Ноября 1944 г. Приказания Верховного Главнокомандующего в военное время выполняются в срок и со всей душой

Приказания Верховного Главнокомандующего в военное время выполняются в срок и со всей душой. То же самое относится вообще ко всем приказам и на всех уровнях военной субординации. Если солдат отказывается исполнить приказ офицера, офицер имеет право пристрелить его на месте. Если он не отказывается, но исполнить приказ не может – значит, он должен умереть в процессе его исполнения. За три с лишним года войны в Советском Союзе было арестовано, разжаловано, смещено такое количество старших и высших офицеров, которого хватило бы на довоенную армию какой‑нибудь уважаемой европейской страны. Те, которых это, благодаря таланту и фортуне, не коснулось, относились к вечно висящей угрозе как к дополнительному стимулу. Да и не только в страхе было дело. Дело было в ощущении себя равным другим людям. Получение приказа не унижает военного. Его унижает несоответствие между тем, что он обязуется делать, и тем, что он фактически делает, – что видно со стороны. Пытался и не смог – это одно. А взял на себя ответственность, мужественно отдал честь… и все, пошел иными делами заниматься – это совсем другое. Это значит, что ты – дешевка.

Генералов не расстреливали уже довольно давно, но начинать в пятьдесят‑шестьдесят лет карьеру почти заново (если даже тебе дадут такую возможность) было немногим хуже смерти. Многих система естественного отбора уже коснулась тем или иным боком, остальным приходилось всегда чувствовать ее за своим плечом. В начале войны Гордей Левченко, к примеру, был арестован за поражение в Крымской оборонительной операции. Для него, к счастью, все закончилось благополучно, потому что Верховный в глубине души сам признал ошибочным решение назначить замнаркома ВМФ, человека, не имеющего понятия о сухопутной войне, командующим войсками в Крыму. Координировать флот с армией нужно было каким‑то другим способом – но понимание этого пришло слишком поздно. Но, в общем, все нормально для него закончилось, в отличие от тысяч моряков и пехотинцев, осколки чьих костей до сих пор вымываются из песка крымских пляжей. Арест на неделю, разжалование и медленное возвращение к прежним званиям и уровням ответственности. Похожая судьба была у многих, включая даже пару командующих фронтами. Арест, унижения, крики «Вставай, падла!» по ночам, сопровождающиеся пинком в бок. Выпущенные расценивали свободу как временную и держались за нее зубами. Не посаженные пока относились к ней в значительной степени так же.

Все это служило одной цели. Невыполнение приказа было Не‑Мыс‑Ли‑Мо. Именно так, с заглавной буквой для каждого отдельного слога. Если человеку отдавался приказ тем, кто имел на это право, то проигнорировать его, не исполнить по своим личным причинам было можно. Но только один раз – потому что следующий приказ бывшему генералу отдавал бы уже не командующий высшего звена, а начальник расстрельной команды. Наглядные примеры было найти настолько нетрудно, что каждый знал – он просто будет следующим. И делал то, что делать было надо.

На флоте ходила свежая, не успевшая еще обтереться легенда о том, как Жуков чуть было не расстрелял Сергея Горшкова, командующего Дунайской флотилией, за то, что тот сказал, что приказ о переброске за день танковой бригады выполнить просто невозможно, нечем. Нет, Жуков собирался его расстреливать вовсе не за то, что адмирал что‑то там сказал. Просто за невыполнение приказа – о чем честно и предупредил, когда его отдавал. Горшков сначала не поверил – мол, не сорок первый год, но ему доходчиво объяснили знающие Георгия Константиновича люди: лучше делай. Расстреляет, а уже потом будет с Москвой разбираться, чтобы ему нового прислали. Тебя к этому времени уже закопают. Самое интересное, что бригаду перебросить успели – на наспех сколоченных плотах, на чем попало, лишь бы держалось на воде. Последний танк сошел с самодельной баржи за несколько минут до конца отведенного срока, когда командир прибывших ухорезов из личной охраны Жукова уже не отрываясь смотрел на часы.

