сабазгерею Кутарову у него вырывается: «Да пропади пропадом эта сухая наука». И далее: «Ха-ха-ха, я — офицер!»

Если при жизни Алихана увидело свет лишь несколько его стихотворений, то и после смерти количество публикаций увеличивалось не особенно стремительно. Небольшая часть творческого наследия поэта в 1922 году вошла в литературный альманах «Малусæг» («Подснежник»). Через тридцать восемь лет после этого его стихи вышли отдельной книгой (Токаты Алихан. Малусæг, Орджоникидзе, 1960). Еще через тринадцать лет появился наиболее полный сборник произведений, который был упомянут выше, и, наконец, еще два десятилетия спустя, благодаря стараниям того же А. Кодзати увидела свет подборка писем Алихана (журнал «Мах дуг», 1993, №7 — 8). Значение последней публикации переоценить трудно: вошедшие в нее письма, снабженные к тому же комментариями, дополняют наше представление о характере поэта и мировосприятии его, добавляют красок образу, нарисованному нашим воображением.

В новогоднем поздравлении Алихана, адресованном его родственнице Лизе Токаевой, есть фраза, которая выражает духовное кредо человека, не делившего людей на своих и чужих, на плохих и хороших: «Моя бедная душа желает добра каждому человеку». Даже к затаившимся в лесу разбойникам поэт относится как к родным, которые не становятся менее дорогими и тогда, когда они бывают неразумны (стихотворение «Абреки»/ «Абырджытæ «):

Тайком, трусливо, как зайцы, мрачно
Наблюдают из лесных ложбин.
По-волчьи насторожены они,
Сидя в бурьяне во время передышки от тягот.

Бывает, с голодухи
Губят путников на дорогах.
Так дерзко лишь изголодавшиеся волки
Крадут прямо из æл.

Словно волки, которые не признают брата и лопают
Вæх, кто ни попадется,
Они живут, кружа по черному лесу
И разбойничая на дорогах.

Исподлобья, с тоской глядят они на свою жизнь,
Незнакома им радость.
Даже при появлении зайца вздрагивают,
Людей считают своими врагами.

Они тоже с давних пор грезят о светлой жизни,
Но вæ равно не перестают убивать и грабить.
Мрут они на дорогах черного леса,
Их ловят, ссылают далеко...

Мои голодные глухонемые, люблю я вас,
Понимает мое æрдце вашу беспросветную муку.
Мрачный лес лишает вас сил и роста...
Люблю, люблю вас æрдцем...
(Здесь и далее подстр. перевод мой. — Е.К.)

Благодаря сильному изобразительному ряду, который, представляется, не потерялся и в корявом подстрочнике, наше воображение рисует достаточно зримые картины. Построенный на противоречии, собирательный образ (абреки) получается тем более выразительным и живым. С одной стороны, эти люди являют собой силу (и весьма грозную), которая безжалостно попирает все живое, с другой — таковой они становятся по причине своей незащищенности и слабости, из-за того, что собственная их жизнь тоже постоянно висит на волоске. Эти два фактора органически переходят один в другой, взаимно предопределяют собой друг друга, замыкая таким образом круг безысходности. Как бы оказываясь в шкуре представляемых ему персонажей, читатель не может ни воспринимать, ни оценивать их однозначно, — трагедия состоит в том, что, мечтая в душе об иной, светлой жизни, они, втянутые в бешеный водоворот судьбы, не в силах вместе с тем что-либо изменить внешне: лес (символ ограниченности) лишает их роста.

Надо думать, что имеется в виду рост духовный, обусловливающий осознание неправедности своего пути как нарушение непреложных законов мироздания, вносящее во вселенную хаос и потому неизбежно караемое. Рост, который вызволяет, приносит избавление от леса и отверзает голодным(абсолютно лишенным знания) глухонемым(не слышащим и не обладающим даром речи) уста и уши. В неведении своем подобные детям неразумным, они заслуживают любви, ибо, как об этом сказано в священной книге, лишь любовью излечимы неправые в жизни.

«Люблю, люблю вас сердцем», — говорит поэт, утверждая тем самым единство человечества.

Впрочем, не только человечества — всего сущего единство ощущала чуткая его душа. «Я брат вам, ползучие гады», — доносится волшебный голос из серебряного века, и не менее волшебный вторит ему по-осетински:

Если не заглядывает свет в твое æрдце,
Попробуй полюбить лягушку
Искренне.

