Voyage au bout de la nuit 32 page

Мы поняли друг друга. Да, сработано было чисто, аккуратно. Во второй раз

Робинзон не дал маху и завалил-таки старуху.

К счастью, весь квартал в Тулузе еще принимал его за слепого. Поэтому,

приняв во внимание обстоятельства, возраст старой женщины, усталость в конце

дня, никто не усмотрел в происшествии ничего более серьезного, чем

несчастный случай, хотя и трагический. Я тоже покамест большего не

домогался. Довольно с меня было признаний.

Заставить аббата сменить тему оказалось не просто. Эта история не

давала ему покоя. Он все время возвращался к ней, надеясь, без сомнения,

запутать меня и, так сказать, скомпрометировать. Был поддень. Аббат,

вероятно, куда-нибудь торопился. Словом, он оставил свои попытки и

удовлетворился тем, что рассказал мне о Робинзоне, его здоровье и глазах. В

этом плане ему гораздо лучше, но настроение у него по-прежнему скверное. Оно

решительно никак не налаживается. И это несмотря на заботу и привязанность

обеих женщин. Он не перестает жаловаться на судьбу и жизнь.

Слова кюре не удивили меня. Уж я-то знал Робинзона. У него были

прискорбные, неблагодарные задатки. Но еще меньше я доверял аббату. За все

время его рассказа я даже рта не раскрыл, так что все его признания ни к

чему не привели.

-- Должен признаться, доктор, что ваш друг, несмотря на свое теперешнее

легкое и приятное материальное положение и, с другой стороны, близкий и

счастливый брак, обманывает наши ожидания. Им опять овладела злосчастная

страсть к беспутным выходкам, которая вам известна за ним по былым временам.

Что вы скажете о подобных настроениях, дорогой доктор?

В общем, насколько я понял, Робинзон у себя в Тулузе только и думал,

как послать все к черту, что сперва обижало невесту и ее мать, а затем стало

для них причиной горя, которое нетрудно себе представить. Вот о чем аббат

Протист и явился поставить меня в известность. Все это, разумеется, внушало

мне серьезную тревогу, но я твердо решил молчать и ни за какие деньги не

встревать в дела этой семейки... Разговор не получился, и мы с аббатом

довольно прохладно расстались на трамвайной остановке. Когда я вернулся в

лечебницу, на душе у меня было беспокойно.

Вскоре после этого визита мы получили из Англии первые известия от

Баритона. Открытки. Затем он написал нам еще несколько ничего не значащих

строк из разных мест. Из открытки без текста мы узнали, что он перебрался в

Норвегию, а еще двумя-тремя неделями позже нас полностью успокоила

телеграмма из Копенгагена: "Доплыл отлично".

Как мы предвидели, отсутствие нашего хозяина было дурно истолковано в

самом Виньи и округе. Для будущего лечебницы мы сочли за благо свести к

минимуму объяснения по поводу отсутствия Баритона как в разговорах с нашими

больными, так и с окрестными коллегами.

Прошли еще месяцы, осторожные, смутные, молчаливые. В конце концов мы

вообще перестали упоминать о Баритоне. К тому же от воспоминаний о нем нам

делалось как-то стыдно.

И опять вернулось лето. Мы просто не могли все время торчать в саду,

присматривая за больными. Чтобы доказать себе самим, что наперекор всему мы

таки отчасти свободны, мы отваживались порой доходить до берега Сены, просто

так, для прогулки.

За насыпью на другом берегу начинается равнина Женвилье, просторная,

серая и белая, где в пыли и тумане неясно вырисовываются заводские трубы.

Почти рядом с бечевником, у самого входа в канал, есть бистро для речников.

Желтый поток воды накатывается на шлюз.

Мы часами смотрели вниз на него и вбок на длинную топь, запах которой

незаметно доползал до шоссе. Привыкаешь ко всему. Грязь на болоте давно

утратила цвет -- такая она была застарелая и столько раз переворашивалась

разливами. Летними вечерами, когда розовеющее небо настраивало на

сентиментальный лад, грязь выглядела даже безобидной. Мы ходили туда на мост

слушать аккордеоны, звучащие с барж, которые ожидали у ворот шлюза, когда

над рекой окончательно расстелется ночь. Особенно часто музыка доносилась с

барж, идущих из Бельгии; они всегда расцвечивают пейзаж своим желтым и

зеленым цветом, а на палубах их сушится прикрученное веревочками белье и

малиновые комбинации, раздувающиеся и хлопающие на ветру.