Черт его знает, правдой была именно эта история или нет, но она, во всяком случае, была достаточно правдоподобной. Маршалы, которым дозволялось почти все, лишь бы цель была достигнута, не страдали тонкостью натуры. Задачей Оснабрюкской операции был разгром основных сил «союзников» на севере Германии, и ради этого Жуков гнал армии и корпуса в огонь, не обращая внимания на потери. За двое суток полторы тысячи квадратных километров Северной Вестфалии превратились в изодранное воронками всех форм и размеров кладбище техники и людей, через которое ломились, поливая огнем пространство перед собой, советские армии. Черняховский[140]все же сумел продавить сопротивление немецкого «Германа Геринга», а затем распер прорыв переданными ему с юга корпусами, перехлестнув горловину наступления немецких частей вторым узлом – на пятьдесят километров южнее армий Баграмяна.

Значительная часть американских войск осталась вне образовавшегося кольца, нависая над ним пока несконцентрированной массой, точно так же, как и 1‑я Канадская армия и значительная часть английских дивизий. Жукову пришлось на ходу менять планы и расчеты, сузив сектора ударов своих фронтов, чтобы не подавиться слишком большим куском. Понятие окружения в маневренной войне было весьма условным: тридцать‑пятьдесят километров, отделяющих окруженные части от остальных сил, не имели большого значения, если сразу оценить ситуацию и направить усилия на деблокаду войск. Черняховский и Говоров развернули свои фронты спиной к сужающемуся кольцу, изо всех сил цепляясь за километры, по которым их отжимали внутрь. Это была гонка времени. Тысячи самолетов день и ночь висели над железным месивом, в которое превратилась земля, штурмуя и охотясь на штурмующих. Приказ Сталина об усилении авиации на участке боев позволил хотя бы частично удерживать превосходство в воздухе, не давая Люфтваффе и американской 8‑й воздушной армии активно поддерживать свои войска. Обе стороны теряли сотни самолетов и сотни летчиков в день – но советская сторона, как оказалось, переносила это значительно легче.

– Я всегда говорил, войну в воздухе выигрывают не асы!

Главмаршал Новиков, серый от недосыпания, мотался по штабам армий на своем Ли‑2, с обязательным истребительным эскортом. Вечером двадцать второго он находился в штабе 6‑й воздушной армии Ленинградского фронта, а к ночи должен был перелететь в 14‑ю армию, угрожать, уговаривать, накручивать всех как только можно.

– Войну выигрывают не герои и не те летчики, которых аккуратно и долго готовят в мирное время. Только система подготовки пилотов‑новобранцев определяет, кто победит в большой войне. На Халхин‑Голе воевали профессионалы, их годами натаскивали. А здесь мы имеем что? Большинство тех, кто сейчас там дерется, – он показал рукой в сторону черной от дыма западной части горизонта, – это замена, военные выпуски. Выдающиеся асы сейчас дают пару процентов сбитых, все остальное делают рядовые летчики. Люфтваффе конец. Я знаю, мы много раз это уже говорили, но я не вижу шансов им оправиться от такого. Как обычно, уцелеют пара десятков «экспертов», будут нам кровь пускать… Американцы держат небо. Суки. Когда ж они сдадутся?

– Многие эскадрильи перестали появляться. Похоже, из‑за больших потерь им дают передышку…

Армией командовал Кондратюк, которого Новиков искренне любил. Сейчас он, однако, поморщился.

– Самолетов у них хватает. Не хватает, похоже, людей, готовых на них летать. Нет, неправильно говорю. Не готовых, а – желающих летать. Там, внизу, им не немецкий плен с бейсболом и Красным Крестом, а те мужики, кого они бомбят. Я все жду, что они стратегическую авиацию на поле боя бросят, но сейчас не тот коленкор, слишком все плотно, все перемешались – что на земле рукопашные, что в небе…

Сравнение было удачным. Плотность авиации над только что образованным, с не устоявшимися еще границами котлом, куда попали 1‑я и часть сил 9‑й американской армий вместе со значительным количеством немецких войск, была огромной. Хорошая для севера Европы осенняя погода, контрастирующая с тем, что происходило сейчас на границе полушарий, позволяла сторонам бросить в бой на не слишком значительном участке фронта тысячи самолетов. Кубань сорок третьего, для тех кто ее видел, бледнела по сравнению с творящимся сейчас в небе Вестфалии и Ганновера.

