Линейный крейсер «Кронштадт» (проект 69), СССР, 1944 г

Даже классификация кораблей типа «Кронштадт» стала нелегким вопросом. Первоначально в документах их называли «тяжелыми крейсерами», но позже стало ясно, что ничего общего с обычными тяжелыми крейсерами эти корабли не имеют. Любой тяжелый крейсер со стандартным вооружением из 203‑миллиметровых орудий или даже уцелевшие германские «Дойчланды» были бы растерзаны «Кронштадтом» буквально за считанные минуты и без шанса нанести ему сколько‑нибудь опасные повреждения. «Проект 69» строили в первую очередь для противодействия двум германским «Шарнхорстам», с классификацией которых тоже не все было ясно. Вступившие в строй перед войной, они имели слишком слабое вооружение, чтобы на равных вести бой с современным линейным кораблем. Тем не менее их превосходство над «69‑м проектом» в бронировании было столь значительным, что прогнозировать исход противоборства этих гигантов было достаточно сложно. Но благодаря успешным действиям британцев одна из этих тварей, кошмар Атлантики, сам «Шарнхорст» уже лежал на скалистом дне ледяной Арктики, приконченный нынешним командующим британским Восточным флотом адмиралом Фрезером, ушедшим теперь поближе к интересным событиям. Второй гигант с некоторых пор пропал и вряд ли когда‑нибудь снова вылезет на поверхность.

То ли в начальный, то ли в промежуточный период строительства новых кораблей обсуждался вопрос о вооружении их тремя двухорудийными 380‑миллиметровыми установками германского производства, идентичными установкам достраивающихся тогда «Бисмарка» и «Тирпица». Идея была вполне реальной – в тот момент советские кораблестроители успешно сотрудничали с Германией, отчаянно нуждавшейся в деньгах и сырье, как раз тогда у немцев очень лихо был куплен недостроенный тяжелый крейсер «Лютцов», переименованный в «Петропавловск». Увы, от реализации этого проекта пришлось отказаться – помимо того, что эти установки перегружали корабли и требовали слишком больших изменений в уже достаточно продвинувшейся конструкции, немцы просто не успевали с поставками орудий в сроки, тормозя строительство. А жаль – 380‑миллиметровые орудия главного калибра сразу поставили бы «Кронштадт» и «Севастополь» даже не в один ряд, а несколько выше британских линейных крейсеров. Тем не менее и с 305‑мм артиллерией они настолько разительно отличались от обычных тяжелых крейсеров (включая тот же «Петропавловск»), что их еще на стадии постройки стали называть линейными крейсерами. Этому способствовало и то, что заложенные в 1941 году и только‑только вступающие в строй американские корабли типа «Аляска», очень похожие на «Кронштадт» по своим характеристикам, тоже изначально классифицировались как «Battlecruisers» – линейные крейсера.

Все это было в доступной форме рассказано, а в ряде случаев и показано вплотную. Летчики провели на крейсере почти полный день, наблюдая за бытом моряков, знакомясь с далекими от их мира особенностями жизни на громадном плавающем острове, состоящем из стали и человеческой плоти. Командиром «Кронштадта» был высокий, крепкого сложения украинец со смешной фамилией Москаленко. Впрочем, то, что в фамилии есть что‑то смешное, забывалось буквально через секунду – не воспринимать Москаленко (которого, кстати, звали Иваном) всерьез просто не представлялось возможным. Было видно, что его любила вся команда. Черноволосый, со строгим лицом, достаточно еще молодой для такой должности, он ходил по кораблю такими крупными шагами, что в течение часа мог обойти его почти из конца в конец, заглянув в большинство ключевых постов. Знакомство с Москаленко оставило у летчиков очень теплое впечатление, они увидели в нем такой тип человека, какими были сами – профессиональный воин, с деловой хваткой рукастого крестьянина или мастерового, приложивший свое умение к науке выживать и добиваться победы, зубами выгрызая ее из загривка точно такого же противника.

