VII. Кереиты и их монгольские союзники, во главе с Чжамухой передаются Найманам. Смерть ван‑хана. Разгром Найманов и Меркитов

§ 186. Ниспровергнув таким образом Кереитский народ, он приказал раздавать его во все концы. Одну сотню Чжиргинцев он пожаловал за службу Сулдесцу Тахай‑Баатуру. Отдавая дальнейшие распоряжения, Чингис‑хан отдал Толую Сорхахтани‑беки, младшую из двух дочерей Ван‑ханова брата Чжаха‑Гамбу, а старшую, по имени Ибаха‑беки, взял себе. По этой‑то причине он не только не позволил разорить Чжаха‑Гамбу, но милостиво позволил ему, со всеми его наследственными крепостными служить как бы второю оглоблей своей колесницы.

§ 187. И еще изволил повелеть Чингис‑хан: «В награду за подвиг Бадая с Кишлыхом пусть будут у них сменной стражей, кешиктенами, Ван‑хановы Кереиты, вместе с золотым теремом, в котором жил Ван‑хан, с Винницей, утварью и прислугой при них. И пусть Бадай с Кишлыхом, в роды родов их, пользуются свободным дарханством, повелевая своим подданным носить свой сайдак и провозглашать чару на пирах. Во всяком военном деле пусть они пользуются тою военной добычей, какую только нашли!» И присовокупил: «Благодаря подвигу Бадая с Кишлихом, подвигу, который спас мне жизнь, я, с помощью Вечного Неба, ниспроверг Кереитский народ и сел на высокий престол. Пусть же наследники мои на троне вечно, из рода в род, преемственно хранят память о тех, кто совершил подобный подвиг!» Всех вдоволь оделил он Кереитскими пленниками. Тумен‑Тубегенцев разобрали дочиста. Целый день разоряли и разбирали Олон‑Дунхаитов и все еще не покончили с ними. А кровавых разбойников Чжиргинских богатырей так и не могли полностью размельчить и разобрать. По таковом истреблении Кереитского племени, зазимовали в ту зиму на урочище Абчжя‑кодегери.

§ 188. Непокорные же Ван‑хан с Сангумом спасались бегством. Ван‑хан, намереваясь напиться, подошёл к речке Некун‑усун в урочище Дидик‑сахал и как раз наткнулся на караул Найманов под командой Хорису‑бечи. Хорису‑бечи схватил Ван‑хана. Тот стал уверять его, что он Ван‑хан, но Хорису‑бечи, не знал его в лицо, не поверил и тут же убил. Чтобы не попасть в Дидик‑сахальский Некун‑усун, Сангум пошёл в обход и забрёл в пустыню. В поисках за водой, Сангум увидал куланов, которые стояли, отбиваясь хвостами от оводов. Он стал подбираться к ним. При Сангуме же был только его конюший Кокочу с женой. Только трое их и было всего. Тут‑то Кокочу вдруг вскачь повернул домой, уводя с собою и Сангумова мерина. А жена говорит ему:

«Что ж от хана ты бежал?

«Мой Кокочу» тебя он звал.

Сладко ел ты, сладко пил,

Шитый золотом ходил!»

И стала, было, жена его отставать. «Уж не собралась ли ты спутаться с Сангумом?» – говорит ей Кокочу. – «Пусть же, – говорит она, – пусть, буду по вашему баба с собачьей мордой, но ты должен вернуть ему хоть золотую чашку его, в чем бы ему воды‑то хоть напиться». Тогда Кокочу швырнул назад золотую чашку и поскакал дальше, крикнув лишь: «Получай свою золотую чашку!» Вскоре же они вернулись домой. Явившись к Чингис‑хану, конюший Кокочу первым делом похвалился, что вот‑де я вернулся, бросив Сангума в пустыне. Потом он рассказал всё, как было. Государь же, взыскав своею милостью жену его, самого Кокочу приказал зарубить и выбросить. «Этот самый конюх Кокочу явился ко мне, предав так, как он рассказывал, своего природного хана! Кто же теперь может верить его преданности?» – сказал Чингис‑хан.

§ 189. Гурбесу, мать Найманского Таян‑хана, говорила: «Ван‑хан ведь был древнего ханского рода. Пусть привезут сюда его голову. Если это действительно он, мы принесём ей жертву». Послали к Хорису‑бечи, и тот отрезал и доставил его голову, которую и опознали. Разослали большую белую кошму и, положив на нее голову, стали совершать пред нею жертвоприношение, сложив молитвенно ладони и заставив невесток, совершая положенную для них церемонию, петь под звуки лютни‑хура. Как вдруг голова при этом жертвоприношении рассмеялась: «Смеёшься!» – сказал Таян‑хан и приказал вдребезги растоптать голову ногами. Тогда Коксеу‑Сабрах и говорит: «Вы же ведь приказывали отрезать голову покойного хана и доставить её сюда; с чем же это сообразно самим же и попирать её ногами? Недаром наша собака что‑то не к добру начала лаять. Говаривал, бывало, Инанча‑Билге‑хан:

«Жена молода,

А я уж старик.

Таян же, мой сын,

Мне даром чудесным

Молитвы ниспослан.

Увы! Благодетельным духом

Торлуком ниспосланный сын мой!

И сонмом вельмож знаменитых

И смердов несметной семьею

Тебе ли, нездешнему, править?»

[«Жена молода, а я состарился. Этого Таяна родила по молитвам. Ах, сын мой, которого произвёл на свет Торлук (гений‑хранитель). Сможешь ли ты владеть и править благородными, а также и многочисленными холопами‑чернью моего улуса?»]

Не к добру что‑то стала лаять у нас собака. Прозорливо правит наша государыня Гурбесу. Но ты, хан мой Торлук‑Таян, ты больно изнежен! Нет у тебя других ни забот, ни сноровки, кроме птичьей охоты да звериных облав!» Стерпев эти слова, Таян‑хан говорит: «Сказывают, что в северной стороне есть какие‑то там ничтожные монголишки и что они будто бы напугали своими сайдаками древлеславного великого государя Ван‑хана и своим возмущением довели его до смерти. Уж не вздумал ли он, Монгол стать ханом? Разве для того существует солнце и луна, чтобы и солнце и луна светили и сияли на небе разом? Так же и на земле. Как может бы на земле разом два хана? Я вот выступлю и доставлю сюда этих, как их там, Монголов!» Тут мать его, Гурбесу, и говорит: «Ещё чего не хватало!

Костюм у Монголов невзрачен на вид,

От них же самих нестерпимо смердит.

Пожалуйста, подальше от них! Пожалуй, что их бабы и девки годятся ещё доить у нас коров и овец, если только отобрать из них которые получше да велеть им вымыть руки и ноги!» – «Ну, хорошо! – говорит Таян‑хан. Каковы бы там ни были эти Монголы, мы пойдем и доставим сюда их сайдаки».

§190. На эти слова Коксеу‑Сабрах заметил: «Очень уже надменно вы говорите! Ах, Торлук‑хан! Надо бы воздержаться. Приличны ли такие речи?» И долго ещё отговаривал его Коксеу‑Сабрах, но он отправил к Онгудскому Алахуш‑дигитхури посла, по имени Торбидата, с таким сообщением: «Сказывают, что там на севере есть какие‑то ничтожные Монголы. Будь же моей правой рукой. Я выступлю отсюда, и мы соединимся. Отберем‑ка у этих, как их там, Монголов их сайдаки!» Алахуш‑дигитхури ответил: «Я не могу быть твоею правой рукой». Дав ему такой ответ, Алахуш‑дигитхури отправил к Чингис‑хану посла, по имени Ю‑Хунана, и сообщил: «Найманский Таян‑хан собирается придти и отобрать у тебя сайдаки. Он присылал просить меня быть у него правой рукою, но я отказался. Теперь же посылаю тебя предупредить. А то, чего доброго, явится он, и не остаться бы тебе без сайдаков!» Как раз в это время Чингис‑хан охотился в степи Темен‑кеере. Когда пришёл с вестями от Алахуш‑дигитхури его посол Ю‑Хунань, облавы шли вокруг урочища Тулкин‑чеуд. Тут же на охоте стали совещаться, как быть, причем многие указывали на отощалость наших коней и недоумевали, что теперь делать. Тогда Отчигин‑нойон говорит: «Так неужели можно отговариваться словами вроде того, что наши кони тощи? У меня кони – жирны! Ужели спокойно выслушивать подобные речи?» Затем слово взял Бельгутай‑нойон. Он сказал вот что:

«Жизнь мне нужна ли, если с живого

Снял неприятель сайдак у меня?

