Был ли язык у австралопитека? 4 page

Единого мнения о том, где жили первые гоминиды, нет. Так, например, Мэт Спонгеймер “указывает на то, что хотя известны свидетельства употребления в пищу афарскими австралопитеками фруктов и листьев, результаты определения содержания стабильных изотопов углерода указывают на то, что преобладала флора открытых, интенсивно освещаемых солнцем пространств” ²⁰¹. Именно выход в саванну признается многими исследователями отправным пунктом той эволюции, которая привела в итоге к появлению человеческого языка ²⁰². В то же время многие особенности скелета австралопитека афарского (изогнутость фаланг кисти и стопы, остеофитные образования на грудных позвонках и др.), а также данные пыльцевого анализа отложений, в которых были найдены останки самого известного афарского австралопитека – “Люси”, свидетельствуют о том, что для афарских австралопитеков был характерен “лесной” образ жизни ²⁰³. Такого же рода комбинации приспособлений к наземному и древесному образу жизни отмечаются у оррорина ²⁰⁴ и даже у Homohabilis ²⁰⁵. Судя по окаменелостям, найденным вместе с Australopithecus anamensis, этот вид жил в сухих лесах, сахелантроп же обитал на берегу большого озера посреди саванны.

Как пишет специалист по эволюции человека Роберт Фоули, “…места пребывания ископаемых гоминид характеризовались средним годовым уровнем осадков в интервале между приблизительно 1500 и 300 мм, а сухое время года здесь продолжалось 4–10 месяцев. В экологическом отношении это соответствует непрерывному ряду биотопов, на одном конце которого находится сезонный лес, а на другом – лесистая и открытая травяная саванна. Большинство из этих местонахождений приходится на саванновый лес или саванновое редколесье и открытую кустарниковую саванну” ²⁰⁶.

Соотношение изотопов углерода (¹²С и ¹³С, которого в травах саванны меньше, чем в лесных растениях) в зубной эмали ардипитеков показывает, что от 10 до 25 % углерода эти гоминиды получали из экосистем открытых пространств – больше, чем шимпанзе (у которых почти 100 % углерода имеет лесное происхождение), но меньше, чем австралопитеки (у которых доля “саванного” углерода составляла от 30 до 80 %) ²⁰⁷. Для гоминид, живших 1200–800 тыс. лет назад, реконструируются местообитания, представлявшие собой в основном варианты лесостепи, которые различались лишь степенью мозаичности ²⁰⁸; для гоминид периода 800–400 тыс. лет назад (в Африке) – “преимущественно травянистые лесостепи с разорванным пологом и обезлесенные степи” ²⁰⁹. Таким образом, эволюция гоминид была связана с постепенным выходом из лесных биотопов во все более и более открытые – вплоть до саванны.

Впрочем, жить в саванне могут и шимпанзе – существует сообщество этих обезьян, обитающее в Фонголи на юго‑востоке Сенегала. Эти шимпанзе выглядят более “прогрессивными”, чем их лесные сородичи. Так, они используют пещеры ²¹⁰ для защиты от дневной жары (но не для ночного отдыха). Они изготавливают “копья” (длиной от 40 до 120 см) для охоты на галаго (мелких полуобезьян, ведущих ночной образ жизни, см. фото 6 на вклейке) ²¹¹. Заметив дупло, где, по ее предположению, может спать галаго, обезьяна отламывает ветку, очищает ее от сучков и листьев (а иногда и от коры), заостряет конец и несколько раз быстро тыкает ею в дупло. Если на вытащенном “копье” обнаруживаются следы крови – можно лезть за убитой добычей. Любопытно, что особи, охотящиеся с копьями, – это самки, а не самцы: самцы достаточно сильны, чтобы при необходимости добыть мясо “голыми руками”.

Однако настоящими жителями саванны шимпанзе не стали – как показали М. Спонгеймер и его коллеги, они предпочитают есть пищу, характерную для лесных шимпанзе, даже несмотря на то, что ходить за ней приходится на существенно более значительные расстояния ²¹².

