Трагики

На суетливый и суматошный Париж опустился вечер, и веселые обитатели города высыпали на Большие Бульвары. В толпе на тротуарах смешались военные и гражданские, аристократы и простолюдины, на мостовых повозки торговцев всякой всячиной то и дело сталкивались с роскошными каретами знатных особ. Тут и там бесчисленные кафе с вынесенными прямо на улицу столиками и стульями лучились теплым уютным светом, в котором плыла бесконечная людская река.

Давайте свернем с шумного и бурлящего Итальянского бульвара направо, на улице д’Эжипт. В конце ее простирается целый лабиринт тихих и скромных улочек и переулков, и самая сонная из них называется Бертран.

В Англии ее бы окрестили прибежищем обедневших аристократов. Там стоят двухэтажные одноквартирные дома со смежными стенами. Выглядят они печально и неухоженно, но, тем не менее, стараются скрыть потрескавшуюся черепицу и осыпающуюся облицовку за изящными оградами и яркими ставнями, пытаясь показать, что они знавали лучшие времена.

Бертран – улица нешумная, но нынче вечером здесь как‑то особенно тихо. Скоро она совсем опустеет, лишь одинокая фигура будет перемещаться туда‑сюда по неровному тротуару. Мужчина – а это именно мужчина – должно быть, кого‑то ждет или высматривает, поскольку улица Бертран – совсем не то место, где одинокий романтик мог бы предаваться своим мечтаниям. Безусловно, он здесь с какой‑то целью, но до его намерений нет дела ни нам с вами, ни жандарму, который громыхает коваными сапогами, заворачивая за угол.

В доме, напротив которого расположился наш наблюдатель, заметны не только признаки жизни, но даже и какое‑то оживление. Возможно, именно это и заставило мужчину остановиться и внимательней посмотреть на него. Он гораздо чище и выглядит современнее, нежели его соседи. Садик ухожен, а сквозь полоски зеленых жалюзи на улицу лучится теплый, домашний свет. Домик выглядит по‑английски бодрым и аккуратным, чем разительно отличается от окружающих его обветшалых строений.

Благоприятное впечатление, производимое домом снаружи, еще более подкрепляется уютной атмосферой, царящей внутри. В гостиной ярко горит камин, словно соревнуясь со стоящей на столе лампой, которая освещает двух сидящих женщин. Не надо быть особенно проницательным, чтобы с первого взгляда заключить, что это мать и дочь.

Их обеих отличает приятное выражение лица и хорошая фигура. Тонкий стан и осиная талия дочери лишь подчеркиваются, может быть, несколько грузноватой статью ее матушки, из‑под чепца которой видны седые прядки.

После смерти мужа, полковника Латура, его вдове пришлось нелегко, но она пережила тяжелые времена с молчаливой стойкостью и терпением, свойственным ее семье. Ее младший сын Джек, учившийся в Англии, постоянно расстраивал ее приверженностью к развлечениям, свойственным всем молодым людям его круга.

Вести о его проделках достигали континента и каждый раз вызывали бурю огорчений и переживаний в тихом домике на улице Бертран. Старший же сын, Генри, обладавший огромным талантом актера‑трагика, вот уже более полугода был без ангажемента. Неудивительно, что эта живая, веселая, добродушная женщина временами грустила, а смеялась гораздо реже, чем раньше. Покойный полковник оставил им не очень большое наследство, и если бы не Роуз с ее рачительным и экономным подходом к деньгам, они вряд ли бы смогли сводить концы с концами.

У этой юной девушки проявились способности вести домашнее хозяйство благодаря редкому сочетанию красоты и практичности. Строго говоря, Роуз не отличалась царственными чертами лица, однако ее природное изящество, веселые глаза и завораживающая улыбка делали ее опасной соперницей куда более утонченным дамам. Разумное равнодушие к собственной внешности является главным достоинством истинной красоты, и Роуз обладала им в полной мере. Все это проявлялось в естественности ее движений и в искреннем взгляде дивных карих глаз. Так что неудивительно, что даже на ничем не примечательной улице Бертран, где подобные «глупости» считались верхом неприличия, нет‑нет да и отодвигалась оконная штора, когда эта изящная фигурка шествовала по булыжному тротуару. Парижский же пресыщенный зевака, хоть однажды увидев лицо девушки, убеждался в том, что истинная женственность – это совсем не то, что он наблюдал в бесчисленных кабаре и кафешантанах.