Разве не лучше для воина‑мужа

В битве погибнуть и кости сложить свои

Рядом с сайдаком и луком своим?

«Царство великое, подданных множество»:

Найманов дерзость вот чем питается!

Если ж на эти надменные речи

Мы им ответим внезапным ударом,

Трудно ли нам их сайдаки отнять?

Выхолить надо несметный табун им:

Где же тут в срок к выступленью успеть?

Нужно дворцы да хоромы грузить:

Как же им срока не пропустить?

Разве спасаться в горы высокие

Толпы Найманские не побегут?

Раз попустили мы дерзкие речи,

Что же тут думать, что тут гадать?

Тотчас же на‑конь, Монгольская рать!»

[«Если, заживо, попустить „товарищу“ отнять свой сайдак, то какая польза и живу быть? Не добро ли рожденному мужем лечь костьми рядом со своим луком и прахом витязей? Найманцы хвастают, уповая на то, что улус их велик и многолюден. А трудно ли нам у них у самих позабирать сайдаки, выступив в поход не мешкая. Если же выступят они, то не пристанут ли у них кони и не опозднятся ль они? Не опозднятся ль они, взваливая себе на плечи свои юрты‑дворцы? Не побежит ли многолюдье их спасаться в высокие (горные) страны? Как можно усидеть при подобных надменных речах их? На коней не медля!»]

§ 191. Понравилось это слово Бельгутая Чингис‑хану. Остановив охоту, он выступил из Абчжиха‑кодегера и расположился лагерем по Халхе, в урочище Орноуйн‑кельтегай‑хада. Произвели подсчет своих сил. Тут он составил тысячи и поставил нойонов, командующих тысячами, сотнями и десятками. Тут же поставил он чербиев. Всего поставил шесть чербиев, а именно: Додай‑черби, Дохолху‑черби, Оголе‑черби, Толун‑черби, Бучаран‑черби и Сюйкету‑черби. Закончив составление тысяч, сотен и десятков, тут же стал он отбирать для себя, в дежурную стражу, кешиктенов 80 человек кебтеулов, – ночной охраны, и 70 человек турхаудов, – дневной гвардейской стражи. В этот отряд по выбору зачислялись самые способные и видные наружностью сыновья и младшие братья нойонов тысячников и сотников, а также сыновья людей свободного состояния (уту‑дурайн). Затем была отобрана тысяча богатырей, которыми он милостивейше повелел командовать Архай‑Хасару и в дни битв сражаться пред его очами, а в обычное время состоять при нем турхах‑кешиктенами. Семьюдесятью турхаудами поведено управлять Оголе‑чербию, по общему совету с Худус‑Халчаном.

§ 192. Кроме того, Чингис‑хан издал такое повеление: «Стрельцы, турхауты, кешиктены, кравчие, вратари, конюшие, вступая в дежурство утром, сдают должность кебтеулам перед закатом солнца и отправляются на ночлег к своим коням. Кебтеулы, расставив кого следует на дежурство при вратах, несут ночную караульную службу вокруг дома. Наутро, в ту пору, когда мы сидим за столом, вкушая суп‑шулен, стрельцы, турхауты, кравчие и вратари, сказавшись кебтеулам, вступают каждый в свою должность и располагаются по своим постам. По окончании своего трехдневного и трехнощного дежурства, они сменяются указанным порядком и, по истечении трех ночей, вступают ночными кебтеулами и несут караульную службу вокруг». Итак, покончив с составлением тысяч, поставив чербиев, учредив отряд кешиктенов в 80 кебтеулов и 70 турхаудов, отобрав богатырей для Архай‑Хасара, он выступил в поход на Найманский народ с урочища Орноуйн‑кельтегай‑хада на Халхе.

§ 193. Выступив, по окроплении знамени, 16‑го числа первого летнего месяца, в красный день полнолуния года Мыши (1204), он послал передовыми‑алхумчинами Чжебе и Хубилая вверх по реке Керулену. Достигли Саари‑кеере, где в истоках Канхархи оказался уже Найманский караул. Начались столкновения караулов, причем Найманам удалось захватить у нашего караула одну пегую лошадёнку с плохоньким на ней седлом. Тогда у Найманов пошли разговоры, что‑де кони у Монголов совсем тощие. Наши же, задержавшись в степи Саари‑кеере, стали совещаться, как быть дальше. Тут Додай‑черби внёс Чингис‑хану такое предложение: «Наших‑то мало. А сверх того, что мало, уже изрядно утомились. Давайте же широко развернемся и постоим в этой степи Саари‑кеере, пока не войдут в тело кони. А тем временем пусть по ночам у нас, у каждой живой души, у каждого ратника, зажигается по пяти костров сразу в различных местах. Будем наводить на неприятеля страх множеством костров! Найманов‑то, как слышно, много. Но для хана их, который еще никуда из дому не выходил, для хана их и малого довольно. Так мы и Найманов вгоним в пот кострами да и коней своих откормим, А как откормим коней, то сразу же обратим в бегстве их караул, разобьем его, прижмём к главному среднему полку и в этой‑то суматохе ударим на них. Что скажете на это?» Чингис‑хан одобрил это предложение и тотчас отдал по войску приказ зажигать костры. Тотчас армия широко развернулась по степи Саари‑кеере, и каждый человек зажёг костры в пяти различных местах. Ночью, с высоты у истоков Канхархи, Найманские дозорные увидали множество огней и говорят: «Не сказывали ль нам, что Монголов мало? А костров‑то у них больше, чем звёзд!» Представили они тогда к Таян‑хану пегую лошаденку с плохоньким седлом и докладывают: «Монгольское войско запрудило уже всю степь Саари‑кеере. Не прибывает ли их с каждым днем? Огней у них больше звёзд!»

§ 194. Таян‑хан находился в Канхайском Хачир‑усуне, когда пришло это донесение, Получив его, он послал сообщить своему сыну, Кучулук‑хану: «Монгольские кони, как видно, плохи. Но огней у них, доносят, больше звёзд. Стало быть, Монголов‑то много.

Если с Монголом сейчас нам связаться,

Просто ли будет от них отвязаться?

Если теперь же сойтись и сразиться,

Глазом ведь те не мигнут уклониться:

В щеку коли ты их острым копьем,

Черная кровь потечет с них ручьём –

С места, однако, Монгол не сойдет.

Стоит ли нам в настоящую пору

С диким Монголом в сраженье ввязаться?

[«Если мы теперь же с ними сойдёмся, то не будет ли трудно отступить? Стоит ли сейчас связываться с этими свирепыми Монголами, которые глазом не моргнут, когда их рубят в щеку; которые непоколебимы даже и тогда, когда струится их черная кровь?…»]

Известно, что кони у Монголов тощи. Давайте мы сделаем вот что: переправим свой народ на ту сторону Алтая, а сами, подтянувшись и двигаясь налегке [31], будем продвигать войска слева направо и завлекать их в засаду. Так, вовлекая их в мелкие стычки, мы дойдем до высот южного склона Алтая. За это время наши табуны откормятся. Тогда‑то мы, изнурив таким образом Монголов и еще больше истощив их коней, тогда‑то мы и ударим [32]им прямо в лицо!» Ознакомившись с этим планом, Кучулук‑хан и говорит: «Ну, так и есть! [33]Эта баба Таян разглагольствует так из трусости. Откуда это у него появилось множество Монголов? Ведь большинство Монголов, с Чжамухой вместе, здесь, у нас!» И велел он через посла ответить отцу такой язвительной и обидной речью:

«Разве не трусости ради своей

Так разглагольствует баба Таян,

Та, что подальше ещё не ходила,

Нежели до‑ветру баба брюхатая.