Потом был Крым. Рай на земле, пропитанный солнцем на всю глубину плодородной почвы, уставленной ровными рядами виноградников, пронизанный искрящейся водой сияющих рек. Амет, распахнувший руки навстречу солнцу, вдохновенно читал что‑то напевное на гортанном и непонятном языке Крыма – его слушали с восхищением и ощущением счастья. Море, золотой песок берега, ветер, обдувающий нависающие над берегом обрывистые холмы, объект «Утес», выдающийся в море широким тупоконечным языком, полеты с утра до вечера и вечером ждущие в освещенных изнутри белых домиках жены, дети, перекликающиеся под окнами, и для холостых – горячие, так же пропитанные крымским солнцем девушки юга. Подавальщицы, связистки, укладчицы парашютов, зенитчицы, прачки и библиотекарши, медсестры лазарета и оружейницы, запертые на не таком уж большом куске граничащей с морем суши, затянутые в военную форму, истосковавшиеся за военные годы по нормальной, красивой жизни, по веселым и сильным мужчинам – с ревом проносящимся над головой в плотном строю как будто стянутых единой лентой боевых машин, крутящим над кромкой горизонта безумную карусель истребительного боя, плетущимся от своих остывающих самолетов в расстегнутых на груди гимнастерках. Крымская ночь! Не родился еще, наверное, такой писатель, который мог бы достаточно похоже описать ее на русском языке. Амет, наверное, мог – но, начиная выражать свои чувства вслух, волновался, сбивался в словах, пытаясь перевести свою душу на русский, и замолкал под смех рассевшихся вокруг святящегося алого пятна угасающего костра пар.

Короткие росчерки метеоров, похожих оттенками на осенние листья, пронзали небо, усыпанное огромными звездами. Ночные полеты происходили раз примерно в три дня, давая время для любви и для счастья.

– Олег, Олежек мой… – шептала в темноте задыхающемуся старлею коротко стриженная девчонка, на счету которой было несколько человеческих жизней – взятых в сорок первом, когда немцы пытались накрыть флот, и в сорок втором, когда они его чуть не прикончили, почти полностью выбив всю авиацию и оставив зенитчиков единственной силой, противостоявшей их господству в воздухе.

Господи, как им обоим хотелось жить! Как хотелось просто жить, не боясь возвращения к отодвинувшейся на время смерти, просто любить друг друга, иметь ребенка, жить в этих чистых белых домиках в ста метрах от кромки обрыва, слушать ночами, как тихое шуршание прибоя шевелит камни у берега. Зенитчице было двадцать два года, старлею – двадцать один. На двоих у них было почти пять полных лет войны. Обоим было по семнадцать‑восемнадцать, когда страшный день двадцать второго июня разрубил всю нормальную, юную жизнь на две неравные половины: до – и после. У нее была школа, выпускная ночь с вином и поцелуями, и почти сразу, как будто вынырнув из разноцветного сна, – тугие маховики зенитного орудия, натирающая шею тяжелая каска и стонущий вой падающих на корабли в гавани бомб. У него – один последний год школы, где преподавала мать, карта на стене с устремляющимися друг навстречу другу стрелами, модель МИГа на полке, брат, посмотревший перед уходом так, будто все уже знал наперед. А потом снова школа, азиатские степи, качающиеся носилки, которые они бегом, задыхаясь, волокут к рухнувшему истребителю, из которого уже поднимается первый, робкий еще дым. Оглушительно пахнет бензином, и потом опять небо – облака распахивают себя, как ласковые руки этой девушки, и хочется петь, хочется стонать от ощущения чуда!

– Олежка мой…

Он попал на юг, степи были гладкие и выбеленные солнцем, их распределили по полкам и эскадрильям, повезло попасть сразу с двумя друзьями в одну часть. Полк, получивший короткую передышку, спешно пополняли людьми, перегоняли поштучно машины с тыловых заводов или восстановленные в армейских мастерских. Ожидалась большая активность, лето только начиналось, и молодых сержантов гоняли, как Сидоровых коз. Еще слава Богу, что была такая возможность. Никому не приходило в голову жаловаться, в училище, несмотря на плотную программу, всегда не хватало топлива, моторесурса, целых машин. Бились много, и бились страшно, уцелевшие учились и продолжали летать. «В школе вас сделали пилотами. Полк вас сделает летчиками. Истребителями вы можете стать только сами». Эти слова он услышал в полку в первый же день от нового командира и принял их глубже, чем, наверное, кто‑либо другой.