– Всегда помни, – говорила миссис Латур, как бы подчеркивая свои слова кивками головы, что делало ее похожей на добродушного воробья, – что ты Мортон, и только Мортон. В тебе нет ни капли французской крови, дорогая моя!

– Но папа ведь был француз, – возражала Роуз.

– Да, дорогая, но ты чистейшая Мортон. Твой отец был прекрасным человеком, хоть и французом, ростом метр шестьдесят, но все мои дети – шотландцы. Отец мой имел рост метр восемьдесят пять, и мой брат не отстал бы от него, если б не нянька, которая все время читала, когда возила его в коляске. Она забылась, положила книгу ему на голову, вот он и задохнулся, а так бы вымахал под стать своему брату. Ты же видишь, что и Генри, и Джек высокого роста, так что смешно называть их иначе, чем Мортонами, а ты их сестра. Что ни говори, Роуз, в тебе нет ни капли отцовской крови!

Произнося эту антропологическую тираду, пожилая дама уронила свое вязание и моток шерсти, которые, согласно незыблемому закону падающего бутерброда, закатились за буфет. Роуз извлекла их оттуда после десятиминутных поисков с помощью кочерги.

За время этого небольшого перерыва ход мыслей миссис Латур несколько изменился.

– Что‑то Генри нынче задерживается, – заметила она.

– Да, он собирался сегодня в «Театр Насьональ» насчет ангажемента. Очень надеюсь, что ему не откажут.

– Уму непостижимо, что они смогут отказать такому симпатичному молодому человеку, – встрепенулась любящая мать. – Уверена, что если бы он вообще не умел играть, он бы все равно собрал полный зал, потому что люди пришли бы просто посмотреть на него.

– Как жаль, что я не мужчина, мама, – с сожалением произнесла Роуз, сжав губы, что являлось ее представлением о мужской твердости.

– Ну, и что бы ты тогда делала, дитя мое?

– Да все, что угодно! Я бы писала книги, читала лекции, воевала, ну и все такое.

После этого перечисления чисто мужских занятий миссис Латур рассмеялась, а вся мужественность Роуз мгновенно испарилась. Девушка искренне улыбнулась оттого, что сумела развеселить матушку.

– Папа ведь был военным, – напомнила она.

– Да, дорогая, однако теперь так уже не воюют. Помню, когда я еще до замужества жила в Лондоне, ежедневно погибало двадцать, а то и тридцать тысяч человек. Именно тогда сэр Артур Веллингтон отправился воевать на Пиренеи. А у миссис Маквиртер, что жила по соседству, там ранили сына. Бедняжка! Кошмарная история! Когда он проползал через дыру в стене, к нему подошел какой‑то негодяй и чем‑то его проткнул.

– Ужас какой! – согласилась Роуз, стараясь подавить улыбку.

– Да‑да, и когда он вернулся, я собственными ушами слышала, как он сказал – я никогда его раньше не видел. А потом добавил – и больше никогда не хочу с ним встречаться. Это случилось в Багажхосе.

– В Бадахосе, мама.

– Ну да, ну да. После этого происшествия Маквиртер‑младший очень пал духом, и оно надолго омрачило жизнь всего их семейства. С тех пор Англия очень сильно изменилась. Мне кажется, что даже язык меняется самым непонятным образом. Не знаю, поняли бы меня, если бы я вернулась. Вот Джек, он учится в Эдинбурге – так он употребляет такие утонченные обороты речи, что нам с тобой их не понять. Трудно следить за всем новым, когда живешь за границей.