Нередко считается, что особое значение для эволюции человека и человеческого языка имело употребление в пищу мяса – действительно, судя по изотопному и микроэлементному составу костных останков, в рационе многих представителей клады человека мясо играло значительную роль. У современного человека оно составляет более 20 % всего рациона, тогда как у наших ближайших родственников шимпанзе (и у павианов, живущих в саванне и экологически близких к первобытным гоминидам) – менее 1 % ²¹³. Т. Дикон (как и многие другие ²¹⁴) полагает, что именно необходимость договора самки с самцом по поводу дележа мяса явилась одной из главных движущих сил глоттогенеза ²¹⁵. Если эта идея верна, то начало формирования языка можно связывать с Homo habilis, зубы которого дают возможность предполагать, что он был всеяден ²¹⁶. У австралопитековых же зубы не были приспособлены для того, чтобы есть мясо (как, впрочем, и другую жесткую и в то же время вязкую пищу, такую, как листья с прожилками и волокнистые стебли ²¹⁷), хотя периодически есть его они, вероятно, могли – как и современные шимпанзе.

В рамках гипотезы Дикона гоминиды‑самцы предстают эгоистами, которые, добывши мясо, стремятся съесть его сами, не делясь с самками, самки же, будучи заняты выращиванием потомства, не могут принимать участие в охоте, поэтому вынуждены изобретать изощренные коммуникативные средства для того, чтобы уговорить самцов поделиться. Но на самом деле картина, скорее всего, была не так страшна: даже у шимпанзе самцы делятся мясом с дружественными самками ²¹⁸ (хотя в большей степени практика дележа пищи именно между самцами и самками развита у бонобо ²¹⁹). Исследователями “отмечаются различные варианты дележа мясом” ²²⁰ – “учитывая разную степень альтруизма и добровольность действий обладателя мяса” ²²¹. В наиболее насильственном варианте более сильные особи просто отбирают добычу у более слабых, но это далеко не единственная возможность. Другие особи могут подбирать оброненные обладателем мяса кусочки, могут просто взять у него часть еды (хозяин мяса при этом не делает попыток ни помешать, ни помочь им в этом). Есть и более активные способы дележа: когда другая особь берет часть мяса, обладатель лакомого кусочка может делать поощряющие движения, а может даже самостоятельно отрывать от мяса куски и предлагать их другой особи. И, наконец, отмечены случаи дарения, когда удачливый охотник добровольно отдает другой особи большую часть имеющегося у него мяса ²²². И все это, заметим, совершенно без участия языка. Кроме того, “у приматов, в частности шимпанзе, имеются хорошо развитые навыки групповой охоты” ²²³ – и это несмотря на то, что “кооперация при охоте и дележ у шимпанзе не играют значительной роли для выживания отдельных особей или группы в целом” ²²⁴. Кроме того, самки – даже у шимпанзе – могут охотиться и сами.

В некоторых работах именно охота предстает главной движущей силой происхождения языка: охота требует достаточно совершенных орудий, четкой организации, загонная охота предполагает громкие и слаженные совместные вокализации, которые должны развивать голосовой аппарат, а также способность к звукоподражанию. Ведутся споры о том, были ли охотниками разные виды древних гоминид. Но чтобы добывать мясо, вовсе не обязательно было охотиться на крупную дичь – можно было, например, ловить мелких животных и детенышей, как это делают современные шимпанзе, можно было доедать остатки трапез львов (как нередко поступают современные жители северной Танзании хадза) или саблезубых кошек (разумеется, при условии возможности отогнать от добычи других претендентов).

Орудия хабилисов плохо приспособлены для охоты – их надо было удерживать силовым захватом, а это не позволяет нанести сильный удар ²²⁵. Возможно, они использовались “при разделке туш очень крупных толстокожих млекопитающих” ²²⁶. Орудия архантропов также “еще не были достаточно удобными для дистантной и безопасной охоты, хотя и пригодны для расчленения крупной добычи” ²²⁷. Наиболее достоверные свидетельства охоты обнаруживаются у гейдельбергского человека: он умел изготавливать копья, добывал крупную дичь – слонов (находки в Испании), гиппопотамов, антилоп и павианов (находки в Эфиопии), волков, пантер, медведей, кабанов, быков, оленей, носорогов, лошадей (находки в гроте Кон‑де‑Л’Араго в восточных Пиренеях) ²²⁸. Наивысшей специализации к охотничьей жизни достиг неандерталец, в чьем рационе мясо занимало существеннейшее место ²²⁹. Ну и, разумеется, охотиться умели неоантропы.

Но после того, как Джил Прутц и Пако Бертолани обнаружили практику охоты с копьями у шимпанзе (см. выше), стало ясно, что для охоты – и даже охоты с собственноручно сделанным копьем – язык не обязателен.