В кабачке речников я часто сиживал в мертвый час после второго

завтрака, когда хозяйский кот мирно дремлет в четырех стенах под маленьким

голубым небом выкрашенного эмалью потолка.

Я тоже дремал там как-то после полудня, полагая, что все обо мне

забыли, и выжидая, пока пройдет время.

Вдруг еще издали я увидел, что кто-то направляется в мою сторону. Это

был Робинзон собственной персоной. Ошибка исключалась. "Он ищет меня, --

разом решил я. -- Поп наверняка дал ему мой адрес. Надо от него по-скорому

отделаться".

Я тут же нашел, что с его стороны отвратительно докучать мне как раз в

момент, когда я начал восстанавливать свой добрый маленький эгоизм. Люди

побаиваются тех, кто подходит к ним по дорогам, -- и справедливо. Так вот,

подваливает он к бистро. Я выхожу. Он изображает удивление.

-- Ты откуда? -- спрашиваю я не слишком любезно.

-- Из Гаренн, -- отвечает он.

-- Ладно. Ты ел? -- интересуюсь я.

Вид у него не очень-то сытый, но он не хочет с ходу показывать, что

давно не жрал.

-- Что, опять понесло шляться? -- добавляю я, потому как -- могу теперь

в этом признаться -- вовсе ему был не рад. Его приход не доставлял мне

удовольствия.

Тут, тоже со стороны канала, показывается и Суходроков. Только его не

хватало. Ему, видите ли, надоело так часто дежурить по лечебнице. Правда, я

малость подраспустился в смысле службы. Во-первых, мы с ним оба дорого бы

дали, лишь бы точно знать, когда вернется Баритон. Мы надеялись, что он

вскоре бросит странствовать, опять возглавит свою контору и займется ею. Нам

это было не по силам. Ни Суходроков, ни я честолюбием не страдали и срать

хотели на будущее. Кстати, тут мы были не правы.

Надо отдать Суходрокову должное -- он никогда не задавал вопросов ни о

коммерческих делах лечебницы, ни о моих отношениях с клиентами, но я все

равно, так сказать наперекор ему, держал его в курсе и тогда уж говорил

только сам. В случае с Робинзоном поставить его в известность было

необходимо.

-- Я ведь рассказывал тебе о Робинзоне, верно? -- спросил я его в

порядке вступления. -- Мой фронтовой друг. Вспомнил?

Суходрокову я уже сто раз рассказывал о войне и об Африке, и всякий раз

по-новому. Такая у меня привычка.

-- Так вот, Робинзон здесь, -- продолжал я. -- Самолично прикатил из

Тулузы повидаться с нами. Пообедаем вместе дома.

Что ни говори, я малость смущался. Приглашая на обед от имени

заведения, я позволил себе известную нескромность. В данных обстоятельствах

мне надо было бы обладать обволакивающей, вкрадчивой авторитетностью, а ее у

меня и в помине не было. И потом сам Робинзон нисколько не облегчал мне

задачу. По дороге домой он уже начал проявлять любопытство и беспокойство --

прежде всего по адресу Суходрокова. Для начала он принял и его за чокнутого.

С тех пор как он узнал, где мы живем в Виньи, ему повсюду мерещились психи.

Я успокоил его.

-- Ну, а ты по возвращении нашел какую-нибудь работу? -- осведомился я.

-- Буду искать, -- только и ответил он.

-- Глаза совсем прошли? Видишь теперь хорошо?

-- Да, почти как раньше.

-- Значит, доволен? -- спросил я.

Нет, он не был доволен. Не время ему сейчас быть довольным. Говорить с

ним о Мадлон я пока что поостерегся. Это была слишком щекотливая для нас

тема. Мы недурно посидели за аперитивом, и, воспользовавшись этим, я

посвятил Робинзона в дела лечебницы и прочие подробности. Никогда я не умел

удерживаться от трепа о чем попало. В общем, мало чем отличался от Баритона.

Обед прошел сердечно. А после него я уже не мог вот так взять и выставить

Леона на улицу. Я тут же решил, что ему временно поставят в столовой

раскидную кровать с бортами. Суходроков по-прежнему отмалчивался.

-- Давай, Леон, живи здесь, пока не найдешь места, -- предложил я.