– Загонят ребят, ох загонят.

Комэск авиаполка ПВО, расположившегося километрах в сорока от клокочущей и ухающей линии фронта, смотрел туда же, куда и все остальные – на запад, из‑под руки. Усеченный полк, не ввязывающийся в общую мясорубку из‑за своего привилегированного, отстраненного положения, был прикрыт от внезапного нападения настолько хорошо, насколько это было возможно.

– По пять таранов в день, такого и под Москвой не было… И который день уже. Что думаешь, долго так будет продолжаться?

Бывший ведомый пожал плечами, как обычно.

– Не просто же так это делается… Гонят полки в пекло, драка в полную силу и полными составами… Наверное, надо, раз делают.

– Чем потом воевать собираются?

– А тебе не приходила в голову, – он внимательно посмотрел на капитана, уже почти нормально выглядящего, после недели весьма умеренной активности, – такая, знаешь, про‑о‑стенькая мысль…

– Какая, интересно?

– Что потом воевать не собираются. Или собираются, но не так. Я имею в виду, что если беречь сейчас войска, которые, да, готовили и пестовали, как драгоценность, то потом они уже особо не пригодятся. Нужен результат. Нужно, чтобы в этом месте, в эту неделю стало ясно – кто здесь главный, мы или они. Не сумеем доказать свою правоту, согласимся на… гм, боевую ничью – все придется начинать заново. Планировать, готовиться, выгадывать момент…

– А ты, оказывается, стратег!

– Здесь стратегом быть не надо. Помнишь «Солдата Швейка», как он рассуждал перед войной о стратегии и его арестовали?

– Помню.

– Это логика, обыкновенная логика. Вот подумай еще, если бы Манштейн под Курском сумел проломить фас, что бы было?

– Ничего. Резервы бы подтянули и передавили бы. Просто наступления дальше бы такого не было и времени больше бы заняло. Я и представить не могу, чего там страшного могло произойти. Не сорок второй ведь…

– Правильно рассуждаешь. Потому что нам к этому месяцу было уже вполне ясно, что война кончится в Берлине, а не где‑то еще. А немцы изо всех сил пытались эту точку зрения изменить, что у себя в мозгах, что у нас. А сейчас ситуация немножко другая, потому что новые факторы появились. И в эту неделю как раз и решается, какая будет у всех установка на ближайшее время: в Берлине, опять же, закончится война – или все‑таки, скажем, в Брюсселе. Вот сейчас определимся и с чистым сердцем приведем ее к логическому завершению…

– Ну ты даешь. Ладно, поверю на слово. Как, готов к вечерней сессии, студент‑недоучка?

– Готов. Ученье свет.

– А неученых тьма. Пошли.

Летчики эскадрильи, насчитывающей после потерь и пополнений одиннадцать человек, шаркая ногами по пыли, потянулись к штабному углу, где под маскировочной сеткой были расставлены козлы и столы. Температура была далеко не летняя, и сидеть на промерзающей за ночь земле было холодно даже в поддетом под брюки теплом летном белье.

– Вторая, пошевеливайте конечностями…

Командир полка подождал, пока все рассядутся, начал указывать на карте маршрут, высоты патрулирования, время. Прикрытие аэродромов, знакомое дело. Перед заходом солнца, когда сил и внимательности у летчиков уже не оставалось, группы американских и немецких истребителей‑бомбардировщиков, используя преимущество над советскими истребителями в радиусе действия, любили проштурмовать аэродромы и станции, зайдя с неожиданной стороны, – и нередко уходили без или почти без потерь.

– Внимательность максимальная. В крупные схватки не ввязываться. Беречь себя и соседа как зеницу ока. Если жарко – уходить, не задумываясь. Мы здесь временно, и нам благодарны за то, что мы есть. Нашему корпусу поставлена задача не сбивать, а демонстрировать присутствие, чтобы они не слишком лезли вглубь. А спереди найдется кому ими заняться. Всем все ясно? Увижу или услышу, что кто‑то лезет на рожон, пробует героически погибнуть – отправлю в Зблево недрогнувшей рукой, так и знайте. Там – сколько угодно. Николай, ты проникся?