Однако в любом случае охота вносила свой вклад в расширение поведенческого репертуара и тем самым, наряду с прочими видами деятельности гоминид, становившимися постепенно все более разнообразными, подготавливала почву для развития языка.

Еще один источник разнообразия поведенческих моделей – это овладение огнем и построение жилищ.

Самые древние следы огня на стоянке гоминид обнаружены в Кении в районе Чесованья (тж. Чесованджа, Chesowanja) – они датируются временем примерно 1,4 млн. лет назад. Кому принадлежал этот костер, неизвестно: судя по времени, это могли быть архантропы, хабилисы и даже поздние парантропы ²³⁰ (впрочем, не исключается возможность, что это был не рукотворный костер, а просто пожар). Несколько более убедительные следы использования огня относятся к архантропам – в китайской пещере Чжоукоудянь обнаружены “обожженные кости и другие свидетельства наличия огня” ²³¹, относимые ко времени Homo erectus (порядка 600 тыс. лет назад ^{26}). Еще более уверенно владел огнем гейдельбергский человек. Он не только осваивал пещеры, но и строил, по некоторым предположениям, каменные жилища с очагами ²³². Использование огня для приготовления пищи позволяет сэкономить много энергии на пищеварении (так, шимпанзе тратят на пережевывание пищи около 5 часов в день, а современные охотники‑собиратели, готовящие пищу на огне, – всего один час) – и использовать эту энергию на поддержание функционирования большого мозга ²³³.

Судя по тому, что Homo heidelbergensis мог жить в умеренном климате (в отличие от архантропов, которые за пределы субтропического пояса не выходили ²³⁴), у него была какая‑то одежда ²³⁵: пересидеть все холода в доме или выйти зимой на улицу голым в зоне умеренного климата задача нереальная. Соответственно, расширялся набор доступных виду поведенческих программ.

Весомым свидетельством существования языка считаются погребения – если люди были способны хоронить покойников, снабжая их припасами для предполагаемого посмертного существования, соблюдая при этом ритуалы, значит, вероятно, их коммуникативная система должна была обладать свойством перемещаемости, то есть давать возможность говорить о вымышленной (т. е. в любом случае недоступной наблюдению “здесь и сейчас”) реальности – потустороннем мире. По некоторым данным, первые следы намеренных захоронений усматриваются на стоянках гейдельбергского человека – в Атапуэрке и Петралоне ²³⁷. Но с надежностью засвидетельствованы намеренные погребения только у неандертальцев ²³⁸, см. фото 9 на вклейке (а также, разумеется, у неоантропов, у которых они имелись уже со времен заселения пещер Схул и Кафзех), – в Ля Ферраси мужчина и женщина положены голова к голове, в Сан Феличе‑ди‑Чирчео захоронен отдельный череп, в пещере Тешик‑Таш (Узбекистан) вокруг детского захоронения выставлены рога горного козла, в Ля Шапелль‑о‑Сен рядом со скелетом неандертальца лежит кость ноги быка – остатки пищи для посмертного существования. Очень интересно захоронение в пещере Шанидар на севере Ирака: в могиле сохранилась пыльца многих видов растений – вероятно, покойника (известного как Шанидар 4) усыпали цветами. Впрочем, даже эти погребения некоторыми исследователями оспариваются ²³⁹, высказывалась гипотеза, что идея погребальной обрядности была заимствована неандертальцами у неоантропов. Существует и такая точка зрения, что за всеми этими погребениями не стоит никакого ритуала, и тем самым они ничего не говорят о наличии у соответствующего вида знакового поведения ²⁴⁰ – ведь хоронить мертвых (забрасывая их ветками) могут и бесспорно не имеющие языка слоны ²⁴¹.

Многие авторы связывают с языком так называемые “предметы неутилитарного назначения”, т. е. такие предметы (например, бусы), применение которых не приносит непосредственной биологической пользы. В книге Л.Б. Вишняцкого ²⁴² они фигурируют как “свидетельства символизма”. Считается, что если люди изготавливают такие предметы, у них должна быть способность к тому, чтобы производить и понимать знаки‑символы (и эти предметы либо сами являются символами, либо содержат их), а чтобы эти символы передавать друг другу, нужен полностью развитый язык.