Ибо даже столь ничтожное, на высокомерный взгляд, существо должно быть вместимо сердцем, открытым навстречу радости и свету. Тогда они поселятся в нем навсегда. В этом не сомневаются поэты и мудрецы. «Люби, остальное приложится», — говорит Рамакришна.

Из того набора сердечных пожеланий, которые люди имеют обыкновение адресовать друг другу, у Алихана Токаева мало что сбылось, — он ушел из жизни во цвете лет, не познав ни счастья любви, ни блага семьи, короткий его путь не был усеян розами, и здоровьем он, по-видимому, не отличался.

Прямых свидетельств о конкретной болезни нет, но в письмах к Сабазгерею Кутарову он нет-нет да обронит: «Я опять начал хворать...», «Я постоянно хвораю и поэтому должен отправиться домой...». Возможно, ему не подходил климат «пыльного, грязного» Баку, который, по сравнению с его родным Даргавсом, прозрачный воздух которого был напоен ароматами горных трав, именно таким и представлялся. А, может, его болезнь носила не физический характер и была обусловлена нравственным здоровьем? «Мне вправду стало лучше. Сострадательные черные горы приняли меня в свои объятия и улыбаются мне, а подчас обливают черными своими слезами. Так и живем — я их оплакиваю, а они, наверное, жалея меня, плачут. Утром, когда лучи солнца касаются высоких скал, конечно, светлеют, дескать, попробуем развеселить этого понурого человека. И я тоже начинаю тогда пристально вглядываться в блеск дня, а ночью — в степенно плывущую по небу луну, и сердце перестает бешено колотиться, тревога и боль его затихают. Но вдруг откуда ни возьмись появляется тучка, а за ней сомны других. Тут же исчезают все мечты, и день, который представлялся столь прекрасным и радостным, в зените своем становится сумрачным. Надвигается грозный черный ливень, в небе начинает громыхать, и мир пугается, содрогаются не знающие страха горы, слезы их устремляются вниз ручьями. Небо начинает сжиматься... И все же вера в то, что день изменится к лучшему, успокаивает его».

По земным меркам, не назвать счастливой и поэтическую судьбу Алихана Токаева, — признание не пришло к нему при жизни, широкую известность не обрел он и теперь. Далекий от земной суетности, поэт наверняка и не стремился к ним, но это не значит, что он не переживал из-за тщетности своих усилий и не страдал от непонимания людей, на которое он натыкался, когда приносил к их ногам цветы духа. Толпа оценивает личность по материальному ее достатку. Его-то у Алихана никогда и не было. Тем не менее, движимый любовью и сознанием своего долга, поэт мужественно нес свой крест. Правда, изредка его сердце посещало отчаяние, но никогда — ненависть. В письмах к тому же С. Кутарову иногда прорывается: «Ты говоришь, что надо выдерживать, надо терпеть черные слова наших бедных, наших темных соотечественников. Признаюсь, мое сердце мне тоже так велит. Я извожу себя: как ни холю землю, от посеянного мной нет проку. Стараюсь и окаменелую почву взрыхлить, и семена, чтобы они стали мягче и быстрее взошли, тоже сначала вымачиваю. Всходы, правда, не заставляют себя долго ждать, но тут же откуда-то из-под черной земли появляются вдруг кусачие черные жучки и губят их. Начинаю я лить слезы из-за этого, но тут вспоминаю мудрые слова своего любимого писателя Максима Горького о том, что как не указывай лягушке на красоту синего неба, она все равно тотчас же норовит прыгнуть обратно в болото. Это служит мне некоторым утешением...»

Поскольку поэтическое творчество, по меткому замечанию немецкого культуролога Вильгельма Дильтея, «всегда и везде покоится на энергии переживания», а Алихан Токаев не был, пользуясь терминологией Андрея Белого, поэтом «серединного переживания», настроение в стихах передается им с еще большей экспрессией. Он предельно сгущает краски, создавая символ, который «минует сознание, но «пробуждает музыку души»:

Я — босяк. Умираю в кабаке от пьянства.
Уже оставляю араку Земле.
Я взываю к Тебе, о Большой Босяк Христос,
Возьми меня к Æбе!

