Неклесса Александр Иванович — заместитель директора Института экономических стратегий, постоянный автор нашего журнала

Дружба Народов» 2003, №4

Александр НЕКЛЕССА

ИННОВАЦИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ

Неклесса Александр Иванович — заместитель директора Института экономических стратегий, постоянный автор нашего журнала.

На рубеже тысячелетий Россия оказалась в ситуации смысловой растерянности. Сам факт периодически повторяющихся призывов “сформулировать национальную идею” свидетельствует о мировоззренческом фиаско и косвенным образом о коррозии социального договора между властью и народом. В стране за годы реформ так и не сложился главный нервный узел общества, его мозг — “национальная корпорация”, для которой государство есть инструмент достижения общественно значимых целей. Различные слои российской элиты ориентированы на различные системы ценностей и ресурсные базы, и потому она оказывается не в силах преодолеть конъюнктурную раздробленность, не может обеспечить долгосрочный стратегический консенсус, а значит — обозначить целеполагание России и смысл ее обитания в Новом мире.

Между тем вопреки постулатам марксизма о превосходстве “экономического базиса” над “политической и идеологической надстройкой” определяющую роль в жизни общества играют, судя по всему, смысловые пространства. Разнообразные формы земного бытия, пути обустройства человеческого общежития, в сущности, не что иное, как зримое воплощение социального менталитета — проросшие зерна той странной субстанции, которая, по выражению одного известного историка, есть нечто общее “между Цезарем и самым последним солдатом его легионов, святым Людовиком и крестьянином, который пахал его землю, Христофором Колумбом и матросами на его каравеллах”.

В этой связи весьма красноречив и выразителен эклектичный выбор современных российских национальных символов, парадоксальным образом не объединяющих, а, скорее, разъединяющих общество. Порой даже возникает вопрос: а произошла ли вообще в стране революция или же продолжается некий бесконечный “процесс реформ”, который под флером благих “деклараций о намерениях” гротескным образом продлевает жизнь — пусть и в заметно обновленных формах — далеко не самым перспективным и привлекательным реалиям прошлого?

Но одновременно возникает и другой вопрос: действительно ли Россия лишена самостоятельной стратегической перспективы? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо взглянуть по-новому на весь спектр социогуманитарных инноваций и технологий в современной России, а также осознать, какова роль high hume¹ в Новом мире.

1

Ключевое слово в разговоре о национальной инновационной системе — инновация, и оно же тесно связано с другим понятием — революция. Социум и его грядущие измерения не нависают над человечеством с роковой предопределенностью. Человек производит все многообразие социального бытия из собственной экзистенции, пользуясь при этом ресурсами цивилизации и планеты. Инновация — это модификация ландшафта бытия, его расширение, создание новых инструментов и направлений человеческой деятельности. Революция же есть своего рода фундаментальная инновация, особая трансценденция быта и бытия, которая слабо контролируема и в высшей степени обладает качествами “закрывающих” и “открывающих” технологий. Она способна закрывать целые пласты деятельности, но что важнее — открывает новые пространства жизни. Поэтому главный вопрос в данном контексте я бы сформулировал следующим образом: а можно ли проектировать революцию?

Массовые инновация для человечества, как ни странно, по историческим меркам, дело довольно новое. Сто миллиардов людей, которые ранее жили на планете, существовали в основном в неизменных, инерционных условиях. Оглядываясь назад, мы видим впечатляющую сумму инноваций, но все они столь рассеяны во времени, что жизнь конкретного человека чаще всего протекала в неизменном и привычном окружении. Более того, для подавляющей части человеческой истории было характерно создание особых механизмов для предотвращения инноваций.