Самыми ранними свидетельствами того, что интересы наших предков не ограничивались базовыми пищевыми, гигиеническими, сексуальными и социальными потребностями, возможно, следует считать ашельские рубила ²⁴³. Чешский антрополог Ян Елинек ²⁴⁴ “внимательно изучил каменные ручные рубила‑бифасы ашельской эпохи, отличающиеся прямо‑таки ювелирным исполнением, и пришел к выводу, что уже в это время мастерство обработки камня вышло за пределы практических, прикладных идеалов и содержало уже элемент перехода к художественному творчеству. Мастер заведомо тратил гораздо больше усилий и времени, чем это требовали чисто практические соображения, чтобы придать изделию совершенную симметрию по двум осям, красивые пропорции, изящную форму режущего края. Мало того, отмечены случаи, когда для рубила специально выбирались камни, либо красивые по качеству самого материала, либо содержащие какие‑либо включения, например окаменелые древние морские организмы, которые сохранялись в изделиях явно с декоративными целями” ²⁴⁵. По мнению И. Дэвидсона, об обратном моделировании могут свидетельствовать геометрические микролиты, найденные на стоянках среднего каменного века в Южной и Восточной Африке, поскольку внешний вид их “не зависит от каких‑либо аспектов их производства или применения, измененный край не использовался, а формы были стандартизованы в очень узком диапазоне” ²⁴⁶. На ашельской стоянке Берехат‑Рам в Израиле найдена галька, которая более двухсот тысяч лет назад “в результате намеренной подправки приобрела антропоморфный облик” ²⁴⁷. Скелетных останков на этой стоянке не найдено, но, судя по дате, скорее всего создателями “Венеры из Берехат‑Рама” были Homo heidelbergensis.

Рис. 3.12. “ Венера из Берехат‑Рама ”.

Еще более заметны “свидетельства символизма” у неандертальцев. В Ля Ферраси была найдена костяная пластинка с резными линиями, которая предположительно представляет собой календарь (впрочем, такого же рода находка была обнаружена на стоянке Бильцингслебен (Германия), где жили гейдельбержцы, см. фото 15 на вклейке) ²⁴⁸. В одной неандертальской “инсталляции” были скомбинированы череп одного медведя и кости конечностей другого. В более позднее время, уже в период контактов с сапиенсами, у неандертальцев появляются и другие предметы неутилитарного назначения – в гроте Оленя в Арси‑сюр‑Кюр (Франция) было найдено множество звериных зубов с вырезанными желобками или просверленными дырочками, явно предназначенных для подвешивания; во Франции же (пещера Ла Рош Котар) была обнаружена неандертальская каменная “маска” (см. фото 11 на вклейке) – кусок кремня, края которого были частично оббиты для придания ему большего сходства с человеческим лицом, кроме того, в естественное отверстие камня была вставлена кость (закрепленная кремневыми клиньями, чтобы лучше держалась), еще более усиливающая впечатление.

Наконец, огромное количество “предметов неутилитарного назначения” появляется в начале верхнего палеолита, с наступлением ориньяк‑ской эпохи. В это время (порядка 40 тыс. лет назад) наблюдается качественный скачок в области технологий, появляется пещерная живопись (см. фото 12 на вклейке). Существуют гипотезы, связывающие с верхнепалеолитической революцией возникновение человеческого языка ²⁴⁹. Одни авторы считают, что язык был ее составной частью, другие – что причиной, третьи – что следствием. Однако надо заметить, что этот период не является временем появления человека разумного – первые находки костей неоантропов датируются временем около 195 тыс. лет назад. Таким образом, данная гипотеза имеет право на существование лишь в предположении об отсутствии прямой связи между видом и коммуникативной системой; кроме того, она оставляет без объяснения тот факт, что анатомические характеристики, единственная польза которых состоит в обеспечении членораздельной звучащей речи, более 100 тыс. лет оставались “невостребованными”.