– Проникся, чего там.

– Тогда по коням. Оконечный вылет на сегодня[141], поаккуратнее. Кто знает, что на завтра будет.

Стандартные предполетные процедуры и проверки, занимающие больше времени, чем занимает, скажем, завтрак в продуваемой палатке на краю аэродрома, когда горизонт только начинает светлеть. Самолеты эскадрильи поднялись в воздух и, построившись, начали расширяющимися кругами набирать высоту над своим полем. На четырех тысячах метров капитан покачал крыльями и плавно развернулся к западу. На высоте было светлее, солнечные лучи просвечивали через просветы в облаках, как через оконные рамы.

– «Утюг», «Утюг»… – прохрипело в его наушниках. Скинув перчатку, комэск осторожно подкрутил регулятор громкости.

– «Утюг», внимание, к северу видели группу «фоккеров», но она куда‑то делась. Будьте осторожны.

Он кивнул. «Фокке‑вульфы» любили пошарить вечерком на небольшой высоте, особенно там, где не было постоянного прикрытия. С ЯКами они старались не связываться, и перехватить их удавалось весьма редко.

Полет продолжался без больших происшествий. Четко по графику обходя точки поворотов, эскадрилья на небольших оборотах моторов подтянула себя к четырем с половиной тысячам, где холод начал пробирать уже до костей. Капитан решил уже, что на этот раз обошлось спокойно, когда в ушах у него защелкало, как щелкает языком человек, когда изображает цокающую копытами лошадь. Этот знак ему был хорошо знаком: получив собственное звено, лейтенант не утратил привычек «щита с глазами» и первым обнаружил цель, которая могла их услышать. Сбросив газ, комэск, на машине которого белела крупная цифра «9», позволил бывшему ведомому поравняться с собой. Тот, по‑прежнему не произнося не слова, показал ему пальцем вправо и вниз, потом растопырил ладонь два раза и сжал кулак. Покачав крыльями в воздухе, капитан плавно развернул свой истребитель влево, за ним мягкими, пластичными движениями перестроились все остальные. Шаря глазами по черно‑желтой земле в указанном секторе, он только секунд через тридцать засек какое‑то движение, и то потому, что машины были не камуфлированы. Тысячи на две–две с половиной ниже, и идут ровно. А его собственные истребители находятся между линией фронта и гостями, к тому же сейчас вечер и солнце уходит куда положено. Ага…

Оглянувшись, он провел глазами по тем, кого видел. Обзор у ЯКа был ничего – особенно у последних серий, с выпуклым фонарем. Продолжая последний разворот, «девятка» полого заскользила вниз, почти невидимо просачиваясь через воздух. Поменять немного высоты на лучшую тактическую позицию стоило, а спешить он не хотел, пытаясь поближе рассмотреть клиентов. Угу, очень мило: серебристого металлического цвета элегантные машинки с похожими на широкие вилки хвостами. «Лайтнинги». Двенадцать штук, и в хорошем строю. И на скорости хорошей. Черт, как же заходить на них… И стоит ли вообще это делать. Примерно равны по силам и предупреждены, чтоб без риска. А как можно без риска, если это истребители? Причем скоростные, маневренные и хорошо вооруженные. Но только в Европе им почему‑то не очень везет, поэтому становится их все меньше и меньше.

Перед атакой положено было объявлять себя, но служба радиоперехвата у американцев была поставлена настолько хорошо, что если открыть рот, то эскадрилью могут поднять на шухер еще до того, как они на нее упадут. Такое уже случалось, хотя казалось почти невозможным, и проколоться на этом комэску не хотелось. Выйдя во вроде бы подходящую точку, капитан чуть задрал нос своей машины – «пристраивайся!», а затем перевел ее в пикирование, нацеливаясь справа‑сверху на курс американских истребителей, который должен был пересечься в трехмерном пространстве с их собственным курсом почти под прямым углом. Скорость нарастала с каждым десятком метров потерянной высоты. Моторы ЯКов еще имели резерв мощности, а кончики крыльев уже начали подрагивать, намекая на то, что перегрузка на выходе будет неслабой. Подсветка прицела, оружие. Он откинул защитный крючок с кнопки. Серебристые, похожие на щук истребители вырастали в размерах с каждой секундой, и оглядываться на своих было уже некогда. Головная машина, которую он посадил в прицел, даже не попыталась уклониться, когда капитан открыл огонь.