На протяжении практически всей истории, кроме времени современной цивилизации, человек скорее избегал новизны, нежели стремился к ней. Инновации проникали в мир через “черный ход”, нелегально. В древних обществах, традиционных культурах большинство радикальных изобретений не использовалось, хотя люди о них порой и знали, свидетельство чему обращение инноваций… в игрушки. Так, скажем, в империи инков колесо не было известно, и общество испытывало из-за этого серьезные затруднения. Однако среди инкских игрушек европейские исследователи как-то обнаружили тележку с колесами… Несколько другой вариант “игрушки” — порох и ракеты в Древнем Китае, которые использовались для фейерверка, для развлечений…

Инновация становится повседневной реальностью, когда в обществе появляются такие ценности, как свобода и личность. В полной мере это характерно для христианской цивилизации (со временем ставшей глобальной), где процесс творчества во всех его проявлениях, совпадая с вектором освобождения человека от пут традиционного общества, в конце концов становится чертой повседневности. Социальное время ускоряется, инновации все явственнее облегчают бремя существования, повышается степень независимости человека от природы... Но пространство инноваций при этом отнюдь не ограничено техносферой, пожалуй, еще более масштабное явление — социогуманитарные изобретения и технологии.

Ограничусь одним, но ярким историческим сюжетом — становлением и развитием капитализма, с которым тесно связана история современной цивилизации. Капитализм есть энергичный “противорынок” (как его определяет Фернан Бродель), то есть динамичное пространство системных операций и профессионального сговора, или, иначе говоря, закрытый private market, действующий внутри открытого publiс market. Система эта работала и продолжает работать впечатляющим образом, хотя трудно сказать, что в ней является источником эффективности, а что производным: христианская цивилизация с ее духом инноватики и путешествий в неведомое или же специфические механизмы противорынка? Скорее всего, мы имеем дело с ситуацией взаимного усиления определенных тенденций. И уже на первой фазе своего развития, торгово-финансовой, капитализм “выдал на-гора” целый каскад социогуманитарных изобретений — так сказать, high hume той эпохи. Назову лишь три наиболее поразительных и в значительной степени изменивших лицо общества инновационных инструмента: национальный банк, национальный долг и ассигнация. Однако национальное государство в ходе своего развития монополизировало эти мощные инструменты.

Капитализм между тем начал поиск нового направления деятельности и достаточно быстро его обрел. Им стала промышленная деятельность, индустриализация … В то время промышленное развитие переживало инновационный бум, с лихвой окупающий любые капиталовложения. С некоторой точки зрения оно работало, как выгодное банковское предприятие, принося значительную прибыль, оправдывая разнообразные формы своего кредитования. Недобросовестные инвестиции, порча денег, выпуск ассигнаций, инфляционная эмиссия — все эти побочные издержки процесса также с лихвой окупались динамичным, скачкообразным развитием промышленности. Промышленная революция продолжалась до двадцатого века включительно, когда возникли препятствия для данного типа развития (как в свое время они возникли и для торгово-финансовой фазы).

Первое из этих препятствий несколько парадоксально по своей природе. Им стала сама мощь, которую развила промышленная цивилизация при отсутствии социальных механизмов, адекватных ее экспансии. Материальных ценностей оказалось произведено избыточное количество. Спросим, однако: в какой системе координат избыточное? Ведь бедность и нищета, отсутствие материальных благ и дефицит — все еще оставались (и остаются по сей день) спутниками человечества… Материальное изобилие было избыточным с точки зрения платежеспособного спроса. Реальным препятствием оказалась его ограниченность. Сложившаяся ситуация породила феномен Великой депрессии, который заставил Запад переосмыслить многие механизмы развития и вызвал к жизни целый каскад социальных изобретений — избыточное, искусственное потребление, развитие индустрии рекламы и маркетинга, и, в частности, такую изощренную форму превращения доходов в расходы, как высокотехнологичная деструкция — войны ХХ века стали своего рода ресурсо- и материалоемкими предприятиями.