– Ты мой Олежка‑медвежка…

Оба его друга погибли в первую же неделю после того, как их бросили в бой. Немцы не считались с числом, четверка выкрашенных в желто‑черные цвета «мессершмиттов» падала сверху на набирающие высоту ЯКи, сразу разбивая строй. После этого каждый был сам за себя. Ему повезло пережить вынужденную посадку с заклиненным мотором, оставшиеся позади самолеты исчезли навсегда. Потом ему повезло понять, что если враг определит в группе дерущихся с ним истребителей слабака, то он убьет именно его. На фронте учатся быстро. Через две недели он имел первого сбитого – старый и тяжелый, как майский жук, «Хеншель‑123» из группы, которая осталась без прикрытия в многослойном, пронизанном самолетами небе Украины. Сержант научился управлять машиной так, что прыгающие на них «худые» всегда сбивали кого‑то другого, он научился смотреть почти прямо на солнце, наклонив голову по‑бычьи и крутя шеей до самой последней секунды в воздухе. Его поставили ведомым к комэску, и они дрались в паре все лето, пережив почти всех в полку. От комэска он научился не бросаться, торопливо стреляя, на крупную группу истребителей, не атаковать девятку бомбардировщиков в плотном строю, не стремиться увеличить свой счет. Олег сформулировал для себя принцип, в котором не признался ни одному живому человеку – уверенный в его целесообразности, но не уверенный в «правильности» с точки зрения газетных штампов. Важнее всего в небе было выжить самому, затем – помочь выжить тем, кто дерется вместе с тобой, и только после этого – убить врага. Он знал лейтенантов, которые с горящими глазами садились в ЯК, чтобы насладиться дрожью пулеметов, поливая свинцом тяжелые крестоносные бомбовозы, чтобы крутиться в «собачьей свалке» с разъяренными шершнями угловатых «фридрихов» и «густавов», рисуя к вечеру по одной‑две звездочки на борту и ослепляя среднячков, вроде него, блеском орденов. Все они сгорали через месяц‑полтора. За два года войны ему не встретилось ни одного исключения. Ни один из давно воюющих, с перевалившим за десятку счетом сбитых, летчиков, которых ему приходилось знать, не был любителем воздушного боя. Гораздо вернее было вычленить отставшую от строя поврежденную машину, методично расстрелять стрелков, сблизиться и зажечь поганящую небо летающую падаль, чтобы она ввинтилась в землю, сотрясая Чернобыль и чахлые степные осины. Другое дело, что часто приходилось поступать так, как поступать было нельзя: атаковать без раздумий, драться в меньшинстве. Но на то она и война, что не всегда удается делать то, что считаешь нужным.

К лету сорок четвертого он уже имел девятнадцать сбитых и неожиданно вышел на первое место в дивизии. Ни один человек не посмел бы обвинить его в избытке осторожности – все помнили, как на нулевой высоте он взял в лоб «худого», что навалился на машину комдива, перелетавшего без эскорта на их поле – как раз в тот момент, когда звено Олега возвращалось из патруля. Распоротый «мессершмитт» рухнул на выжженную грунтовую полосу, завернув лопасти винта под брюхо. Когда к нему подбежали и заглянули в кабину, кое‑кто в ужасе отполз на четвереньках, издавая «морской позывной» и пачкая пылью колени. Да и для более подготовленных вид кабины вражеского самолета оказался не из приятных. От верхней половины туловища немецкого летчика не осталось практически ничего, несколько пуль Олегова УБСа[18]попали ему в грудь, и по крайней мере одна – в голову. Зрелище было редкое даже для видавших виды летунов и аэродромщиков, и хотя было ясно, что Олег, в принципе, здесь совершенно ни при чем, к нему плотно приклеилось уважительным тоном произносившееся прозвище «Собака». Фотография любимой овчарки, когда‑то выращенной для пограничных войск, давно была прочно приклеена мякишем в кабине, на месте, где обычно вешали фотографии любимых, поэтому Олег особо не возмущался.

Он был очень осторожным. Каждую секунду. Олег чувствовал состояние противостоящего ему пилота по малейшим деталям поведения его машины в воздухе. Он почти всегда молчал, руководя своим звеном в бою короткими отрывистыми словами и обходясь совсем без слов во всех остальных ситуациях.

– Олег, ты скоро сбесишься, – сказал ему уходящий на полк его бывший комэск. Они обнялись, положив головы друг другу на плечи, постояли молча и обнялись снова.

– Береги себя, парень, – комэск смотрел на него с болью в глазах. – Ты один у меня остался, со всего лета…

– А как будто десять лет прошло…

– Верно. И не связывайся ты ни с кем, я прошу.

Олег только усмехнулся: на земле он не связывался вообще ни с кем. Потому и был до сих пор командиром звена, малозаметным старлеем с парой орденов.

– Будем живы.

– Будем живы, Антон.

Они в последний раз ткнули друг друга кулаками в плечи и разошлись; новоиспеченного подполковника ждал разъездной армейский У‑2 с лихой надписью «Що не зъим, то надкусаю» на борту, старлея – выгоревший до уже розоватого оттенка ЯК с фотографией овчарки под рамкой прицела. И одиночество.