Впрочем, возможно, зарождение искусства следует относить к более раннему времени – об этом свидетельствует недавняя находка бусин (см. фото 13 на вклейке), сделанных из раковин ранними Homo sapiens, жившими в пещере Схул около 100 тыс. лет тому назад ²⁵⁰; несколько более поздние (85–70 тыс. лет назад) бусины из раковин, а также орудия с выцарапанным на них геометрическим орнаментом были обнаружены на юге Африки – в комплексах стадий стилбей и ховисонс порт, относимых к среднему каменному веку (что примерно соответствует европейскому среднему палеолиту). В комплексах ховисонс порт “свидетельства символизма” встречаются редко – это “две перфорированные раковины Conus из Бордер, фрагменты скорлупы с процарапанным узором из Дьепклоф” ²⁵¹ – а в стилбейском комплексе из пещеры Бломбос бусин из раковин Nassarius kraussianus найдено около четырех десятков (см. фото 14 на вклейке); там же найдены куски охры с насечками ²⁵² (см. фото 15 на вклейке). По мнению археолога Кристофера Хеншилвуда, “эти находки показывают: использование охры в среднем каменном веке не ограничивалось утилитарными целями, и, возможно, смысл этих насечек передавался при помощи языка с полностью развитым синтаксисом” ²⁵³. Конечно, при помощи геометрических орнаментов, бус, узоров на одежде, татуировок и т. д. можно передать смысл, но, как справедливо замечает Б. Бичакджан, таким образом обычно передается скорее общая идея, которую нередко трудно бывает выразить словами, так что орнаментальные артефакты ничего не говорят о том, насколько членораздельным был язык их изготовителей и обладал ли он синтаксисом ²⁵⁴.

Удивительно, что развитые культуры Южной Африки не имели продолжения – примерно 60 тыс. лет назад их сменяют среднепалеолитические индустрии без каких бы то ни было “свидетельств символизма” – следующие такие свидетельства появляются лишь 40–45 тыс. лет назад ²⁵⁵. Таким образом, развитие культуры в каменном веке нельзя представлять себе как неуклонный поступательный процесс, а следовательно, вряд ли можно проследить строгую корреляцию между культурой и языком. Трудно вообразить, что жители Южной Африки, овладевшие языком более 70 тыс. лет назад, вдруг разучились говорить и “онемели” на долгие двадцать тысячелетий. Гораздо вероятнее, что “врожденная языковая способность” сформировалась в момент возникновения человека разумного (по крайней мере, до разделения первой человеческой популяции), поскольку любой нормальный ребенок способен (при соответствующих условиях) выучить любой язык.

Что же касается перехода от среднего палеолита к верхнему в Европе, то он, по мнению Л.Б. Вишняцкого, явился следствием конкуренции неоантропов с неандертальцами ²⁵⁶. Он пишет, что “столь явное и полное совпадение ареала Homo neanderthalensis, с одной стороны, и области распространения индустрий верхнего палеолита – с другой, вряд ли могло быть случайным. Появление пришлых человеческих популяций в районах, издавна и прочно освоенных неандертальцами, – или даже только на подступах к этим районам – обязательно должно было повлечь за собой обострение соперничества за жизненно важные ресурсы и стимулировать, тем самым, совершенствование (усложнение) методов жизнеобеспечения, технологические новации и прочие изменения в культуре. При этом, разумеется, речь идет о соперничестве не только между неандертальцами и Homo sapiens, но и внутри каждой из этих групп” ²⁵⁷. На окраинах неандертальского мира появлялось все больше и больше неоантропов, что вынуждало неандертальцев перебираться в центральные районы, увеличивая там плотность населения. И неандертальцы тоже совершенствовали свою культуру – на Балканах и в Центральной Европе “становление верхнепалеолитических индустрий (шательперрон, улуццо, нерон) началось до появления там Homo sapiens и, видимо, без какого бы то ни было их влияния” ²⁵⁸. С другой стороны, “что касается тех регионов, где в позднем плейстоцене неандертальцев не было и где, следовательно, некому было составить достойную конкуренцию расселяющимся Homo sapiens, то там верхнего палеолита либо нет вообще (Восточная и Юго‑Восточная Азия, Австралия), либо он представлен только поздними памятниками (Индостан, большая часть Северной Азии). Даже на территории Африки к югу от Сахары, несмотря на раннее и длительное присутствие людей современного физического типа, переход от MSA к LSA совершился сравнительно поздно, да и масштаб и интенсивность культурных инноваций здесь несопоставимы с тем, что наблюдается в северной части Старого Света” ^{259 {27}}.