Следующим препятствием для развития индустриализма стала биосферная рамка. Это, во-первых, экологическая проблема: Земля оказалась освоена до такой степени, а отходов стало производиться столь много, что “чистого воздуха” и многого другого стало не хватать. Во-вторых, это проблема сырьевых ресурсов. Тема ограниченности био- и геосферных ресурсов прогремела в 1972 году вместе с материалами Стокгольмской конференции по окружающей среде и особенно с первым докладом Римскому клубу “Пределы роста”. Книга имела колоссальный успех и разошлась в миллионах экземпляров. Частичным ответом на обозначившиеся пределы материального развития цивилизации стала развернувшаяся в те же годы информационная революция, но об этом написано и рассказано вполне достаточно, так что нет смысла сейчас возвращаться к этой теме.

2

В настоящее время в мире утверждается новая формула организации системной деятельности — геоэкономическая. В чем же заключаются ее специфический механизм, ее преимущества с точки зрения современных условий для реализации “системных операций противорынка”?

Сейчас в некотором смысле происходит возврат к предыдущей фазе развития экономического организма планеты — торгово-финансовой, но по-новому прочитанной в контексте глобализации. Составные части глобального социума действуют в настоящее время по единым правилам экономической игры, включая и тех игроков, которые в политической сфере сохраняют определенную специфику (наиболее яркий пример — Китай). Приблизительно до семидесятых годов прошлого века мировая экономическая система существовала как сумма национальных организмов, которые выступали в качестве субъектов. Затем мировую экономику все чаще стали называть глобальной. Термин изменился, и это не случайно. В чем разница? Сам факт того, что меняется терминология, указывает на определенные изменения и в порядке вещей. Здесь как раз имела место подобная ситуация: мировая экономика трансформировалась в нечто иное. Возникла глобальная экономика как глобальный субъект, который действует на национальных площадках, рассматривая их в качестве объектов.

Вторая специфическая особенность геоэкономики — новая форма мирового разделения труда в рамках единого глобального организма. Так, к примеру, экономика Североатлантического региона делает основной упор на производство технологий и образцов, частично — высокотехнологичного продукта. Серийное же производство уходит в другие регионы, основным из которых является, пожалуй, Тихоокеанский. Сырьевое производство в основном сосредотачивается в странах Юга и так далее... Штабная же экономика выстраивает из них всех определенную иерархию на основе механизма, который я называю квазирентой.

Механизм этот следующий: внизу пирамиды — хорошо знакомые нам “ножницы цен”, которые не оставляют всю горную ренту у добывающих сырье субъектов; следующий этаж — природозатратная промышленность, производящая материальный, вещественный продукт, за счет технологической ренты с нее также снимается определенный слой дани. Далее следует весьма любопытный этаж, который для России имеет особое значение, — производство интеллектуального ресурса для высокотехнологичного производства. Однако это в значительной мере бесплатное производство — происходит свободное перемещение специалистов по миру без выплаты рентных платежей за их дотированное образование (в качестве примера, что ситуация теоретически могла бы быть иной, я бы сослался на практику перехода игроков в футбольных клубах).

Чем выше ярус, тем механизмы взимания квазиренты становятся все более емкими и все менее уловимыми. Мы подходим к пространству финансовых операций. Базовый механизм здесь — взимание процентной дани со всех текущих операций. Я говорю даже не о кредитовании, хотя это классический пример, а о самом факте прохождения всей суммы платежей через банковскую систему. Любое производство, даже если оно не пользуется кредитами, все равно платит процентную дань, потому что работает через систему банковских трансакций, перманентно выплачивая процент от операций. Тут механизм квазиренты уже охватывает практически все виды производства.

И, наконец, последний этаж — “ штабная экономика”. Здесь осуществляется символическое и семантическое регулирование, основной источник которого — пропись реальности, установление правил игры. Правил, которые позволяют получать колоссальные доходы и которые при желании можно измерить в виде конкретных сумм (то есть рассчитать, сколько сот миллиардов или десятков миллиардов долларов извлекается за счет той или иной масштабной системной операции). Некоторые виды операций аморфны и неочевидны. Я приведу достаточно нейтральный пример, который находится в стороне от основного русла рассуждения: статус английского языка как своеобразной латыни современного мира. И это его особое положение позволяет англоговорящим странам получать вполне конкретный дополнительный доход. Оценки этого дохода делались, но я не буду приводить конкретные данные, они могут оказаться весьма неточными, дело тут не в конкретных цифрах, дело в факте получения дохода (квазиренты) за счет, в общем-то, периферийного механизма регулирования операций.