Природа поэзии высокой пробы такова, что слова никогда не выступают в ней простым обозначением чего-то конкретного, а вмещают в себя множество смыслов (прямых и переносных, не исключая при этом и личные ассоциации читателя), которые подчас могут даже отрицать друг друга. Но это обстоятельство не мешает им таинственным образом смешиваться воедино и создавать завораживающую картинку-символ, которую, в соответствии со своим миропониманием и степенью развития души, каждый видит и понимает по-своему. Здесь, на мой взгляд, уместно привести слова А. Белого о том, что «гениальные классические произведения имеют две стороны: лицевую, в которой дается его доступная форма, и внутреннюю; о последней существуют лишь намеки, понятные избранным. Толпа, довольная понятным для нее феноменализмом событий, рисовки, психологии, не подозревает внутренних черт, которые служат фоном описываемых явлений...».

Представляется, что таков аристократизм лучших образцов не только «классического искусства, спасающегося под личиной обыденности от вторжения толпы в его сокровенные глубины». Его обнаруживают и лучшие произведения представителей литературного течения, именуемого символизмом. В том числе и крупнейшего осетинского поэта всех времен Алихана Токаева.

Возвращаясь к приведенному выше изящному четверостишию с усеченным заключительным стихом, сообщающим всему стихотворению особую динамику, обратимся сначала к «лицевой» его стороне, а уж затем попробуем рассмотреть «фон описываемого явления». На поверхности — отчаяние, заполняющее собой все жизненное пространство. Спасение от него можно найти лишь в смерти. Казалось бы, подобная безысходность должна создавать соответствущее настроение, но странным образом этого не происходит — в конце тоннеля сердце зрит свет, и четверостишие хочется заключить многоточием. Между тем автор этого не сделал. И вот почему. Дело в том, что последней, самой короткой, но энергетически самой насыщенной строкой как бы перекидывается «внутрь» стихотворения «мостик». Пройдя по нему, можно наблюдать явление, которое Владимир Соловьев определил как теургию — соединение искусства с мистикой. На краю пропасти вдруг открывается суть вещей («Я — босяк») и внезапно находит озарение («Я взываю к Тебе, о Большой Босяк Христос»). Из объятий тьмы высвобождается человеческое «Я» («Умираю в кабаке от пьянства») и, нравственно очистившись («Возьми меня к Себе!»), становится совершенно другим, полностью обновляется. Одним словом, такойумирает, а такойвозрождается. Подобное же соединяется с подобным («Оставляю араку Земле»): арака есть зло, соблазн, а Земля полна соблазнов.

В центре четверостишия маяком возвышается и ярко горит «Христос» — символ нравственности, в данном случае олицетворяющий еще и царство духа, и тоску об идеале. Но не только. Определением «Большой Босяк» утверждается вера в ступени совершенства и возможность достижения идеала. Одновременно оно заключает в себе признание Иерархии. Поэтому в паре «босяк — Большой Босяк» нет ни фамильярности по отношению к высокому, ни попытки уравнять себя с ним посредством проведения дерзкой параллели.

Таким образом, становится понятно, откуда свет в конце тоннеля.

Это стихотворение в четыре строчки под названием «Босяк» представляется программным. С него начинается духовное восхождение Алихана Токае-ва. Впрочем, оно началось, наверное, гораздо раньше. Еще в те времена, когда он не написал ни единой строчки. В этом же четверостишии, словно в зеркале, отразилось миропонимание поэта, которое к тому времени уже сформировалось.

Выше отмечалось, что произведения Алихана выходили в свет с большими перерывами. В этом нет ничего странного. Учитывая то обстоятельство, что его творчество обнаруживает черты, которые никак не укладываются в рамки предписанного советскому гражданину мировоззрения, поразителен факт, что они вообще вышли. Не удивительно, что, вспоминая о нем, родной брат поэта, известный драматург Ашах Токаев по инерции всегда сосредоточивался на революционной деятельности Алихана и его работе в структурах новой власти. Что же касается исследователей, то Ахсар Кодзати, например, в том же предисловии к упомянутому выше сборнику пишет: «Кто-то может подумать, что писатель верит в какие-то иные миры. Но это было бы ошибкой. Мистицизма и близко нет в произведениях Алихана. Это видно и по его стихам».

Мы упоминали о многоплановости слова в поэтическом тексте. В данном случае емкое «босяк» является основным. Оно вбирает в себя все значения и нюансы этого слова, облагороженные присутствием неожиданного сочетания «Большой Босяк Христос». Возникает смысловая пара «маленький босяк» — «Большой Босяк», где первый составной элемент не низводит до своего уровня второй, но зато второй наполняет, как мы уже отмечали, высоким содержанием первый. Проще говоря, обыкновенный «босяк» может «умирать в кабаке от пьянства», но в данном случае мы имеем дело не с «обыкновенным», значит, по-другому должны понимать и «смерть» его, и «кабак», и «пьянство». В самом деле, смысл, который приобретает здесь слово «босяк», сказывается на значении текста в целом: «кабак» символизирует суетный мир, мир наслаждений; «пьянство» — чрезмерность этих наслаждений, а «смерть» — конец (не физический) разгульной жизни. Соответственно, восклицание «Возьми меня к Себе!» следует понимать как пробуждение духовности, как жажду ее.