Дальше ещё и не хаживал он,

Нежели в поле телёнок кружоный [34]».

[«Не из трусости ли прислал ты такое предложение, баба Таян, который не выходил из дому даже на расстояние отхожего места для беременной бабы; не доходил даже на расстояние бега кружоного теленка».]

Выслушав, как его обзывают бабой, Таян‑хан и говорит:

«О мой могучий отважный Кучулук!

Пусть он отваги своей не покинет

В день, когда в битве сойдёмся с врагом.

Сойтись‑то мы сойдемся, а вот легко ли разойдемся!» Тут вступился подчинённый Таян‑хана, великий нойон Хорису‑бечи, и говорит: «Твой родитель, Инанча‑Билге‑хан, равному врагу не показывал ни молодецкой спины ни конского тылу. Что же ты‑то нынче теряешь голову перед завтрашним днём? Если б только знали, что ты такой трус, так лучше бы привезли сюда твою мать, – даром, что она женщина! Разве не управилась бы она с войском? Устарел у тебя бедняга Коксеу‑Сабрах, и что за негодно управление стало у нашего войска! Разве не видно, что пробил час счастливой судьбы для Монголов? Ах ты, Торлук‑хан, никчемный ты, видно, человек!» И он ударил по своему сайдаку и, показав тыл, ускакал.

§ 195. Разгневался на эти слова Таян‑хан и говорит:

«Что смерть,

Что страданья,

Не все ли равно?

Итак – в бой!» И он тронулся с Хачир‑усуна, прошел вниз по Тамиру, переправился через Орхон и, следуя нижним склоном Наху‑гуна, подошёл к Чахирмаутам. Тут приближение Найманов заметил Чингис‑ханов дозор и тотчас послал ему извещение. Чингис‑хан выступил против Найманов со словами: «Ведь и вреда же бывает от многих так много; а от немногих – немного!» Наши погнали неприятельский караул. Строясь в боевой порядок, наши ратники говорили друг другу:

«Бегом пробежим хоть по терниям,

А строем построимся хоть и в озере,

Битву же пробьёмся хоть долотами!»

[«Будем биться, хотя бы пришлось пролезать по тропам через заросли дикой акации‑харагана; хотя бы пришлось строиться среди озера; хотя бы пришлось наносить удары долотом».]

Сам Чингис‑хан пошёл в передовом отряде, Хасару поручил главные силы центра, а Отчигину поручил тыл с заводными конями. Отойдя от Чахир‑маудов, Найманы расположились по южному полугорью Наху‑гуна. Наш караул, гоня перед собою Найманекий караул, вплотную прижал его к их главным силам на полугорье Наху‑гуна. Таян‑хан, наблюдая за этим преследованием, обратился к Чжамухе, который принимал участие в походе на стороне Найманов: «Что это за люди? Они подгоняют так, как волк подгоняет к овчарне многочисленное стадо овец. Что это за люди, которые так подгоняют?» На это Чжамуха, ответил: «Мой анда Темучжин собирался откормить человеческим мясом четырех псов и привязать их на железную цепь. Должно быть, это они и подлетают, гоня перед собою наш караул. Вот они, эти четыре пса:

Лбы их – из бронзы,

А рыла – стальные долота.

Шило – язык их,

А сердце – железное.

Плетью им служат мечи,

В пищу довольно росы им,

Ездят на ветрах верхом.

Мясо людское – походный их харч,

Мясо людское в дни сечи едят.

С цепи спустили их. Разве не радость?

Долго на привязи ждали они!

Да, то они, подбегая, глотают слюну.

Спросишь, как имя тем псам четырём?

Первая пара – Чжебе с Хубилаем.

Пара вторая – Чжельме с Субетаем».

[«У этих четырёх псов лбы – бронзовые, морды – как долото, языки – что шила, сердца – железные, а плети – мечи. Питаются росою, а ездят верхом на ветрах. Во время смертных боев едят они мясо людей, а на время схваток запасаются для еды человечиной. Это они сорвались с цепей и ныне, ничем не сдерживаемые, ликуют и подбегают, брызжа слюной. Это они!» – «Кто же они, эти четыре пса?» – спросил хан. – «Это две пары: Джебе с Хубилаем, да Джельме с Субетаем».]

– «Ну, так подальше, – говорит Таян‑хан, – подальше от этих презренных тварей!» и, поднявшись выше, остановился на полугорье. Тут заметил Таян‑хан, что вслед за ними, ликуя, мчатся и окружают их витязи. И спросил Таян‑хан Чжамуху:

«Кто же вон те и зачем окружают?

Будто с зарёй сосунков‑жеребят

К маткам своим припустили.

Маток они обегают кругом,

Жадно к сосцам приникая».

[«А кто эти и зачем окружают их, наподобие жеребят, которые выпущены рано поутру и теснятся вокруг своих маток, приникая к сосцам их».]

И Чжамуха отвечал так:

«To по прозванью Манхуд‑Урууд.

Страшной грозой для злодея слывут.

Витязя, мужа с тяжелым копьем,

Им, заарканив, поймать нипочем.

Витязя ль, мужа с булатным мечом,

Или в крови своих жертв палача

Свалят, нагнав, и порубят с плеча.

Это с восторгом они обступают,

Это, ликуя, они подлетают».

[«Это – так называемые Уруудцы и Манхудцы, которые, настигая, валят с ног, убивают и ограбляют носящих мечи кровавых грабителей, которые осыпают проклятьями носящих копья: то приближаются они, ликуя и блистая».]

– «Лучше всего, – говорит Таян‑хан, – лучше сего подальше от этих презренных! И поднимается ещё выше на гору. И спрашивает тут Таян‑хан у Чжамухи: «А кто же это позади них? Кто это едет, выдавшись вперёд и глотая слюну, словно голодный сокол?» Чжамуха же сказал ему в ответ:

«Тот, кто передним несется один,

То побратим мой, анда Темучжин.

Снизу доверха в железо одет:

Кончику шила отверстия нет.

Бронзой сверкающей весь он залит:

Даже иглою укол не грозит.

Это мой друг, мой анда Темучжин,

Словно голодная птица‑ловец,

Мчится, глотая слюну, молодец.

[«Это подъезжает мой анда Темучжин. Всё тело его залито бронзой: негде шилом кольнуть; железом оковано: негде иглою кольнуть. Разве не видите вы, что это он, что это подлетает мой друг Темучжин, глотая слюну, словно голодный сокол…»]

Смотрите же, друзья Найманы. Не вы ль говорили, что только бы увидать вам Монголов, как от козленка останутся рожки да ножки?» Тогда Таян‑хан говорит: «А ну, взберемся‑ка по этой пади на гору». И взбирается повыше на гору и опять спрашивает Чжамуху: «А кто это так грузно двигается позади него?» Чжамуха отвечает:

«Мать Оэлун одного из сынков

Мясом людским откормила.

Ростом в три сажени будет,

Трехгодовалого сразу быка он съедает,

Панцырь тройной на себя надевает,

Трое волов без кнута не поднимут.

Вместе с сайдаком людей он глотает:

В глотке у витязя не застревает.

Доброго молодца съест он зараз:

Только раздразнит охоту.

Если же во гневе – не к часу сказать! –

Пустит, наладив стрелу‑анхуа он –

Насквозь пройдя через гору, к тому ж

Десять иль двадцать пронзит человек.

Если ж повздорит он с другом каким –

Будь между ними хоть целая степь –

Кейбур‑стрелу, ветряницу, наладив,

Всё ж на стрелу он нанижет его.

Сильно натянет – на девять сотен алданов сшибёт,

Слабо натянет – на пять он сотен достанет.

Чжочи‑Хасар прозывается он.

То не обычных людей порожденье:

Сущий он демон‑мангус Гурельгу».