Штабная экономика действует не как world government, но в виде world governance (то есть мирового управления, а не правительства), замыкая цепочку перераспределения ресурсов и являясь той “головой”, тем глобальным центром, который оперирует другими частями данного организма, порождая на свет геоэкономические инновации и технологии, позволяющие эффективно перераспределять мировой доход.

Это прежде всего новые деньги, которые тесно связаны с феноменом мировой резервной валюты. Основная особенность новых денег — их автономность от материального обеспечения. Произошло это не так давно, в 1971—1973 годах, когда США отказались от золотого стандарта и материального обеспечения доллара. Это был финал многовекового процесса порчи монеты, перевода денег из металлической формы в бумажную, в ассигнации и т.п. Другая технология — формирование глобального долга и тесно связанная с ней технология перераспределения национального дохода в пользу финансовых операторов. Еще одна, еще не полностью развернутая технология — управление рисками (включая их страхование), ставшее модной темой после восточноазиатского кризиса 1997 года.

3

Социогуманитарные технологии возникают как идея, затем развиваются, апробируются, модифицируются. Как трансформировался этот процесс на протяжении ХХ века? Какие инновационные механизмы предопределили, в конце концов, наблюдаемое в настоящее время господство социогуманитарных технологий над промышленными? Тут ведь был преодолен серьезный психологический рубеж. Слишком уж часто инноватика понимается утилитарно: как научно-техническое изобретение, перспективное для использования в военных целях, либо как научно-технический продукт, годный для использования на рынке.

Сложилось устойчивое “материально-техническое”, “вещественное” понимание проблемы, преобладанию которого, конечно же, способствовало господство материализма и прагматизма в ХХ веке. Кроме того, подобное состояние ума является следствием исторического триумфа промышленной революции, и тот факт, что НТР очевидным образом реализовалась в сфере материального производства, предопределил преимущественное понимание инноватики как чего-то конкретного, “технического” или по крайней мере как некоего решения в области производства, именно поэтому и обладающего ценностью.

Такой утилитарный подход вообще характерен для всего отношения к знанию в ХХ веке. В предыдущие столетия наука постепенно заполняла то пространство, которое занимали богословие, схоластика и философия. Теперь же более значимыми, актуальными становятся прикладные и технологические аспекты знания. Прагматизация и утилизация науки — процесс, который прочертил весь прошлый век. Уже в его начале происходит революция в управлении инновационными ресурсами — заметный отрыв инновационного производства от университетской науки. Инноватика становится “вещью в себе”, и питается данная тенденция в значительной мере заинтересованностью государств в новых системах вооружения. Исследования, проводимые под эгидой военных ведомств, рождают новую форму организации творческой деятельности — лабораторию и КБ, которые функционируют по заметно иным правилам, нежели университетская наука. Эти формы активно развиваются после Первой мировой войны, которая убедительным образом продемонстрировала потенциал инноватики в сфере физических средств господства (пулемет “Максим”, танк, газы), т.е. в деле создания новых видов вооружений.

Но истинным ускорителем процесса стала Вторая мировая война, в ходе которой был реализован целый каскад изобретений и технологий. Однако не менее важным результатом стали новая институциональная форма организации исследований. Я имею в виду проектный подход и исследование операций. В этом ряду можно назвать “Манхэттенский проект” в США, проект “Ультра” и криптографиче-скую школу в Великобритании, “Ракетный проект” в Германии и “Атомный проект” в СССР. Новая форма организации, в свою очередь, породила такой феномен, как закрытые города: Лос-Аламос в США и ряд соответствующих площадок в СССР. Здесь наука начинает выступать и как непосредственная производительная сила, и как самостоятельная отрасль экономики, которая имеет не только производственную, но также и социальную ипостась, формируя новый социальный класс и становясь со временем особым направлением социального творчества.