Написанные в 1973 году, строки Кодзати вряд ли отражают подлинное мнение автора и уж никак не соответствуют действительности. Анализируя там же сонет «Бусинка желаний» («Цыкурайы фæр-дыг»), Ахсар как бы мимоходом роняет: «В качестве объекта поэзии автор избрал «бусинку желаний», известную осетинам с незапамятных времен, крепко засевшую в их сознании и пришедшую к нам сегодня из преданий предков. Название ее говорит само за себя: «цыкурайы фæрдыг», то есть дающая все, о чем ни попросишь. Она оживляет мертвых и исцеляет раненых. Наделенная такой силой и в нартских сказаниях, она была порождена сокровенными мечтами народа, его богатой фантазией. Впрочем, когда-то она, может быть, и имела под собой некую реальную основу». Очевидно, имела, поскольку об этом есть свидетельства даже наших современников.

24 февраля 1996 года газета «Рæстдзинад» опубликовала любопытную заметку Казбека Газданова (Гæздæнты Хъазыбег) «Что это могло быть?» («Цымæ цы уыдаид?»). Теперь уже в летах, он вспоминает, как в сороковых годах, будучи еще совсем молодыми людьми, они с другом отправились в лес у Майрамадага за борщевиком. Приготовили вязанки и только собрались уже идти домой, «как послышался сильный шум — казалось, прямо на нас движется огромный зверь. В те времена я был неплохим охотником и с собой прихватил русское пятизарядное ружье. Услышав шум, я тотчас вскинул его и подбежал к краю оврага, чтобы тут же, как только он появится, уложить зверя на месте. Между тем шум все нарастал. Мы с Солтаном не сводили глаз с того места, откуда он доносился. Однако через мгновение ока уже ничего нельзя было разглядеть — все вокруг потемнело. Поднялся сильный ветер, который поднял в воздух вмерзшие в землю прошлогодние листья (дело было в мае) и щепки и, словно тучами, занавесил ими небо над высокими деревьями. Внизу же по оврагу неслось что-то черное, напоминавшее бревно в целый обхват, и при этом стремительно, словно волчок, вращалось. Этот длинный черный канат тянулся по меньшей мере на двести метров. Оказавшись около нас, он уже упирался головой в склон горы и изо всех сил устремился вниз, по направлению к противоположному ущелью.

Толстый черный канат оказался клубком змей — они обвили друг друга. Поняв это, мы, белые, как мел, стремглав кинулись домой, уже даже не вспомнив про свои вязанки.

С тех пор мы с Солтаном никогда больше не были в том месте. Лишь по дороге в Алагир, проезжая мимо Майрамадага, кинешь взгляд на Нагардуз...

Прошли годы, страх улегся, и мне, конечно, захотелось узнать, что же это такое было. Я у многих спрашивал. В том числе — у девяностолетних Лак-темира Дзобелова из Дзуарикау и Мурзакана Цопа-нова, а также у Алисолтана Парсиева. Все отвечали одинаково, дескать, слыхать слышали, но видеть никогда не видели. Те змеи, говорят, несли бусинку желаний (цыкурайы фæрдыг) и надо было ее у них отобрать. Но как?»

На этот вопрос Алихан наверняка смог бы ответить — у него она была:

У меня уже есть бусинка желаний.
Вæгда имею вæ, что ни попрошу.
Он не земной, из Космоса он — от Солнца,
Побеждает смертельный недуг, он ведает о боли.

Не дали мне ее ни великий дзуар Дзивгис,
Ни Сафа, ни Уацилла, ни Артхурон.
Я отнял ее у змеи — она переливалась вæми цветами
И сверкала, горя черным ядом.

По желанию я унесусь в Космос,
Света луч просыплю на нашу землю.
На свете останется бродить лишь моя тень.

Под землю я загляну в самые глубины.
Буду æять на земле самый красивый сон.
Я упаду в пучину мрака.