[«Мать Оэлун откормила одного своего сына человеческим мясом. Ростом он в три алдана, моховых сажени. Съедает, трехлетнюю корову. Одет в тройной панцирь. Трех быков понукают везти его. Глотнёт целого человека вместе с колчаном – в глотке не застрянет; съест целого мужика – не утолит сердца. Осердится, пустит стрелу свою, стрелу анхуа, через гору‑десяток‑другой людей на стрелу нанижет. Поссорится с приятелем, живущим по ту сторону степи, пустит стрелу свою кейбур‑ветряницу, так и нанижет того на стрелу. Сильно потянет тетиву – на 900 алданов стрельнёт. Слегка натянет тетиву – на 500 алданов стрельнет. Не человеком он порожден, а демоном Гурельгу‑мангусом. По прозванью – Хасар. То, должно быть, он!»]

– «Раз так, – говорит Таян‑хан, – давай‑ка поспешим мы еще выше в гору!» Поднялся выше испрашивает у Чжамухи: «А кто же это идёт позади всех?» На это говорит ему Чжамуха:

«Будет, наверное, то Отчигин:

У Оэлуны он найменьший сын.

Смелым бойцом у Монголов слывёт,

Рано ложится да поздно встаёт.

Из‑за ненастия не подкачает,

А на стоянку – глядишь – опоздает!»

[«А это – Отчигин, малыш матушки Оэлун. Слывет он смельчаком. Из‑за непогоды не опоздает, из‑за стоянки отстанет!»]

– «Ну, так давайте, мы взойдем на самый верх горы!» – сказал Таян‑хан.

§ 196. Наговорив таких слов Таян‑хану, Чжамуха отделился от Найманов и, отойдя на особую стоянку, послал передать Чингис‑хану следующее известие:

«Почти уморил я Таяна словами:

Всё выше со страху он лез,

Покуда, до смерти напуган устами,

Он на гору всё же не влез.

Дерзай же, анда мой! Ведь тут

Все в горы спасаться бегут.

[«От слов моих падал в обморок, а потом спешил лезть повыше на гору. Разговорами до смерти напуган, на гору лезет. Дерзай, анда! Они на гору лезут…»]

Никакой стыд не вынудит их больше к сопротивлению, почему я ныне и отделился от Найманов!» Тогда Чингис‑хан, в виду позднего вечера, ограничился оцеплением горы Наху‑гун. Между тем Найманы тою же ночью вздумали бежать, но, срываясь и соскальзывая с Наху‑гунских высот, они стали давить и колоть друг друга на смерть: летели волосы и трещали, ломаясь, кости, словно сухие сучья. Наутро захватили совершенно изнемогавшего Таян‑хана, а Кучулук‑хан, который стоял отдельно, с небольшим: числом людей успел бежать. Настигаемый нашей погоней, он построился куренем у Тамира, но не смог там удержаться и бросился бежать дальше. На Алтайском полугорье наши забрали весь Найманский народ, который находился в состоянии полного расстройства. Тут же сдались нам и все бывшие с Чжамухой: Чжадаранцы, Хатагинцы, Салчжиуты, Дорбены, Тайчиудцы и Унгираты. Когда же к Чингис‑хану доставили Таян‑ханову мать Гурбесу, он сказал ей: «Не ты ли это говоришь, что от Монголов дурно пахнет? Чего же теперь‑то явилась?» Гурбесу Чингас‑хан взял себе.

§ 197. В том же году Мыши (1204), осенью, Чингис‑хан вступил в бой с Меркитским Тохтоа‑беки при урочище Харадал‑хучжаур. Он потеснил Тохтоая, и в Сара‑кеере захватил весь улус его, со всеми подданными жильем их. Но Тохтоа, вместе со своими сыновьями Худу и Чилауном, а также с небольшим числом людей, спасся бегством. Когда, таким образом Меркитский народ был покорён, Хаас‑Меркитский Даир‑Усун повёз показать Чингис‑хану свою дочь, по имени Хулан‑хатун. Встречая на пути всякие препятствия от ратных людей и увидав случайно нойона Бааридайца Наяа, Даир‑Усун сообщил ему, что везёт показать свою дочь Чингис‑хану. Тогда нойон Наяа и говорит ему: «Едем вместе и покажем твою дочь Чингис‑хану». Задержал он их и продержал у себя три дня и три ночи, При этом задержку эту объяснял Даир‑Усуну так: «Если ты поедешь как есть один, то в дороге, в такое‑то смутное военное время, не только тебя самого в живых не оставят, но так же и с дочерью твоею может случиться недоброе». Когда же, потом, Даир‑Усун, вместе с Хулан‑хатун и нойоном Наяа прибыли к Чингис‑хану, он в страшном гневе обратился прямо к Наяа и сказал: «Как ты смел задержать их? Тотчас же подвергнуть его самом строгому допросу и предать суду!» Когда же его стали было допрашивать! Хулан‑хатун говорит: «Наяа сказал нам, что состоит у Чингис‑хана в больших нойонах. А задерживал нас объясняя, что поедем, мол, показать свою дочь хагану вместе. Потому что на дороге, говорит, неспокойно. Попадись мы в руки не нойона Наяа, а к другим каким военным, не иначе, что вышло бы недоброе. Кто знает? Может быть, встреча с Наяа нас и спасла. Если бы теперь, государь, пока опрашивают Наяа‑нойона, соизволил вопросить ту часть тела, которая по небесному изволению от родителей прирождена…» Наяа же на допросе показал:

«Хану всегда я служил от души.

Жён ли прекрасных, иль дев у врага

Только завидев, я к хану их мчу.

Если иное что было в уме,

Я умереть тут всечасно готов».

[«Что говорил при хане, то и сейчас скажу: нет у меня другого лица против того, что было при хане! Когда попадаются иноплеменные красавицы или добрых статей мерина, я всегда мыслю, что они хановские. Если есть что другое, кроме этого, в мыслях моих, то пусть умру я».]

Чингис‑хану понравились слова Хулан‑хатуны. Её освидетельствовали тотчас же, и всё оказалось, как она говорила намёком. Очень пожаловал Чингис‑хан Хулан‑хатуну и полюбил ее. А так как и слова Наяа‑нойона оказались справедливыми, то Чингис‑хан милостиво сказал ему: «За правдивость твою я поручу тебе большое дело».

VIII. КУЧУЛУК БЕЖИТ К ГУР‑ХАНУ ХАРА‑КИТАДСКОМУ НА РЕКУ ЧУЙ, А ТОХТОА – К КИПЧАКАМ. ЧЖЕБЕ ПОСЛАН ПРЕСЛЕДОВАТЬ КУЧУЛУКА, А СУБЕЕТАЙ – ТОХТОАЯ. СМЕРТЬ ЧЖАМУХИ. ВОЦАРЕНИЕ ЧИНГИСА. НАГРАДЫ И ПОЖАЛОВАНИЯ СПОДВИЖНИКАМ