После Второй мировой войны во многом на основе развития методов исследования операций и расширения сферы их применения в США распространяются знаменитые think tanks, интеллектуальные корпорации, объединяющие собственно научные исследования с иными реалиями, включая логистику и политику. В числе их задач остаются, конечно же, научно-технические проблемы, но не они составляют суть организационной новации. Происходит расширение исследовательского поля: от выполнения научно-технических проектов к исследованию многофакторных головоломок любого типа. И созданный за годы войны корпус исследователей приступает к планомерному освоению нового класса задач, связанных в том числе и с социогуманитарным моделированием. При решении этих задач используют методы как классической науки, так и новых интеллектуальных дисциплин (например, в сфере психологии, маркетинга), а кроме того, весь накопленный опыт организации проектных исследований, порой добавляя еще такую изюминку, как семантическое прикрытие реальной проблемы.

Если упростить сказанное выше, то новая послевоенная форма исследования операций есть сведение воедино науки и политики в ее различных проявлениях (политика корпораций, промышленная политика, региональная политика, политика в сфере науки и образования, военная политика и т.п.). Наука и политика находят плодотворную точку соприкосновения. Подобный подход позволил решить такие сложные и комплексные проблемы, как, например, выживание Западного Берлина в условиях блокады или создание комплексной стратегии развития Аляски. Но также — исследовать новые задачи и проблемные поля, в том числе связанные с социальным, политическим и геоэкономическим регулированием. Что вообще есть основной предмет работы, главный объект исследовательской деятельности в этих “фабриках мысли”? Мне кажется, это прежде всего особый, нематериальный продукт — алгоритм практического решения комплексной проблемы.

К концу 60-х годов количество “интеллектуальных фабрик” в Америке исчисляется сотнями. (Всего к данной категории можно на тот момент отнести порядка 600 организаций из общего числа научно-исследовательских групп и учреждений в несколько тысяч.) Насчитывается около 200 организаций неприбыльных (в основном это университетская наука, но не только) и примерно 300 — коммерческих.

С федеральным правительством связано контрактами примерно 75 “фабрик мысли” (“федеральные научно-технические центры, работающие по контрактам”), кроме того, определенная часть этой генерации является частью государственного аппарата (научно-исследовательская группа Белого дома, ряд институтов вооруженных сил и т.п.). Кстати знаменитый “РЭНД” относится к первой группе, а не ко второй. Это некоммерческое независимое предприятие, но генезис у него — военный (командование авиации сухопутных войск в данном конкретном случае).

4

Стратегический рубеж современной исторической ситуации пролегает — с достаточной долей условности — где-то между 1968 и 1972 годами. В этот период в мире разворачивается грандиозная социокультурная революция. Масштаб и характер этой революции, продолжающейся и сейчас, не получили пока, на мой взгляд, адекватной оценки. Но это уже другая тема.

Что же происходит в США к этому моменту? В космосе заканчивается успешная реализация масштабного проекта “Аполлон”, на земле терпит крах не менее масштабная акция по сдерживанию коммунизма — вьетнамская кампания. Несмотря на столь различную результативность, оба направления действий оказались, в сущности, тупиковыми. Америка в те годы оказалась в кризисной ситуации, которая чем-то напоминает положение, в котором сейчас находится Россия. Прежде всего это также была ситуация стратегической растерянности и отсутствия плана действий, нацеленного на историческую перспективу. Нам даже сложно сейчас представить себе ту степень запутанности, те формы тактической суеты, те многослойность и разнообразие проблем, с которыми столкнулись Соединенные Штаты.