Если бы его не выдернули в новый полк приказом самого главмаршала, он бы, пожалуй, и действительно взбесился. За неделю он два раза с трудом удержал свою тянущуюся к пистолету руку, внутренне наливаясь смертью, – новый командир полка находил весьма смешной его манеру делать все молча и блистал ироничностью, высмеивая его при всех. В последний раз его спас ведомый, спокойно положивший руку сзади на его правое плечо. Олег обернулся и встретился с ним взглядом.

– Не надо, – одними губами сказал лейтенант. – Не надо, командир, не стоит, право…

Вторая пара тихо подошла сбоку и заняла место по правую руку, как в воздухе. Командир полка замолчал на полуслове. Вся четверка совершенно спокойно и в полном молчании смотрела на него. Постепенно замолчали и остальные, только что вовсю смеявшиеся. Пронесшаяся в воздухе пара ЯКов ударила, крякнув, по полосе и, гася скорость, ушла вперед.

– Олег, ты чего? – удивленным и тихим голосом спросил полковник. – Я ж шутя, чего ты?

Тот, не ответив, отвернулся и пошел прочь, тройка закрыла его спинами.

– Обиделся, что ли? – голос полковника повеселел.

Шедший позади ведомый второй пары обернулся и, встретившись с уже улыбающимся полковником глазами, молча чуть приподнял верхнюю губу.

С лица командира полка сошла вся краска.

– С‑с‑с… – попытался сказать он, но голос сорвался. Другого же шанса сказать что‑нибудь у него не оказалось – троица «спиногрызов»[19]с этого момента не оставляла своего командира ни на секунду.

Через неделю пришел приказ, и старший лейтенант, собрав немудреные манатки и обнявшись с немногочисленными друзьями среди летчиков и техников, побрел к выруливающему «Що не зъим». На его единственную просьбу не разбивать слетанное звено командир полка послал его на хер.

Теперь он подумал, что все это было к лучшему. В новом «полку специального назначения» имелся народ разного склада, но никто не лез к нему в душу и не стремился продемонстрировать избыток образованности на безответном летуне с одним просветом на погонах. Среди украшенных геройскими звездами и полковничьими погонами мужиков он не встретил ни одной суки. В полку были любители подраться, были любители побалагурить, были такие, кто не мог обходиться без подколок, – но не нашлось никого, кто мог бы обидеть неумной насмешкой взрослого человека. К своему удивлению, Олег понял, что его имя достаточно известно среди воевавших на южном направлении. Иван Кожедуб, с которым они, возможно, не раз встречались в воздухе, собирал вокруг себя команду кубанцев, но стремительный и отточенный пилотаж старлея глянулся самому Покрышеву, и он забрал Олега к себе в эскадрилью «девятых».

Авиагруппу готовили зверски. Впрочем, другого обращения оторванные от войны в самое страдное время боевые летчики и не допустили бы. Летали днем, летали ночью, поэскадрильно, звеньями, парами и поодиночке. Отрабатывали навигацию без наземных ориентиров, каторжную для истребителей фронтовой авиации, привыкших, в случае нужды, ориентироваться по сети дорог и населенных пунктов. Летали на максимальный радиус, практикуясь в перехватах на предельной высоте и предельной дальности, с наведением по радио. Учились друг у друга трюкам и приемам воздушного боя, выстраданным и отточенным за годы. Слетывались друг с другом и с бомберами первой эскадрильи, доминировавшими на тактических занятиях по боевому применению морской авиации.

Очень много было занятий по морской тактике и технике. Конечно, прожженные фронтовики знали наизусть характеристики и силуэты двух‑трех десятков немецких машин, применяемых на Восточном фронте, из которых только штук десять могло реально встретиться им в воздухе, остальное же было экзотикой. Теперь приходилось учить морские и сухопутные машины самых разных видов и классов, принадлежащие Италии, Франции, Японии, американцам и англичанам. Четкое разделение японских и американских машин на морские и армейские было, по сложившемуся в спорах мнению, большой глупостью и лишней тратой ресурсов и времени. Англичане, согласно разведданным, изложенным на специальной лекции чином из разведуправления флота, приняли в этом смысле промежуточный вариант, который был так же далек от идеала. Если, в отношении пикировщиков и торпедоносцев, с такими решениями еще можно было согласиться, то концепция специального палубного истребителя была, пожалуй, стратегической ошибкой. Совсем другим делом был на сто процентов проверенный в деле и изученный до упора ЯК – специально приспособленный для палубы, но отличающийся от базовых моделей не более, чем его тяжелый или бомбардировочный варианты. Большинство летчиков знало ЯК по крайней мере свободно, а тем, кто переучивался на него с других типов – как Кожедуб с «Лавочкина» или Покрышкин с «аэрокобры», – тоже особо сложно не было, ЯК был прост и доступен даже среднего класса пилотам.