§ 198. При покорении Меркитов Огодаю была отдана Дорегене, дочь Худу, старшего сына Тохтоа‑беки. У Худу было две дочери: Тугай и Дорегене. Половина же Меркитского улуса, засев в укреплении Тайхая, не сдавалась. Тогда Чингис‑хан приказал осадить засевших в крепости Меркитов войском Левой руки под командою Чимбо, сына Сорган‑Ширая. Сам же Чингис‑хан выступил преследовать Тохтоа‑беки, который бежал со своими сыновьями Худу и Чилауном и небольшим числом людей. Зимовал Чингис‑хан на южном склоне Алтая. Затем, когда весною, в год Коровы (1205), он перевалил через Алтай и двинулся далее, то у истоков Эрдышской Бух‑дурмы оказалось стоящим наготове соединенное войско Тохтоа и Кучулука: Найманский Кучулук‑хан, потеряв свой улус, решил присоединиться к Меркитскому Тохтоа в то время, когда тот сошелся с ним на пути своего бегства с небольшим отрядом людей. Подойдя к ним, Чингис‑хан завязал бой, и тут же Тохтоа пал, пораженный метательной стрелой – шибайн‑сумун. Сыновья его, не имея возможности ни похоронить отца на месте боя, ни увезти его прах с собою, отрезали его голову и спешно отошли. Тут уж было не до общего отпора, и Найманы вместе с Меркитами обратились в бегство. При переправе через Эрдыш они потеряли утонувшими в реке большую часть людей. Закончив переправу через Эрдыш, Найманы и Меркиты с небольшим числом спасшихся пошли далее разными дорогами, а именно Найманский Кучулук‑хан пошел на соединение с Хара‑Китадским Гур‑ханом на реку Чуй, в страну Сартаульскую, следуя через землю Уйгурских Хурлуудов. А Меркитские Тохтоаевы сыновья, Худу, Гал, Чилаун, как и все прочие Меркиты, взяли направление в сторону Канлинцев и Кипчаудов. Возвратясь оттуда через тот же Арайский перевал, Чингис‑хан расположился лагерем в Ауруутах. Тем временем Чимбо вынудил к сдаче Меркитов, сидевших в крепости Тайхал. Этих Меркитов, по повелению Чингисс‑хана частью истребили, а частью роздали в добычу ратникам. Но тут попытались восстать и бежать из Ауруутов также и те которые ранее добровольно покорились. Находившиеся в Ауруутах наши кетченеры‑домочадцы, подавили это восстание. Тогда Чингис‑хан приказал пораздавать всех этих Меркитов до единого в разные стороны «Это им за то, – говорил он, – за то, что мы, ради покорности их, позволили им жить как раньше жили; а они еще вздумали поднимать восстание!»

§ 199. В том же, Воловьем, году Чингис‑хан

Отдал приказ воеводе Субетаю

Всех сыновей Тохтоая Меркитского –

Гала, Худу с Чилауном – поймать.

Слал он его в колеснице окованной,

Требовал всех беглецов отыскать.

Слово ж в напутствие так говорил:

«Выйдя из боя бежали Меркиты.

Так иногда и с арканом хулан,

Так и олень со стрелою уйдет.

Пусть же хоть с крыльями будут они,

Пусть в поднебесье высоко летят,

Ты обернись тогда соколом ясным,

С неба на них, Субетай, ты ударь.

Пусть обернутся они тарбаганами,

В землю глубоко когтями зароются.

Ты обернися тут острой пешней [35],

Выбей из нор их и мне их добудь.

В море ль уйдут они рыбой проворной,

Сетью ты сделайся, неводом стань,

Частою мрежей слови их, достань.

Ты перережь мне и горы высокие,

Вплавь перейди мне и реки широкие.

Но береги ты коней у служивых,

Помни о дальней дороге‑пути.

Так же и харч сберегай им разумно.

Конь обезножит – так поздно жалеть,

Кончится харч – его поздно беречь.

Зверь в изобилии будет в пути.

Ты ж понапрасну народ не томи

И на облавы их зря не гони,

Чаще умом ты вперед забегай.

В меру такую должна быть облава,

К общим котлам чтоб была лишь приправа.

Кроме ж законных облав, не вели

Коням подхвостник к седлу ты вязать:

Люди пусть вольною рысью идут,

Оброти скинув, узду опустив.

Как же иначе ты сможешь скакать?

Если ж такой распорядок уставишь,

То виноватых нещадно ты бей.

Тех же, кто наши указы нарушит,

К нам ты и шли, коли знаем их мы.

Тех же, кто явственно нам неизвестен,

Там же на месте ты казнью казни.

Так поступайте, как будто бы вас

Только река от меня отделяет.

Вы и помыслить не смейте о том,

Будто бы горные дали меж нами.

Если же Вечное Синее Небо,

Силу и мощь вам умножа,

В руки предаст вам сынов Тохтоа,

К нам, посылать их не стоит труда,

Там же на месте прикончить их».

Лично к Субетаю вновь обратясь,

Молвил ему государь Чингис‑хан:

«Вот почему посылаю тебя.

Есть три Меркитские рода. Из них

В детстве напуган я был Удуитским:

Трижды он гору Бурхан облагал.

Ныне же враг ненавистный бежал,

Клятвой поклявшись о мщеньи.

Пусть далеко – до конца достигай,

Пусть глубоко он – до дна доставай!

Вот для чего я, в поход снаряжая,

Всю из железа коляску сковал;

Вот для чего я, людей ободряя,

Строгий наказ сего года вам дал.

Так поступай ты у нас за глазами,

Как поступал пред моими очами.

Так же служи ты, отъехав далеко,

Как и вблизи ты служил без упрека.

Будет тогда вам удачлив поход:

Помощь придет к вам с небесных высот!»

[В том же году Коровы (1205) отдавал Чингис‑хан приказ. Посылал он Субеетая, посылал в железной колеснице преследовать Тогтогаевых сынов, Худу, Гал, Чилауна и прочих. Посылая же, наказывал Чингис‑хан Субеетаю: «Тогтогаевы сыны, Худу, Гал, Чилаун и прочие, в смятении бежали, отстреливаясь. Подобны они заарканенным диким коням‑хуланам или изюбрям, убегающим со стрелой в теле. Если бы к небу поднялись, то разве ты, Субеетай, не настиг бы, обернувшись соколом, летя как на крыльях. Если б они, обернувшись тарбаганами, даже и в землю зарылись когтями своими, разве ты, Субеетай, не поймаешь их, обернувшись пешнею, ударяя и нащупывая. Если б они и в море ушли, обернувшись рыбами, разве ты, Субеетай, не изловишь их, обернувшись сеть‑неводом и ловя их. Велю тебе, потом, перевалить через высокие перевалы, переправиться через широкие реки. Памятуя о дальней дороге, берегите у ратников коней их, пока они еще не изнурены. Берегите дорожные припасы, пока они еще не вышли. Поздно беречь коней, когда те пришли в негодность; поздно беречь припасы, когда они вышли. На пути у вас будет много зверя. Заглядывая подальше в будущее, не загоняйте служивых людей на звериных облавах. Пусть дичина идет лишь на прибавку и улучшение продовольствия людей. Не охотьтесь без меры и срока. Иначе, как для своевременных облав, не понуждайте ратных людей надевать коням подхвостные шлеи. Пусть себе ездят они, не взнуздывая коней. Ведь в противном случае как смогут у вас ратные люди скакать? Сделав потребные распоряжения, наказывайте нарушителей поркою. А нарушителей наших повелений, тех кто известен нам, высылайте к нам, а неизвестных нам – на месте же и подвергайте правежу. Поступайте так, будто бы нас разделяет только река. Но не мыслите инако и особо, будто бы вас отделяют горные хребты (будто бы вы „за горами – за долами“). Не мыслите один одно, другой – другое. Тогда Вечное Небо умножит силу и мощь вашу и предаст в руки ваши Тогтогаевых сыновей. К чему непременно хлопотать о доставке их к нам? Вы сами прикончите их на месте». И еще наказывал Чингис‑хан Субеетаю: «Посылаю тебя в поход ради того, что в детстве еще я трижды был устрашаем, будучи обложен на горе Бурхан‑халдун Удуитами, из трех Меркитов. Эти столь ненавистные люди ушли опять, произнося клятвы. Достигайте же до конца далекого, до дна глубокого». Так, возбуждая дух его к преследованию, приказал он выковать ему железную колесницу и в год Коровы напутствовал его в поход словами: «Если вы будете поступать и мыслить за глазами у нас так, как бы на глазах наших вдали – как будто бы вблизи, то Вечное Небо будет вам покровительствовать!»]

§ 200. Когда было покончено с Найманами и Меркитами, то и Чжамуха, как бывший вместе с ними, лишился своего народа. И он также бродить и скитаться с пятью сотоварищами. Убили как‑то, взобравшись гору Танлу, убили дикого барана, зажарили его и ели. Тут Чжамуха и говорит своим сотоварищам: «Чьи и чьи сыновья, каких родителей сыновья кормятся теперь вот так охотой за дикими баранами!» Тогда пять спутников Чжамухи, тут же за едой, наложили на него руки да и потащили к Чингис‑хану. Приведенный к Чингис‑хану, Чжамуха сказал им: «Приказываю вам доложить государю вот как:

Собралася галка,

Загадала черная

Селезня словить.