Неверие в «иные миры» не позволило бы Алиха-ну исповедовать то направление в искусстве, которое он исповедовал. Ведь дух, а не материю считали движущей силой вселенной все символисты, каждый из которых искал чего-то небывалого. А. Белый, например, был хорошо знаком с трудами Анни Безант и Елены Блаватской. Одержимый идеей личного духовного совершенствования и жаждой познания высших тайн мироздания, он даже оказался в общине немецкого антропософа Рудольфа Штейнера, с которым, впрочем, вскоре расстался — фальшивый лик «учителя» не смог ввести в заблуждение поэта.

Что касается Алихана Токаева, в местах, где он родился, мир тонкий и мир физический сходятся настолько тесно, что ему и не было надобности отправляться за «чудесами» за тридевять земель. Однако необходимость справиться о них в книгах все же была — чтобы сопоставить со своими личными наблюдениями и ощущениями. Очевидно, с этой целью и были включены в упомянутый выше список «Полное собрание соч. Карла Дю-Преня. Философия мистики. Загадочность человеческого существования. Монистическое учение о душе. Экспериментальная психология и экспериментальная метафизика. Раскрытие души», а также «Учение оккультизма, гипнотизма, магнетизма».

Возможно, что каким-то сокровенным знанием поэт даже и обладал. На такую мысль наталкивает, в частности, стихотворение «Корю себя», обнаруженное среди рукописей поэта (ОРФ СОИГИ, ф.27, оп.1, д.25), в котором есть строки:

Я бы мог без особых усилий заставить вас подарки
Приносить мне прямо домой,
Прикинулся бы ведуном и сны,
Лукавя, рассказывал бы вам, указывая...

Возможно, именно это знание и подразумевал поэт под «бусинкой желаний», отнятой им у змеи. Как об этом говорит А.Клизовский в своей замечательной книге «Основы миропонимания новой эпохи», «знание есть сила, но всякая сила, действующая в Космосе, действует по двум направлениям: в сторону положительную, то есть в сторону добра, или в сторону отрицательную, то есть в сторону зла. Посередине находится свободная воля человека, которая в каждом случае сама определяет направление». Выбрав путь духовного самосовершенствования, Алихан направил свою силу в сторону добра.

Среди рукописей поэта сохранился список тем, видимо, волновавших его. Во всяком случае, некоторые из них даже реализовались в его творчестве. В частности — «Мах цæуæм асиныл» («Мы идем по лестнице»), далее в скобках следует ремарка по-русски: «Куда, не известно безумным». Чуть ниже в списке эта тема вновь варьируется им по-русски: «Идите, идите по великой лестнице. Падая, падая, идите и вновь поднимайтесь»...

Таким образом, мы подошли к истокам стихотворения «Лестница» («Асин»):

Вверх по лестнице поднимаемся,
Вверх.
Стоит нам глянуть вниз,
Плачем.
Друг мой, будь осторожен!
Ты дрожишь... Не упади!
Устремляйся вверх —
Что тебе делать внизу?!
Наша лестница высока,
Уходит прямо в Космос.
Пусть уносит тебя твое сознание
Из-под земли в небеса.
Вот уже мы на звезде стоим —
Идем мы к Солнцу.
Идем, идем, идем...
К вам.

О духовной устремленности и продвижении духа идет здесь речь и естественно воспринимается неожиданная, казалось бы, последняя строчка. Она вызывает из глубин нашего собственного подсознания пояснение, которое, сверкнув, тут же скрывается обратно: «К тем, кто уже достиг совершенства».

Среди тем, разработать которые определил для себя поэт, есть такая: «Я не молюсь вашему старому богу, бейте камнями меня... Я ищу, я иду к Богу. За мною, друзья...» Очерченные контуры вызывают ассоциации: «Вселюсь в них и буду ходить в них». Выбранный путь заставляет в почтении склонить голову. Страстная убежденность побуждает присоединиться.

По свидетельствам современников, когда в 1912 году в Даргавсе задумали построить церковь, Алихан убеждал односельчан потребовать от властей, чтобы вместо этого они расширили здание школы, «где было всего два классных помещения и поэтому более 3/4 детей школьного возраста оставались не охваченными учебой» (ОРФ СОИГИ, оп.1, д.41). Такая реакция вполне естественна для человека, который искренне считал, что храм надо строить в душе, и образование этому способствует. К тому же он не мог не видеть закостенелости религии, увязшей в догматах и условностях и тем самым обусловливающей появление продажных и лицемерных священнослужителей.