На планете в те годы разворачивался процесс перестройки мира, его “коммунизации” в различных формах. Советский Союз чувствовал себя достаточно уверенно, у него на тот момент были сравнительно высокие темпы экономического роста, а самое главное — шла глобальная экспансия коммунистической ментальности и социальной модели. США же все больше увязали в собственной “Чечне”, а единственным выходом из тоннеля представлялся путь дальнейшей эскалации конфликта. В финансово-экономической области также назревал крупномасштабный кризис, связанный с деградацией положения доллара как фактической мировой резервной валюты, европейские же союзники США, окрепшие в послевоенный период и сократившие долю экономического присутствия Америки в мире, начинали задумываться о новой стратегической позиции. (Одна из ее версий была отчасти прочерчена во время визита президента Франции де Голля в Москву в 1965 году.)

Однако все эти перипетии Америка переживала в условиях расцвета интеллектуальной активности, роста числа разнообразных think tanks и brain trusts — организаций, занятых в сфере социогуманитарного проектирования, исследования операций и многофакторного анализа, стратегического и оперативно-тактического планирования. И именно в этот период принимаются ключевые решения об изменении социального и инновационного маршрута Соединенных Штатов в меняющемся мире (в том числе решения о сворачивании космической программы и вьетнамской авантюры). Новым вектором исторической динамики становится стратегический концепт, который можно определить как проект “Глобализация”.

Именно тогда, в 1966 году (а отнюдь не в 1972-м), США исподволь запускают процесс стратегической ревизии и будущего детанта: президент Джонсон выступает с заявлением о необходимости внесения серьезных корректив в систему отношений Запада и Востока. Вскоре создается команда по реализации соответствующей программы действий: в Совете национальной безопасности ее возглавил Френсис Бейтор, а специальным представителем президента по ее координации в отношениях с внешним миром стал Макджордж Банди, отправившийся вскоре в вояж по странам Европы и в СССР. Осенью 1967 года произошла встреча президента Джонсона и советского премьера Косыгина в местечке Гласборо. Одновременно к реализации проекта привлекались такие лица, как Аурелио Печчеи, будущий основатель и президент Римского клуба.

В те годы ряд влиятельных неправительственных и международных организаций — от Совета по международным отношениям (CFR) до Организации экономического сотрудничества и развития (OECD) — проявили интерес к идеям футурологии, к исследованию исторических горизонтов, к перспективам долгосрочного планирования и вообще к занятиям глобальной проблематикой. Социальная динамика на планете, а также опыт работы над масштабными проектами (в частности, военными и космическими) предопределили кристаллизацию идеи уверенного мониторинга будущего, необходимости “искать пути понимания нового мира со множеством до сих пор скрытых граней, а также познавать… как управлять новым миром”, которая формулируется в виде задачи “создания принципов мирового планирования с позиций общей теории систем”.

Возник социальный заказ на системную рационализацию в этой области. Организация экономического сотрудничества и развития предложила Эриху Янчу, одному из будущих отцов-основателей Римского клуба, заняться в рамках специальной исследовательской программы изучением вопроса о соотношении прогнозирования и планирования. Деятельность эта, в конечном счете, привела к формированию нового вида прогнозирования — нормативного, несколько парадоксального на первый взгляд, ибо его базовый алгоритм разворачивается не от настоящего к будущему, а от будущего к настоящему. Если вдуматься, то это, конечно же, не парадокс. Просто здесь в чистом виде, в виде рабочего алгоритма присутствует идея “Мы строим историю”. Сначала определяется желаемый облик будущего, а затем за счет эффективного контроля и управления настоящим осуществляется гибкое, динамичное, и целенаправленное изменение реальности.

Приблизительно в эти же годы Збигнев Бжезинский одним из первых формулирует тезис о стратегической цели, к которой должен стремиться Запад: создание системы глобального планирования и долгосрочного перераспределения мировых ресурсов. Соответствующие социальные и политические ориентиры были очерчены им в работе “Между двумя эпохами”:

— замена демократии господством элиты;

— формирование наднациональной власти (но не на путях объединения наций в единое сверхгосударство, а путем сплочения индустриально развитых стран);