Вздумал простолюдин,

Чернокостный раб,

На его владыку

Руку поднимать.

Друг мой, государь мой.

Чем же наградишь?

Мышеловка [36]серая

Курчавую утку

Собралась словить.

Раб и домочадец

Вздумал государя

Своего предать.

Друг ты мой священный,

За отцеубийство

Чем ты наградишь?»

[«Черные вороны вздумали поймать селезня. Рабы‑холопы вздумали поднять руку на своего хана. У хана, анды моего, что за это дают? Серые мышеловки вздумали поймать курчавую утку. Рабы‑домочадцы на своего природного господина вздумали восстать, осилить, схватить. У хана, анды моего, что за это дают?»]

На эти слова Чжамухи, Чингис‑хан изволил ответить: «Мыслимо ли оставить в живых тех людей, которые подняли руку на своего природного хана? И кому нужна дружба подобных людей?» И тотчас же повелел: «Аратов, поднявших руку на своего хана, истребить даже до семени их!» И тут же на глазах у Чжамухи предал казни посягнувших на него аратов. И сказал Чингис‑хан: «Передайте вы Чжамухе вот что:

Вот и сошлись мы. Так будем друзьями.

Станем в одной колеснице оглоблями.

Разве помыслишь тогда своевольно отстань ты?

Напоминать мы забытое станем друг другу,

Будем друг друга будить, кто заспится.

Пусть ты иными путями ходил,

Все же ты другом священным мне был.

Если и бились подчас не на шутку,

Дружеским сердцем ты горько скорбел.

Пусть иногда не со мною ты был,

Все же в дни битв роковых

Сердцем, душой ты жестоко болел.

Вспомним, когда это было меж нами.

В ночь перед битвой в песках Харгальчжит,

Мне предстоявшей со всем Кереитом,

Ты мне Ван‑хановы речи сполна

Передал, сил расстановку раскрыл мне.

Но и другая услуга твоя – первой не меньше была.

Помнишь, как образно ты извещал:

Наймана словом своим уморил я,

На смерть его своим ртом напугал!».

[«Вот мы сошлись с тобою. Будем же друзьями. Сделавшись снова второю оглоблей у меня, ужели снова будешь мыслить инако со мною? Объединившись ныне, будем приводить в память забывшегося из нас, будить – заспавшегося. Как ни расходились наши пути, всегда все же был ты счастливым, священным другом моим. В дни поистине смертных битв болел ты за меня и сердцем и душой. Как ни инако мыслили мы, но в дни жестоких боев ты страдал за меня всем сердцем. Напомню, когда это было. Во‑первых, ты оказал мне услугу во время битвы с Кереитами при Харахалджит‑элетах, послав предупредить меня о распоряжениях (перед боем) Ван‑хана; во‑вторых, ты оказал мне услугу, образно уведомив меня о том, как ты напугал наймана, умерщвляя словом, убивая ртом».]

§ 201. Когда эти слова передали Чжамухе, он ответил так:

«Некогда в юные дни,

В счастливом Чжубур‑хорхонаке,

Братство свое мы скрепили.

Трапезе общей вовек не свариться,

Клятвам взаимным вовек не забыться!

Помнишь одним одеялом с тобой

Ночью мы дружно делились.

Нас разлучили завистники злые,

Подлые слуги коварно поссорили.

Думал потом в Одиночестве я:

«Мы же от сердца ведь клятвы твердили!»

Другу в глаза я не мог посмотреть –

Жег меня теплый очей его взгляд,

Будто бы к сдернутой коже с лица

Кто беспощадный рукою коснулся.

Думал я: «Клятвой ведь мы незабвенной клялись!»

Будто мне кожу содрали с лица,

Жег меня взгляд проницательных глаз,

Глаз Темучжина правдивых.

Ныне пожалуй меня государь:

В путь проводи поскорее,

В путь невозвратно далекий.

Я и в дни дружбы с тобою не смог

Все же как должно сдружиться.

Ныне ж, народы окрест замирив,

Всех чужедальних к себе ты склонил.

Ханский престол присудили тебе.

Что тебе ныне от дружбы моей, –

Мир пред тобою склонился!

Только ведь сны твои в темную ночь

Буду напрасно тревожить.

Только ведь думы твои белым днем

Я утруждать буду даром.

Вошью на шее я стал у тебя

Или колючкой в подкладке.

Велеречива жена у меня.

Дальше анды своей мыслью стремясь,

Стал я обузой для друга.

Ныне ведь в целой вселенной прошла,

С краю до края везде пронеслась

Слава об наших с тобой именах.

Мудрая мать у анды моего,

Младшие ж братья и витязи с виду

И с просвещенным умом.

Семьдесят три на конях орлука.

Служат в дружине твоей.

Вот чем, анда, ты меня превзошел.

Я ж с малых лет сиротой,

Даже без братьев остался.

Сказывать были жена мастерица.

Верных друзей я не встретил.

Вот почему побежден я андой,

Взысканным милостью неба.

Если меня ты пожалуешь, друг,

Если меня поскорей ты отправишь,

Сердце тогда ты свое, о мой друг,

Сердце свое успокоишь.

Если казнишь, то казни ты меня

Лишь без пролития крови.

Смертным забудусь я сном.

Мертвые ж кости в Высокой Земле

Будут потомкам потомков, твоих

Благословеньем во веки.

Ныне же весь я молитва.

Был одинок от рождения я.

Счастьем анды, одаренного всем,

Я побежден и раздавлен.

Этих последних речей моих вы, –

Буду просить – не забудьте.

Утром и вечером их вы всегда

В память мою повторите.

Ныне ж скорей отпустите меня!

Вот вам ответ мой последний».

[«В далекой юности, на урочище Хорхонах‑джубур, в ту пору, когда братались мы с ханом, другой моим, ели мы пищу, которой не свариться, говорили речи, которым не забыться, делились одним одеялом. Но вот подстрекнули нас противники, науськали двоедушные, и мы навсегда разошлись. „Мы ж говорили друг другу задушевные речи!“ – думал я, и будто бы кожу содрали с темного лица моего, я не терпел к нему прикосновенья, я не мог выносить горячего взгляда хана, анды моего. „Говорили друг другу незабвенные слова!“ – думал я, и будто бы содрана была кожа с моего кроваво‑красного лица, я не мог выносить правдивого взгляда проницательного друга моего. Ныне, хан мой, анда, ты милостиво призываешь меня к дружбе. Но ведь не сдружился же я с тобою тогда, когда было время сдружиться. А теперь, друг, теперь ты замирил все окрестные царства, ты объединил разноплеменные народы, тебе присудили и царский престол. К чему ж тебе дружба моя, когда перед тобою весь мир? Ведь я буду сниться тебе в сновидениях темных ночей; ведь я буду тяготить твою мысль среди белого дня. Я ведь стал вошью у тебя за воротом или колючкой в подоле. Болтлива больно старуха у меня, и в тягость я стал, стремясь мыслью дальше анды. Теперь по всему свету разнеслась слава наших имен, от восхода до захода солнца. У друга моего – умная мать, сам он – витязь от роду; братья – с талантами; да стало у тебя в дружине 73 орлюка – 73 мерина: вот чем ты победил меня. А я, я остался круглым сиротой, с одной лишь женой, которая у меня сказительница старины. Вот почему ты победил меня. Сделай же милость, анда, поскорей „проводи“ меня, и ты успокоишь свое сердце. Если можно, мой друг, то, предавая меня смерти, казни бея пролития крови. Когда буду лежать мертвым, то и в земле, Высокой Матери нашей, бездыханный мой прах во веки веков будет покровителем твоего потомства. Молитвенно обещаю это. Моя жизнь одинока с самого рождения, и вот я подавлен Великим Духом (Счастливым Духом) многосемейного друга моего. Не забывайте же сказанных мною слов, вспоминайте иповторяйте их и вечером и утром. Ныне поскорей отпустите меня».]