-- Спасибо, -- ответил он просто. С этой минуты каждое утро он уезжал

трамваем в Париж якобы на поиски места коммивояжера. Завода, уверял он, с

него хватит: он хочет "представлять" фирму. Не буду спорить, он, может, и

очень старался подыскать место, но что-то его не находил.

Как-то вечером он вернулся из Парижа раньше обычного. Я был еще в саду

-- наблюдал за большим бассейном. Он пришел и позвал меня на два слова.

-- Слушай! -- начал он.

-- Слушаю, -- ответил я.

-- Ты не мог бы дать мне работенку здесь у себя? Ничего нигде на

нахожу.

-- А искал хорошо?

-- Да, хорошо.

-- Значит, хочешь место здесь, в заведении? А что тебе тут делать?

Неужели не можешь найти хоть что-нибудь в Париже? Хочешь, мы с Суходроковым

поспрашиваем у знакомых?

Мое предложение ему не понравилось.

-- Работы не то чтобы совсем нет, -- продолжал он. -- Может, и нашлась

бы. Ерунда какая-нибудь... Ну, ладно, сейчас ты все поймешь. Мне вот так

нужно, чтобы меня считали душевнобольным. Срочно и обязательно нужно.

-- Хорошо, -- говорю я, -- можешь больше ничего не объяснять.

-- Да что ты, Фердинан! -- настаивает он. -- Я должен все объяснить,

чтобы ты меня хорошенько понял. Я ведь тебя знаю: пока ты расчухаешь и

решишь...

-- Давай рассказывай, -- покорно уступаю я.

-- Если я не сойду за психа, начнется черт-те что, ручаюсь тебе. Всем

жарко станет. Она же способна упрятать меня... Теперь понимаешь?

-- Выходит, ты про Мадлон?

-- Конечно, про нее.

-- Мило!

-- Еще как!

-- Вы что же, окончательно поцапались?

-- Как видишь.

-- Иди со мной, все подробно расскажешь, -- спохватился я и оттащил его

в сторону. -- Это из-за психов: с ними держи ухо востро. Они тоже кое-что

понять могут, а уж нарасскажут потом, даром что чокнутые!..

Мы поднялись в один из изоляторов и не успели войти, как Робинзон

выложил мне всю историю, тем более что мне было известно, на что он

способен, а намеки аббата Протиста позволяли догадаться об остальном.

Во второй раз Робинзон не дал маху. Вторично упрекнуть в безалаберности

его было нельзя. Нет, нельзя, ничего не скажешь.

-- Понимаешь, старуха осточертела мне дальше некуда. Особенно когда

глаза у меня подналадились. Ну, то есть когда я смог сам выходить на улицу.

С этой минуты я на все по-новому посмотрел. На старуху тоже. Ничего не

скажешь, я только ее одну и видел. Она вечно как столб торчала передо мной.

Все равно что жизнь от меня застила. По-моему, это она нарочно делала. Чтобы

мне напакостить. Иначе не объяснишь. И потом, живя все вместе в одном доме

-- ты ведь его помнишь? -- трудно не заводиться друг с другом. Ты же видел,

как там тесно. Один на другом верхом сидели -- иначе не скажешь.

-- А ступеньки в подземелье еле держались, верно?

Когда мы с Мадлон в первый раз спускались по лестнице, я и сам заметил,

как она ненадежна: ступеньки под ногой ходуном ходили.

-- Верно, за меня почти все было сделано, -- откровенно признал

Робинзон.

-- А люди что? -- допытывался я. -- Соседи, священники, журналисты?

Неужели никто ничего не сказал, когда это стряслось?

-- Ясное дело, нет. Они же считали, что мне на такое не замахнуться.

Думали, я выдохся. Еще бы! Слепой ведь... Понимаешь?

-- Словом, тебе повезло, иначе... А Мадлон? Тоже впуталась в твою

затею?

-- Не совсем. Но все-таки отчасти тоже, потому как, сам понимаешь,

подземелье после смерти старухи целиком переходило к нам обоим. Такой был

уговор. Мы бы там вдвоем и устроились.

-- С чего же тогда у вас любовь разладилась?

-- Знаешь, это трудно объяснить.

-- Ты надоел Мадлон?

-- Да нет, вовсе я ей не надоел, и замуж она прямо-таки рвалась. Ее

мать тоже настаивала, и еще пуще прежнего, и всяко нас торопила: мумии-то

мамаши Прокисс должны были достаться нам, и мы спокойненько зажили бы

втроем.