Командир американской эскадрильи в этот момент разглядывал карту. Маневрирование перед выходом на курс, ведущий к их цели – немецкому аэродрому, который почти наверняка сейчас использовался русскими, было излишне сложным, и он пропустил поворот. Сейчас он старался восстановить ориентировку, чтобы выйти к цели без большой потери времени. Эскадрилью перебросили в этот район всего сутки назад, и после «вывозного» вылета им дали отдельную задачу, не тратя времени на введение в обстановку. Эскадрилья, которую они сменили, потеряла девять человек за три дня и, оставив им свои машины, отбыла в тыл на две недели – как положено.

Подняв глаза от планшета, майор оглянулся на своего ведомого, потом на второй элемент звена. В углу глаза что‑то мелькнула, как мушка. Он вскинул голову и увидел просвечивающие сквозь солнечные лучи темные треугольники, скользящие слева, справа и прямо на него. Это оказалось последнее, что он увидел в жизни, и это было совершенно бесшумным. Звука разрывающихся в кабине и фюзеляжах 20‑миллиметровых снарядов русских ШВАКов он уже не услышал.

Сбив ведущего, командир русских истребителей полого развернулся вправо, одновременно набирая высоту, чтобы сбросить скорость до рекомендованного инструкциями уровня и сделать машину максимально маневренной. Оглянувшись, он увидел держащегося за ним ведомого – молодого парня с порванной еще в сорок третьем щекой. Не салага и не ас – то, что надо. Они развернулись, все еще с набором высоты, и капитан снова пошел вниз, на ходу выбирая себе цель. В первом заходе эскадрилья обеспечила себе численное превосходство и теперь дралась со вкусом и умением. Эфир был уже переполнен звуками, его ребята орали и матерились, перекликаясь.

– «Утюг‑один», ат‑така! – скомандовал капитан сам себе, чуть доворачивая. Его внимание привлек американский истребитель, который стоял на крыле почти вертикально, на вираже пытаясь зайти в хвост точно так же кружащемуся ЯКу‑одиночке. Они находились на противоположных сторонах окружности, но за то время, пока комэск, пикируя на полном газу, падал на «лайтнинг», тот сумел сократить разницу примерно на треть. Еще пара виражей, и двухмоторный истребитель зашел бы ЯКу в хвост, после чего исход был бы лишь вопросом времени.

Черт, умелый парень. Вовремя заметив заходящую на него пару, американец спикировал, набрал скорость – и тут же сделал свечу, заставив всех троих проскочить мимо себя. Ну ни хрена себе…

– Коля, Коля! Сзади!

Он успел очень вовремя шарахнуться в сторону, и жуткая, счетверенная или сшестеренная очередь прошла мимо. Еще один «лайтнинг» сумел подобраться сзади. Сам капитан использовал трассирующие пули только за «пятьдесят до конца», чтобы знать, когда боеприпасы пойдут на исход. Так, дело‑то, оказывается, серьезнее, чем он думал. «Не рисковать», называется.