Выслушав эти слова, Чингис‑хан сказал: «Как ни различны были наши пути, но не слышно было, как будто бы, ни об оскорбительных, речах моего друга‑анды, ни о покушениях на самую жизнь. И мог бы человек исправиться, да вот не хочет. Гадали уж о предании его смерти, но жребьем то не показано. Человек же он высокого пути. Не должно посягать на его жизнь без основательной причины. Пожалуй что, выставьте ему вот какую причину. Скажите ему: «Друг Чжамуха, а помнишь ли ты, как некогда загнал меня в Цзереново ущелье и навел тогда на, меня ужас? Ты тогда несправедливо и коварно поднял брань по делу о взаимном угоне табуна между Чжочи‑Дармалой и Тайчаром. Ты напал, и мы бились в урочище Далан‑бальчжут. А теперь – скажите – ты не хочешь принять ни предложенной тебе дружбы, ни пощады твоей жизни. В таком случае да позволено будет тебе умереть без пролития крови. Так скажите ему и, позволив ему умереть без пролития крови, не бросайте на позорище его праха, но с подобающей почестью предайте погребению». Тогда предали смерти Чжамуху и погребли его прах, «подняли кости его».

§ 202. Когда он направил на путь истинный народы, живущие за войлочными стенами, то в год Барса (1206) составился сейм, и собрались у истоков реки Онона. Здесь воздвигли девятибунчужное белое знамя и нарекли ханом – Чингис‑хана. Тут же и Мухалия нарекли Го‑ваном. И тут же повелел он Чжебею выступить в поход для преследования Найманского Кучулук‑хана. По завершении устройства Монгольского государства, Чингис‑хан соизволил сказать: «Я хочу высказать свое благоволение и пожаловать нойонами‑тысячниками над составляемыми тысячами тех людей, которые потрудились вместе со мною в созидании государства». И нарек он и поставил нойонами‑тысячниками нижепоименованных девяносто и пять нойонов‑тысячников:

1) Мунлик‑эциге;

2) Боорчу;

3) Mухали Го‑ван;

4) Хорчи;

5) Илугай;

6) Чжурчедай;

7) Хунан;

8) Хубилай;

9) Чжельме;

10) Туге;

11) Дегай;

12) Толоан;

13) Онгур;

14) Чулгетай;

15) Борохул;

16) Шиги‑Хутуху;

17) Гучу;

18) Кокочу;

19) Хоргосун;

20) Хуилдар;

21) Шилугай;

22) Чжетай;

23) Тахай;

24) Цаган‑Гова;

25) Алак;

26) Сорхан‑Шира;

27) Булган;

28) Харачар;

29) Коко‑Цос;

30) Суйкету;

31) Наяа;

32) Чжунсу;

33) Гучугур;

34) Бала;

35) 0ронартай;

36) Даир;

37) Муге;

38) Бучжир;

39) Мунгуур;

40) Долоадай;

41) Боген;

42) Худус;

43) Марал;

44) Чжебке;

45) Юрухан;

46) Коко;

47) Чжебе;

48) Удутай;

49) Бала‑черби;

50) Кете;

51) Субеетай;

52) Мунко;

53) Халчжа;

54) Хурчахус;

55) Гоуги;

56) Бадай;

57) Кишлык;

58) Кетай;

59) Чаурхай;

60) Унгиран;

61) Тогон‑Темур;

62) Мегету;

63) Хадаан;

64) Мороха;

65) Дори‑Буха;

66) Идухадай;

67) Ширахул;

68) Давун;

69) Тамачи;

70) Хауран;

71) Алчи;

72) Тобсаха;

73) Tyнгуйдай;

74) Тобуха;

75) Ачжинай;

76) Туйгегер;

77) Сечавур;

78) Чжедер;

79) Олар‑гурген;

80) Кинкиядай;

81) Буха‑гурген;

82) Курил,

83) Ашихгурген;

84) Хадайт‑гурген;

85) Чигу‑гурген;

86) Алчи‑гурген;

87‑89 (три тысячника на три тысячи икиресов);

90) Онгудский Алахушдигитхури‑гурген и

91‑95) (пять тысячников на пять тысяч Онгудцев).

Всего таким образом, Чингис‑хан назначил девяносто пять (95) нойонов‑твсячников из Монгольского народа, не считая в этом числе таковых же из Лесных народов.

§ 203. Однако в этом числе полагаются и ханские зятья. Учредив тысячи и назначив нойонов‑тысячников, тут же Чингис‑хан повелеть соизволил: «Пусть позовут ко мне нойонов Боорчи, Мухали и других, которых я намерен пожаловать за особые заслуги!» В юрте же оказался при этом случае один Шиги‑Хутуху. Чингис‑хан и говорит ему: «Сходи, позови!» Тогда Шиги‑Хутуху ответил: «А эти Боорчу с Мухалием и прочие

Больше кого потрудились,

Больше кого заслужили они?

Чем же и я недостоин награды?

В чем недостаточно я послужил?

* * *

Кажется, я с колыбели

Вот до такой бороды

Рос у тебя за порогом высоким

И своего никогда не помыслил,

* * *

Помню в штаны еще крошкой пускал,

Но уж стоял у тебя за порогом златым.

Вот и усами закрылись уста –

Разве роптал на усталость когда?

* * *

Ведь на коленях баюкая,

Сыном растили меня.

Рядом постель постилали,

Братом считая родным.

[«Больше кого же они потрудились? А у меня разве не хватает заслуг для снискания милости? Разве я в чем‑либо не довольно потрудился?

«С колыбели я возрастал у высокого порога твоего до тех пор, пока бородой не покрылся подбородок, и никогда, кажется, я не мыслил инако с тобою.

«С той поры еще, как я пускал в штаны, состоял я у золотого порога твоего, рос, пока рот не закрыли усы, и никогда, кажется, я не тяготился трудами (заботами).

«На коленях укачивая, вырастили ведь меня здесь, как сына. Рядом спать постилали; вырастили ведь здесь меня, как брата…»]

Итак, какую же награду пожалуешь ты мне?» На эти слова Чингис‑хан ответил Шиги‑Хутуху: «Не шестой ли ты брат у меня? Получай же в удел долю младших братьев. А за службу твою да не вменяются тебе в вину девять проступков!» – сказал он и продолжал: «Когда же, с помощью Вечного Неба, будем преобразовывать всенародное государство, будь ты оком смотрения и ухом слышания! Произведи ты мне такое распределение разноплеменного населения государства: родительнице нашей, младшим братьям и сыновьям выдели их долю, состоящую из людей, живущих за войлочными стенами, так называемых подданных (ирген); а затем выдели и разверстай по районам население, пользующееся деревянными дверьми. Никто да не посмеет переиначивать твоего определения!» Кроме того, он возложил на Шиги‑Хутуху заведывание Верховным общегосударственным судом – Гурдерейн‑дзаргу, указав при этом: «Искореняй воровство, уничтожай обман во всех пределах государства. Повинных смерти – предавай смерти, повинных наказанию или штрафу – наказуй». И затем повелел: «Пусть записывают в Синюю роспись «Коко Дефтер‑Бичик», связывая затем в книги, росписи по разверстанию на части всеязычных подданных «гурирген», а равным образом и судебные решения. И на вечные времена да не подлежит никакому изменению то, что узаконено мною по представлению Шиги‑Хутуху и заключено в связанные (прошнурованные) – книги с синим письмом по белой бумаге. Всякий виновный в изменении таковых подлежит ответственности». Говорил ему Шиги‑Хутуху: «Как же может приемный брат, как, например, я сам, получать наследственную долю наравне с единокровными младшими братьями? Не благоугодно ли будет кагану выделить мне долю из городов с населением, пользующимся глинобитными стенами?» – «Сам будешь производить исчисление, сам и сделай это по своему усмотрению!» – ответил на это государь. Добившись для себя таких милостей, Шиги‑Хутуху вышел, позвал и ввел нойонов Боорчи, Мухали и прочих.

§ 204. Тогда Чингис‑хан, обратясь к Мунлику‑отцу, слазал:

«У тебя на глазах я родился,

У тебя на глазах я и рос.

Сколько раз ты покровом мне был,

Благовещий, святой, мой Мунлик.