-- Что же между вами произошло?

-- Да мне просто захотелось, чтобы они отцепились от меня -- и мать, и

дочка.

-- Слушай, Леон! -- круто обрезал я его при этих словах. -- Слушай

меня. Вздор это все и бодяга. Поставь себя на место Мадлон и ее матери. Ты,

что ли, был бы доволен на их месте? Это как же? Приезжаешь туда чуть ли не

босой, положения никакого, целыми днями бесишься, что старуха отбирает у

тебя все денежки, и пошло, и поехало... Но вот она убирается, вернее, ты ее

убираешь. А ты все выкаблучиваешься и ломаешься. Да поставь же себя на место

этих женщин. Это невыносимо! Я, например, такого бы не потерпел. Ты сто раз

заслужил, чтобы они тебя посадили, прямо тебе говорю.

Вот как я заговорил с Робинзоном.

-- Возможно, -- ответил он мне в тон, -- но хоть ты доктор, и

образованный, и все такое, а ничего в моей натуре не петришь.

-- Заткнись, Леон! -- цыкнул я, чтобы со всем этим покончить. -- Катись

ты, ублюдок, со своей натурой! Что ты несешь, словно больной какой? Ох,

жаль, что Баритона сейчас к черту на рога унесло, не то бы он за тебя

взялся. Запереть в психушку -- вот лучшее, что можно для тебя сделать.

Слышишь, запереть! Вот Баритон и занялся бы твоей натурой.

-- Прошел бы ты через то же, что я, ты бы и сам таким же психом стал,

-- огрызнулся он. -- Ручаюсь, стал бы. А может, еще почище меня. Ты же ведь

тряпка!

И тут он начал на меня орать, словно был в своем праве.

Он драл глотку, а я разглядывал его. Я привык, что больные возвышают на

меня голос. Меня это не смущало.

Он похудел по сравнению с Тулузой, и к тому же в его лице проступило

что-то незнакомое мне, как бывает с портретом, тронутым забвением: черты

вроде те же, но потускнели от времени и молчания.

Во всех этих тулузских историях было еще кое-что, не столь, конечно,

важное, но такое, чего он никак не мог переварить и при одной мысли об этом

наливался желчью. Дело в том, что он был вынужден ни за что ни про что

подмазать целую шайку деляг. Он все еще не переварил, что в момент передачи

ему подземелья был вынужден направо и налево раздавать комиссионные -- кюре,

прокатчице стульев в церкви, чиновникам мэрии, еще куче разной публики, и

все безрезультатно. Его корежило, как только он заговаривал об этом. Он

называл такие порядки воровством.

-- Но в конце-то концов вы поженились? -- спросил я в заключение.

-- Да нет же, кому я сказал? Мне расхотелось.

-- А ведь малышка Мадлон была куда как недурна. Разве нет?

-- Да не в этом дело.

-- Именно в этом. Ты сам говорил: вы оба свободны. Если уж вам так

обрыдло в Тулузе, вам никто не мешал на время перепоручить склеп матери. А

потом вернулись бы.

-- Насчет внешности, тут ты прав, -- опять завел он. -- Она очень

миленькая, согласен. Это ты мне тогда правильно шепнул. Особенно когда

зрение у меня восстановилось, и, представляешь, я как нарочно увидел ее в

зеркале. Нет, представляешь? При свете! Месяца два прошло, как старуха

сверзилась. Я пробовал разглядеть лицо Мадлон, тут зрение разом ко мне и

вернулось. Световой удар, так сказать... Ты меня понимаешь?

-- Разве это было не приятно?

-- Приятно, конечно. Но дело не только в этом.

-- Ты все-таки смотался?

-- Да. Но раз ты хочешь понять, я тебе объясню. Ей первой померещилось,

что я какой-то странный. Что пыл у меня пропал. Что я стал нелюбезный.

Словом, штучки-дрючки...

-- Может, тебя угрызения совести одолели?

-- Угрызения совести?

-- Ну, что-нибудь в этом роде.

-- Называй как хочешь, только на душе у меня стало скверно, и все. Но

не думаю, чтобы из-за угрызений совести.

-- Может, ты был болен?

-- Болен -- это верно. Я ведь уже битый час добиваюсь, чтобы ты

признал, что я болен. Согласись, не очень-то быстро ты врубаешься.