Поскольку коммуникативная система развивается в социуме, для понимания процесса становления языка важны факты, свидетельствующие об устройстве общества разных видов гоминид. Прямых свидетельств социальная система, как и коммуникативная, не оставляет, но можно воспользоваться некоторыми косвенными данными. По наблюдениям приматологов, “виды обезьян с наиболее гармоничным развитием показателей группового поведения, т. е. наличием баланса между дружелюбным и агрессивным поведением, – это виды наименее специализированные в морфологическом и экологическом плане” ²⁶⁰, т. е. такие, чья анатомия не демонстрирует слишком сильных приспособлений к тому или иному питанию или образу жизни. “Важной общей чертой универсальных видов является сходство их социальной структуры (как правило, мультисамцовые группы)” ²⁶¹. Другие варианты организации – парная семья (как у гиббонов), в которую входят самка, самец и их дети разного возраста, и гарем – группа, состоящая из одного самца и нескольких самок с их детенышами. Так устроены группы у горилл, и так же, по одному из предположений, были устроены группы у парантропов ²⁶². При этом, как отмечают Марина Львовна Бутовская и Лев Абрамович Файнберг, “мультисамцовый тип социальной организации является важным условием максимальной реализации интеллектуальных и психических способностей отдельных особей. Поэтому они не случайно характеризуются наиболее сложными и разнообразными социальными взаимоотношениями, развитой исследовательской и манипуляционной активностью по сравнению с видами, аналогичными по уровню филогенетического развития, но обладающими иным типом социальной организации. Мультисамцовый тип социальной организации… скорее… консервативный признак, который, однако, являясь оптимальным, присутствовал у всех предковых форм, предшествующих появлению гоминид. Универсальными были и основные виды взаимоотношений между особями в пределах этой мультисамцовой структуры…” ²⁶³. Поскольку все прямые предки человека (в отличие от представителей боковых ветвей нашего генеалогического древа) были как раз наименее специализированными в морфологическом и экологическом плане, можно предположить, что по крайней мере изначально основным типом их социальной организации была мультисамцовая группа. Предполагается, в частности, что такими группами жили хабилисы ²⁶⁴.

Для сообществ гоминид была характерна забота о стариках и больных. Один из скелетов гоминид Дманиси принадлежал женщине лет сорока (старухе по тогдашним меркам). У нее нет зубов, но при этом почти все зубные лунки заросли костным веществом – это означает, что она прожила еще несколько лет после того, как у нее выпали зубы и она лишилась возможности жевать. Как отмечает один из авторов находки, Давид Лордкипанидзе, это неоспоримое свидетельство того, что о ней заботились соплеменники ²⁶⁵. В пещере Ля Шапелль‑о‑Сен найден скелет пожилого (ему было около 45 лет) неандертальца со следами артрита, в пещере Шанидар – останки сорокалетнего неандертальца (экземпляр Шанидар 1, известный также как “Нанди”) с множественными травмами: в частности, у него не было правой руки (она была за много лет до смерти ампутирована выше локтя в результате травмы или намеренно), кости стопы были сломаны, но впоследствии успели зажить, а повреждение левой глазничной впадины говорит о том, что он, скорее всего, был слеп на левый глаз. Эти люди явно не могли ходить на охоту, но тем не менее прожили долгую жизнь – значит, о них, как и о старухе из Дманиси, заботились сородичи.

Когда социальная структура группировки усложняется, все большее число индивидуальных особенностей ее членов начинает осознаваться наблюдательными собратьями (и, соответственно, может использоваться ими для каких‑то своих целей). Это тоже увеличивает пространство возможностей, приводит к необходимости выбора между различными моделями поведения, соответственно, создает условия для того, чтобы более развитая коммуникативная система получала преимущества перед менее развитой.

В заключение отметим, что конкретную “точку” возникновения языка указать невозможно – и даже не потому, что не хватает палеоантропологических и археологических данных, а примерно по тем же причинам, по которым для ребенка, усваивающего язык, невозможно указать конкретный “день овладения языком” (который потом можно было бы отмечать подобно дню рождения). Можно лишь говорить, что, скажем, в год и два месяца языка у него еще точно не было, а в три года уже точно был, – то, что находится в промежутке, представляет собой континуум быстро сменяющих друг друга (и накладывающихся друг на друга) промежуточных коммуникативных систем, каждую из которых разные исследователи могут квалифицировать как полное или неполное овладение языком в зависимости от различных критериев (обусловленных целями конкретного исследования). Точно так же разными будут у разных исследователей ответы на вопрос о языках австралопитеков, хабилисов, архантропов и т. д. – даже если бы им удалось лично пообщаться с представителями соответствующих видов.