[«Тот, с которым я, рождаясь, будто бы вместе родился; тот, при котором, возрастая будто бы, вместе возрастал, – благовещий, блаженный ты…»]

Напомню же. Не удержи меня ты, Мунлик‑отец, когда я заночевал у тебя по дороге к заманившим меня хитростью отцу Ван‑хану и другу Сангуму, не отговори меня ты, отец Мунлик, попал бы я, как говорится, в полую воду да в жаркое полымя. И одну помянутую услугу как забыть и потомкам потомков? В память этой‑то заслуги буду сажать тебя на самом высоком месте, вот в этом углу, и усердно буду думать о том, какою бы милостью или наградой взыскать тебя сообразно времени года или месяца. Многая лета тебе, испослать!»

§ 205. Потом, обращаясь к Боорчи, Чингис‑хан сказал: «Ты повстречался мне на дороге после трехдневного преследования ограбивших восьми соловых меринов. Ты сказал тогда: «Я поеду в товарищах, ты ведь и так намучился один». И, не сказавшись даже отцу, ты спрятал в степи свои подойники и кадки, которые служили тебе при подое кобыл, пустил на пастьбу моего куцого светлосолового, посадил меня на своего черногривого белого, сам сел на своего быстрого буланого и, оставив на произвол судьбы свой табун, поспешил со мною. Вместе мы тронулись из степи и еще трое суток шли по следам, пока не подъехали к куреню похитителей соловых и не увидали их на краю куреня. Мы отбили их тут же, грабежом, с тобою вдвоем. Ведь отец твой – богач Наху, а ты у него единственный сын. Что такое знал ты обо мне, что поехал со мною в товарищах? Нет, ты оказывал мне услугу, как рыцарь, как герой. Когда же потом, помня все времена, об этом, я послал к тебе Бельгутая с предложением моей дружбы, ты и явился ко мне как друг:

На горбуна ты буланого сел,

Серый армяк за седло перекинул.

Как раз в это время пожаловали к нам и три Меркита. Трижды они облагали Бурхан, и ты был в осаде со мною. И еще. Ночевали мы в Далан‑нэмургесе, стоя против Татар. День и ночь шел проливной дождь. И вот ночью, чтобы дать мне уснуть, ты, прикрывая меня своим плащом и не давая дождю попадать на меня, как вкопанный простоял до утра и только единственный раз ты переменил ногу. Это ли не доказательство твоего рыцарства! И стоит ли после того перечислять другие твои рыцарские поступки? Боорчу с Мухалием так и влекли меня вперед, лишь только я склонялся к правому делу, так и тянули назад, когда я упорствовал несправедливости своей: эти они привели меня к нынешнему сану моему, Сиди же ныне всех выше, и да не вменятся тебе девять проступков. Пусть Боорчу ведает тьмою Правого корпуса, прилегающей к Алтаю».

§ 206. Затем, обратясь к Мухали, Чингис‑хан сказал ему: «Когда‑то, в Хорхонак‑чжубуре, мы расположились под тем развесистым деревом, где некогда плясал хан Хутула. По той печати Перста Небесного, которою были запечатлены в ту пору слова Мухали, я вспомнил отца его Гуун‑гоа, и вот полностью сбываются слова Мухали. Потому при восшествии на престол и дан ему титул го‑ван с тем, чтобы это звание го‑вана, т. е. князя языков, усвоялось и потомкам потомков Мухали. Пусть же Мухали Го‑ван ведает тьмою Левого корпуса, примыкающей к Хараун‑чжидуну».

§ 207. Сказал Чингис‑хан Хорчию: «Ты предсказал мне будущее, и с юности моей и по сей день в мокроть мок со мною, в стужу – коченел. Ты, Хорчи, помнишь, говорил: «Когда сбудется мое предсказание, когда Небо осуществит твои мечты, дай мне тридцать жен». А так как ныне все сбылось, то я и жалую тебя: выбирай себе тридцать жен среди первых красавиц этих покорившихся народов». И он повелел: «Пусть Хорчи ведает не только тремя тысячами Бааринцев, но также и пополненными до тьмы Адаркинцами, Чиносцами, Тоолесами и Теленгутами, совместно, однако, с (тысячниками) Тахаем и Ашихом. Пусть он невозбранно кочует по всем кочевьям вплоть до при‑Эрдышских Лесных народов, пусть он также начальствует над тьмою Лесных народов. Без разрешения Хорчи Лесные народы не должны иметь права свободных передвижений. По поводу самовольных переходов – нечего задумываться!»

§ 208. Затем обратился Чингис‑хан к Чжурчедаю: «Вот главная заслуга твоя. Перед битвой с Кереитами при Харахалчжит‑элетах друг Хуилдар произнес обет. Исполнение же его принадлежит тебе, Чжурчедай. Исполняя его, ты, Чжурчедай, ударил на врага. Ты опрокинул всех: и Чжиргинцев, и Тубеганцев, и Дунхаитов, и тысячу отборной охраны Хори‑Шилемуна. Когда же ты продвинулся до Главного среднего полка, то стрелою‑учумах ты ранил в щеку румяного Сангума. Вот почему Вечное Небо открыло нам двери и путь. Ведь неизвестно, как повернулось бы дело, если бы Сангум не был равен. Вот это и есть главная заслуга Чжурчедая. После того, как мы, отступая оттуда, шли вниз по течению Халхи, я чувствовал себя с Чжурчедаем, как за сенью высокой горы. Далее пришли мы к водопою на озере Бальчжуна‑наур. Потом, выступая в поход с Бальчжуна‑наура, я выслал Чжурчедая с передовым отрядом. В Кереитоком походе, мы, восприяв умножение сил от Неба и Земли, сокрушили и полонили Кереитский народ. Когда же мы, таким образом, выключили из объединения главнейший улус, то Найманы и Меркиты пали духом и не смогли уже оказать нам сопротивления. Они были полностью рассеяны и разорены. В погибельной судьбе Меркитов и Найманов уцелел Кереитский Чжаха‑Гамбу с улусом своим, благодаря двум своим дочерям. Но он вторично возмутился и ушел. Чжурчедай же заманил его, искусным движением захватил его и прикончил. Таким образом улус Чжаха‑Гамбу был отвоеван. Вот это – другая заслуга Чжурчедая.

Жизнью он жертвовал в сечах кровавых,

Изнемогал он в боях роковых».

[«За то, что он в смертном бою жертвовал жизнью своей; за то, что в кровавых сечах изнемогал (не щадил живота»).]

И в воздаяние за эти заслуги Чингис‑хан отдавая ему супругу Ибаха‑беки, сказал ей: «Я не пренебрегал ни разумом твоим, ни красотою. И если я от сонма находящихся у лона моего и подножия ног моих отдаю тебя, как высшую малость мою к нем, отдаю тебя Чжурчедаю, то это потому, что я памятую о великом долге благодарности. Ведь Чжурчедай

В дни боевые

Щитом мне служил,

А для врагов

Невидимкою был.

Разъединенный народ

Он воедино собрал,

А раздробленный народ

Он в одно тело спаял.

[«В дни битв был шитом моим, был щитом моим против врагов; разделенное царство соединил, разъединенное царство собрал…»]

И вот за эти‑то заслуги и намятуя о законе долга, я и отдаю тебя ему. В грядущие дни сядут на престол мой потомки мои. Пусть же помнят они об этих заслугах, пусть помнят о законе долга и да будут нерушимы мои слова! Сан Ибахи никогда не должен пресекаться!» Потом Чингис‑хан обратился лично к Ибахе: «Твой отец, Чжаха‑Гамбу, дал тебе в приданное двух поваров – Ашик‑Темура‑бавурчи и Алчих‑бавурчи, да две сотни крепостных‑инчжес. Теперь ты уходишь к Уруутам. Подари ж мне на память своего Ашик‑Темура и сотню людей!» И он принял этот подарок. Потом Чингис‑хан сказал Чжурчедаю: «Вот я отдал тебе свою Ибаху. Не тебе ли и начальствовать над четырьмя тысячами своих Уруудов?» И он соизволил отдать об этом приказ.