-- Ладно, идет, -- ответил я. -- Раз считаешь, что это нужная

предостороженность, скажу, что ты болен.

-- И правильно сделаешь, -- лишний раз добавил он, -- потому как, что

касается Мадлон, я ни за что не ручаюсь. Мигнуть не успеешь, как она тебя

схарчит -- на это она способна.

Робинзон вроде как давал мне совет, а я не хотел от него советов. Мне

вообще все это не нравилось -- опять запахло осложнениями.

-- Думаешь, она тебя заложит? -- переспросил я для проверки. -- Но ведь

она же отчасти была твоей сообщницей. Ей подумать надо бы, прежде чем

стукнуть.

-- Подумать? -- так и подбросило его в ответ. -- Сразу видно, что ты ее

не знаешь. -- Он даже расхохотался. -- Покрутился бы около нее, сколько я,

так не сомневался бы. Повторяю, она влюблена. Ты что, никогда с влюбленными

бабами не водился? Как втрескаются, так просто с ума сходят? А влюблена она

в меня и с ума сходит по мне. Понятно? Усек? Вот ее всякая сумасшедшинка и

возбуждает, и все. А не останавливает. Наоборот!

Я не мог ему сказать, что малость удивляюсь, как это Мадлон всего за

несколько месяцев дошла до такого исступления: я ведь сам был чуть-чуть с

ней знаком. На этот счет у меня были свои соображения, но я не мог их

выложить.

Судя по тому, как она устраивалась в Тулузе, и по разговору, который я

подслушал за тополем в день посещения баржи, трудно было допустить, что у

нее так быстро изменился характер. Мне она представлялась не трагичной, а

скорее пройдошистой, симпатично свободной от предрассудков и вполне

довольной случаем пристроиться там, где ее возьмут со всеми ее историями и

ломаньем. Но в данный момент мне нельзя было ничего прибавить. Оставалось

только слушать.

-- Ладно, пусть так, -- заключил я. -- А ее мамаша? Она-то уж наверняка

расшумелась, когда смекнула, что ты всерьез решил когти рвать?

-- Еще бы! Да она целый день долдонила, что я сущая скотина, и, заметь,

как раз когда мне позарез нужно было, чтобы со мной говорили по-хорошему.

Вот был концерт!.. В общем, с мамашей тоже не могло так продолжаться, и я

предложил Мадлон, что оставлю склеп им обеим, а сам поеду прошвырнуться,

попутешествую один, страну посмотрю...

"Ты поедешь со мной, Леон, -- взъерепенилась она. -- Я ведь как будто

твоя невеста? Вот и поедешь со мной, Леон, или не поедешь вовсе. И потом, --

настаивала она, -- ты еще не совсем здоров".

"Нет, здоров и поеду один", -- отрезал я. Никак нам было не

договориться.

"Жена всегда сопровождает мужа, -- гнула свое мамаша. -- Вам нужно

только пожениться".

Она поддерживала дочку, чтобы завести меня.

Я слушал их штучки и лез на стену. Разве мне требовалась жена на войне?

Или чтобы оттуда вырваться? Разве в Африке у меня были бабы? Или хоть одна в

Америке!.. От их споров, тянувшихся часами, у меня схватывало живот. Ну,

настоящие колики. Я-то знаю, на что годны женщины. Ты тоже знаешь, верно? Ни

на что они не годны. А ведь я попутешествовал... Словом, как-то вечером они

меня окончательно допекли своей трепней, а я взял и ляпнул мамочке, что о

ней думаю:

"Старая гнилушка, вы еще глупей, чем мамаша Прокисс. Повидай вы столько

людей и стран, сколько я, вы поменьше лезли бы ко всем с советами, потому

как, подбирая свечные огарки в своей грязной церкви, никогда жизни не

научитесь. Пошли бы вы лучше да погуляли, старая стерва, вам от этого только

польза будет. По крайней мере проветритесь, времени меньше на молитвы

останется, и сукой от вас не так разить будет".

Вот как я отделал ее мамашу. Можешь поверить, меня давно подмывало

наорать на нее -- больно уж она, гадина, в этом нуждалась. В конечном счете

мне самому от этого полегчало. Я вроде как узелок распутал. Правда, эта

падаль, кажется, только и ждала, когда я распояшусь, чтобы в свой черед

вывернуть на меня весь мешок ругани, какую знала.