Сделав петлю на такой перегрузке, что глаза, казалось, выйдут из орбит и повиснут на стебельках, как у рака, комэск выдернул свой ЯК на спину двухмоторному истребителю, насевшему на его собственного ведомого, который изо всех сил пытался стряхнуть врага. Американец не успел переключиться на пропавший ЯК, занявшись другим, и капитан поднырнул под него, ведя огонь по правому двигателю. Куда делся второй «вилкохвостый», который гонял того, первого ЯКа? Комэск заложил крутой вираж, вертя головой. На его памяти какой‑то политрук попытался сделать командиру полка выговор о потере политической бдительности, выражающейся в том, что летчики носят белые шелковые шарфы, вырезанные из списанных парашютов, как какие‑то немцы или французы. Комполка пожаловался в корпус, и прилетевший генерал, радостно улыбаясь, предложил умнику прокатиться над аэродромом на УТИ[142], причем сразу после взлета начал орать: «Воздух! „Мессеры“ сзади! Справа пара! Держись! Слева! Где они?! Смотри по сторонам! Собьют нахрен! Вляпались! Еще двое справа!» В общем, когда обалдевший парень вылез из кабины, еще не веря в свое чудесное спасение, его шея была содрана воротом гимнастерки до плавящихся кровавых пузырей. «Что ж ты шарф не поддел, чудило?» – ласково спросил политрука генерал, и с тех пор шелк в полку официально разрешено было считать не буржуазной отрыжкой, а деталью обмундирования.

Второго истребителя он так и не нашел. Он пропал вместе с ЯКом третьего звена, которое было нечетным, и их следы к вечеру так и не отыскались. Значит – все. Так часто бывает. «Пропал без вести в районе города такой‑то». И больше ничего. Ни могилы, ни салюта. Может, найдут потом, через много лет, а может, и не найдут совсем.

Выиграть бой все же удалось. Потери составили всего две машины, и один лейтенант пропал без вести, второй выпрыгнул. Николай записал на эскадрилью аж семерых сбитых, но пленки и наземный контроль подтвердили пять: один на него, один добитый ведомым (видели, как он рухнул) и еще трое на остальных. Не Бог весть сколько, по меркам тыловых крыс, – но те, кто понимает, чего стоит сбить истребитель, качали его и ребят до тех пор, пока не утомились.

– Рискнул, любитель? – поинтересовался командир, когда они отчитались. Настроение у него было вроде хорошее, и капитан предпочел лучше повиниться, чем все отрицать. – Я не понял только, почему «тридцать восьмой»[143]оказался маневреннее на горизонтали, чем мы, – сказал он под конец разговора. – Знал бы, так ушел бы после первого захода. Сколько бы сбили, столько сбили. И живучий. Один, по крайней мере, уполз дырявым.

– Хрен с ним. Своего потеряли, это плохо. А их одним больше, одним меньше… И так в плюсе остались. Ведомого представишь к «Отваге», мне рассказали, как он тебя спас.

– Спасибо.

– Не за что пока. Когда будешь письмо писать семье того?

– Денька через три. Вдруг еще найдется… Всегда надеюсь, что вдруг. Каждый раз…

«Дорогая Мария Сергеевна, – написал он через три дня. – С глубокой скорбью извещаю Вас, что Ваш сын, лейтенант Кольчужный, пропал без вести при выполнении боевого задания в районе города Вюнсторф, Германия. Как его командир я прошу у Вас прощения, что не смог уберечь Вашего сына от вражеской пули. Мы продолжаем верить, что Леня еще найдется, даст о себе знать, но надежды почти нет. Мы дрались над своей территорией, и если бы он сумел сесть или выпрыгнуть, то мы бы уже знали о том, где он. Никаких следов его самолета мы также не нашли, но в районе боя было несколько озер и рек, и он мог упасть в одну из них. Мы будем продолжать поиски и, быть может, найдем хотя бы тело Леонида. Мы всегда будем помнить его как верного друга и надежного боевого товарища. Крепитесь, Мария Сергеевна, и будьте уверены, что Вы можете всегда рассчитывать на нас, когда кончится война. Ваш друг, командир истребительной эскадрильи, капитан Скребо Николай Ильич».

Сбитый ЯК‑3 с останками летчика в кабине через многие годы нашли немецкие аквалангисты на дне озера Меер. Необычный для машины высотный мотор позволил определить номер части, к которой истребитель принадлежал, и имя лейтенанта Кольчужного наконец было переведено из графы «пропавшие без вести» в графу «убитые и умершие от ран». Это случилось в тот же год, когда нашли ЯК‑7Б с сыном Никиты Хрущева, в последний год XX века, и их имена встали в списке рядом. К этому времени не осталось в живых почти никого, кто помнил лейтенантов в лицо.