Хотя из всего, что было сказано о Токаеве выше, мало что вяжется с его обликом революционера, борца за новую власть, ставшего затем номенклатурным работником, все эти ипостаси еще меньше соотносятся с его образом поэта-символиста, который умел «уноситься в Космос, беседовать с ангелами, резвиться со звездами», а также «попадать под землю, слушать в бездонных глубинах пение муравьев». Однако в этом нет противоречия. Дело в том, что революции неизбежны до тех пор, пока государственные законы не будут отражать космические и не будет осуществляться основное социальное равенство, которое требует, чтобы все граждане страны были равны перед ее законами, и лишь способности каждого определяли его место в обществе. В противном случае государственный организм начинает разлагаться. Поэтому, как отмечает в своих «Письмах» Е.И.Рерих, «на революции приходится смотреть как на восстание здоровых клеток (выделено мной.— Е.К.) на защиту всего организма, иначе страдания угнетенных были бы растянуты на тысячелетия, а вакханалия главенствующих классов привела бы к окончательному разложению и вырождению той или иной страны».

Поэтому нет ничего странного в том, что многие выдающиеся художники с воодушевлением встретили русскую революцию. Другое дело, что те светлые идеалы, во имя которых она была совершена, так и не осуществились: тьма тоже не дремлет.

Надо ли говорить о том, какие чаяния связывал с революцией Алихан Токаев? Он с детства был свидетелем тяжелой жизни своего народа. Являвшиеся его взору картины подчас бывали мучительны:

Ядовитая змея... Дым из сакель.
Слезы сирот.
Подхожу к смерти вæ ближе;
Старинные башни.

Согбенные люди в лохмотьях,
Идущие с кирками.
Силой похищенная девушка,
Не перестающая рыдать.

Мертвящий дух. Запах трудового пота.
Обхожу старые склепы.
Запах ореха, горный воздух
Всю жизнь вдыхаю.

Ласково вглядываюсь,
Не прячась, смотрю на Смерть
Друг мой, через вæ это
Пролегает мой путь в Рай.

Готовый в любую минуту принять смерть за счастье людей, Алихан верил, что революция принесет в его родные горы Свет и Радость...

Несмотря на то, что имеющийся материал с трудом находил дорогу к читателю, общественность, тем не менее, старалась в свое время еще пополнить творческое наследие поэта новыми наход­ками. С этой целью в 1953 году была проведена даже эксгумация. Ничего не нашли. «Только ручку», — сказал Ашах Токаев. Это кажется символичным: творчество Алихана может вызвать к жизни не одно серьезное исследование. «Идите и пишите», — как будто наставлял из могилы поэт.

Никаких документов о проведении этого акта в архиве не имеется, зато там есть любопытная фотография. На ней запечатлен момент вскрытия могилы, которой не видно из-за плотно обступивших ее фигур. Видать, весть о предстоящем разлетелась по округе, и к месту события сбежались окрестные жители. В этом тоже проглядывает символ. Интересно, что они рассчитывали там увидеть, когда, расталкивая друг друга локтями, норовили протиснуться поближе к могиле? «Не туда смотрите», — так и хочется сказать, глядя на фотографию.

Под автографами многих стихов Алихана — размашистая подпись, очертания которой напоминает «20». Неужели подсознанию было известно, что граница с Вечностью пролегает через 1920 год? Абсурдно думать, что провел он ее собственной рукой, потому что ему, как никому другому, было ясно, что земной круг должен быть завершен и «лунную жизнь надо прожить». Поэтому и воспринималось им любое препятствие на пути как возможность для роста духа. В противном случае не могло бы выйти из-под его пера стихотворение «Роза», да и не только оно:

Роза росла у змеиной норы,
От веæнней росы вæ разрасталась.
У входа в нору она благоухала.
Играл, пел с ней воздух.

Один день был дождливый, другой — теплый.
В теплый день выползла к розе змея,
Так и поливала ее ядом,
Поэтому, поэтому стала наша роза алой.

Страдания облагораживают душу,— таков тайный смысл этого стихотворения. Яд не смог отравить розу: ее мужество трансмутировало его, и она стала еще прекрасней.

Устремленное в будущее, творчество Алихана Токаева не было понято современниками. Далекой звездой представляется оно и на исходе тысячелетия, но дивные строки настроены следовать дальше, готовые раскрыться навстречу каждому мудрому сердцу:

Свет я, Свет я. Смотри на меня,
О землянин!
Питайся мной. Питайся мной...
Я приглашаю...

ФЫСТÆДЖЫТÆ

Токаты Лизæмæ [i]