"Вор! Лодырь! -- честила она меня. -- У тебя ремесла и то никакого в

руках нет. Скоро год, как мы с дочкой тебя тянем. Неумеха! Кот!"

Представляешь? Семейная сцена по всей форме! Потом она малость подумала

и тихо, но от души отвесила: "Убийца! Убийца!" Вот как она меня обозвала.

Тут я малость приостыл.

Дочка, как услышала это, вроде бы струхнула: вдруг я сейчас ее мамочку

кончу. Она бросилась между нами. Заткнула матери рот. И хорошо сделала.

"Выходит, эти падлы сговорились", -- подумал я. Это же было ясно. Короче, я

смолчал. Пускать руки в ход было не время. И потом насрать мне было,

стакнулись они или нет. Тебе, наверно, кажется, что, отведя душу, они

оставили меня в покое? Кажется? Черта с два! Их знать надо. Дочка опять

взялась за свое. Везде у ней загорелось -- и на сердце, и в передке. И

поехало снова.

"Я люблю тебя. Ты же видишь, я люблю тебя, Леон".

Только одно она и умела: "Я люблю тебя". Как будто это ответ на все

вопросы.

"Ты все еще его любишь? -- взвилась мамаша. -- Да как же ты не видишь,

что он хулиган? Полное ничтожество. Теперь, когда нашими заботами у него

наладилось со зрением, он накличет на нас беду, дочка. Это я тебе говорю,

твоя мать".

Под конец сцены все разревелись, даже я, потому как все-таки не хотел

рвать с этими паскудами.

Я вышел из положения, но мы уже наговорили друг другу чересчур много,

чтобы и дальше тянуть совместную жизнь. Тем не менее шли недели, мы

понемногу ругались и целыми днями, а особенно по ночам следили друг за

другом.

Расстаться мы все не решались, хотя сердечности между нами уже не было.

Держаться вместе нас заставлял главным образом страх.

"Ты что, другую любишь?" -- спрашивала меня иногда Мадлон.

"Да брось ты! -- урезонивал я ее. -- Нет, конечно".

Но было ясно: она мне не верит. По-ейному, в жизни обязательно надо

кого-нибудь любить -- иначе не бывает.

"Ну, скажи, -- возражал я, -- на кой мне ляд другая женщина?"

Но такая уж у нее была мания -- любовь. Я не знал больше, что ей

сказать для успокоения. Она придумывала штучки, о которых я раньше и не

слыхивал. Вот уж не догадался бы, что у нее такое в голове сидит!

"Ты похитил мое сердце, Леон! -- обвиняла меня она -- и на полном

серьезе. Грозила: -- Ты хочешь уехать? Уезжай. Но предупреждаю, Леон: я

помру с горя".

Это из-за меня-то? Ну на что, спрашивается, это похоже?

"Да полно тебе! Не помрешь ты, -- успокаивал я ее. -- Во-первых, ничего

я у тебя не похищал. Даже ребенка тебе не сделал. Да ты сама подумай! Я тебя

чем-нибудь заразил? Нет. В чем же дело? Я просто хочу уехать, и только. Все

равно как в отпуск. Это же так просто. Ну, будь умницей..."

Чем больше я старался разобъяснить Мадлон свою точку зрения, тем меньше

она ей нравилась. В общем, перестали мы понимать друг друга. Она бесилась

при одной мысли, что я всерьез думаю, как говорю, что все это простая чистая

правда.

К тому же она вбила себе в голову, что бежать подбиваешь меня ты. Когда

же убедилась, что не удержит меня, стыдя за мои чувства, попробовала взять

меня другим манером.

"Не думай, Леон, -- объявила она, -- будто я держусь за тебя из-за

склепа. К деньгам, ты знаешь, я, в сущности, равнодушна. Остаться с тобой --

вот чего я хочу. Быть счастливой, Леон. Это же так естественно. Я не желаю,

чтобы ты меня бросил. Это было бы слишком ужасно -- мы ведь так любим друг

друга. Поклянись мне хотя бы, Леон, что уедешь ненадолго".

И так далее, и приступ тянулся неделями. Она была впрямь влюблена и

занудна. Каждый вечер возвращалась к своему любовному помешательству. В

конце концов она согласилась оставить склеп на мать, но с условием, что мы

вместе поедем искать работу в Париж. Всегда вместе!.. Ну и номерок! Она

готова была понять что угодно, кроме одного -- моего желания разъехаться с

ней в разные стороны. Тут уж ничего нельзя было поделать. Ну и конечно, чем

сильней она за меня цеплялась, тем больше меня от нее воротило.

Не стоило даже пробовать образумить ее. Уж я-то знал, какая это пустая

трата времени: она бы только пуще взбеленилась. Вот и пришлось мне придумать

ход, чтобы отвязаться от ее любви, как она все это называла. Мне пришло в

голову пугнуть ее, набрехав, что я по временам делаюсь психом. Мол, это на

меня припадками накатывает. Неожиданно. Она посмотрела на меня искоса, с

недоверчивым видом. Подозревала, что это просто новая байка. Но все-таки

призадумалась -- я ведь столько нарассказал ей о своих прошлых похождениях и

о войне, а тут еще моя комбинация с мамашей Прокисс и внезапное охлаждение к

ней самой...

Думала она целую неделю и все это время не приставала ко мне. Наверняка

рассказала о моих припадках мамочке. Как бы то ни было, они уже не так

настаивали, чтобы я остался с ними. "Порядок, -- обрадовался я. --

Сработало. Я свободен". Я уже представлял себе, как без скандала, тихо и

спокойненько сматываюсь в Париж... Нет, погоди!.. Я перемудрил. Ломал себе

голову, уже решил, что нашел верный ход, как навсегда убедить ее, что сказал

правду. Что я настоящий псих -- психованней не бывает.

"На, пощупай, -- говорю я как-то вечером Мадлон. -- Чувствуешь шишку у

меня на затылке? А шрам над ней? Ну как, здоровая шишка, а?"

Пощупала она шишку у меня на затылке и растрогалась, ну, просто не

описать как. Нисколько ей противно не стало, наоборот, она еще больше

размякла.

"Вот куда меня долбануло во Фландрии. На этом месте мне башку и

трепанировали", -- гнул я свое.

"Ох, Леон, -- вскинулась она, потрогав шишку, -- прости меня, Леон,

милый! До сих пор я сомневалась в тебе, но теперь от всего сердца прошу

прощения. Я все уразумела. Я подло вела себя с тобой. Да, да, Леон, я была

отвратительна. Я никогда не буду больше такой злою. Клянусь тебе. Я все

искуплю, Леон. Сейчас же! Ты не помешаешь мне, правда? Я сделаю тебя

счастливым. Буду ухаживать за тобой. Прямо с сегодняшнего дня. Всегда буду

терпеливой. Кроткой. Вот увидишь, Леон! Я научусь так тебя понимать, что ты

не сможешь без меня обходиться. Я возвращаю тебе свое сердце. Принадлежу

тебе. Вся, Леон. Я отдаю тебе свою жизнь. Только скажи, что прощаешь меня,

Леон".

Я словечка не вставил. Говорила только она. Это же было просто -- валяй

отвечай сама себе. Я уж и не знал, как заставить ее заткнуться.

Пощупав мой шрам и шишку, она вроде как разом закосела от любви. Ей

опять захотелось обхватить мою голову руками, а потом, отпустив, сделать

меня счастливым на веки вечные, нравится мне это или нет. После этой сцены

мать ее лишилась права орать на меня. Дочка ей пикнуть не давала. Ты бы не

узнал Мадлон: она защищала меня, что бы я ни делал.

С этим пора было кончать. Я, понятно, предпочел бы расстаться добрыми

друзьями. Но тут нечего было и пытаться. Ее распирало от любви, а она

упряма. Как-то утром ушла она с матерью за покупками, а я сложил вещички в

узелок, как ты в Дранье, и слинял по-тихому. Надеюсь, после этого ты не

скажешь, что у меня терпения не хватает? Повторяю только -- ничего поделать

было нельзя. Теперь ты все знаешь. И раз я говорю, что эта малышка способна

на все и запросто может с минуты на минуту припереться за мной сюда, ты мне

не вкручивай, что у меня галлюцинации. Я знаю, что говорю. И ее знаю. И

по-моему, для всех будет спокойней, если она найдет меня среди твоих психов.

Мне так легче прикидываться будет, что я больше ничего не понимаю. С ней

только так и надо -- не понимать.

Еще несколько месяцев назад рассказ Робинзона заинтересовал бы меня, но

я вроде как неожиданно постарел.

В сущности, я все больше уподоблялся Баритону -- на все мне было

плевать. Все, что Робинзон нарассказал о своей тулузской авантюре, не