– Да, у Джека и впрямь встречаются странные словечки, – согласилась Роуз.

– Я тут письмо на днях от него получила, – продолжала миссис Латур, ища что‑то в карманах и в ридикюле. – Боже, где же оно? Ах да, вот! Я оттуда почти ничего не поняла, кроме того, что бедный мальчик попал в беду или же с ним случилось какое‑то несчастье.

– Несчастье, мама?

– Ну, в любом случае что‑то неприятное. В детали он не вдается. Вот послушай, Роуз, письмо очень короткое. Быть может, ты сможешь понять, что там написано. Признаюсь, что меня оно поставило в совершеннейший тупик. Где очки? Значит, так. «Дорогая моя матушка». Ну, это вполне понятно и очень приятно слышать. Теперь вот. «В Кембридже попал на лошадь». Как ты думаешь, дорогая, что бы это значило?

– Не знаю, что и сказать, мама, – ответила девушка, поразмыслив над услышанными словами.

– Не мог он просто так попасть на лошадь. Быть может, он ее оседлал, он это умеет. Или же он ее обуздал, мальчик он крепкий. Его покойный отец всегда говорил, что вырастет он сильным и ловким. Возможно, он хочет сказать, что попал под лошадь и случилось это в Кембридже.

– Весьма вероятно, мама.

– Так, теперь дальше. «Ее подставили, и я оказался на бобах». Подумать только, Роуз! Скорее всего, он не попал на лошадь, а упал с нее. Уверена, что ей поставили подножку или швырнули под ноги какую‑нибудь палку. Она, конечно, споткнулась и упала, и Джек вместе с ней. Боже, какой кошмар! Джеки, бедный мой мальчик, дорогой мой сыночек!

– А бобы‑то тут при чем? – хохотнула Роуз.

– Не смей так говорить, когда с твоим братом случилось несчастье! – вспыхнула миссис Латур. – Мне кажется, что Джек упал с лошади прямо на сушеные бобы – этот же ведь так больно, не приведи Господи! Вот следующее предложение более понятно. «Если есть деньги, вышлите, сколько сможете». Понятно, что он этим хочет сказать. Несомненно, он хочет заплатить доктору за лечение. Бедный мой малыш! В заключение он пишет, что скоро все уладится, и он, возможно, навестит нас.

– Ну что ж, это радует, – ответила девушка. – Надеюсь, он скоро приедет и расскажет, как все было.

– Пора бы уже стол к ужину накрывать, – вдруг вспомнила миссис Латур. – Генри вот‑вот вернется.

– Не надо звать горничную Мари, – сказала девушка. – Генри утверждает, что в искусстве сервировки стола мне нет равных.

Ее мать рассмеялась и стала наблюдать, как Роуз хлопочет вокруг стола, после чего пустилась в свои обычные горестные рассуждения о ножах и вилках.

– Ты положила сидящему во главе стола четыре ножа, – поучала она, – а его соседу справа придется обходиться одной вилкой. Послушай, Роуз, это не Генри там поднимается по лестнице?

– Идут двое.

– Полагаю, один из них – твой брат.

– Именно так! – воскликнула Роуз, когда в замке повернулся ключ, и в прихожей послышался мужской голос. – Как все прошло, Гарри? Удачно?

Она одним прыжком одолела коридор и повисла у брата на шее.

– Погоди, погоди, Роузи! Дай мне снять пальто, прежде чем ты меня задушишь! На сей раз мне повезло, и я получил ангажемент в «Насьональ».

– Ну, а я что тебе говорила, Роуз? – заметила мама.

– Входи же поскорей и расскажи нам все‑все‑все! – умоляла девушка. – Мы просто умираем от любопытства!

– Однако вежливость прежде всего, – ответил Генри. – Позвольте ёам представить мистера Баркера, англичанина и друга Джека.

Высокий темноволосый молодой человек с серьезным лицом, стоявший в дверях, выступил вперед и галантно поклонился.

(Прежде чем продолжить этот рассказ, в скобках хочу заметить, что я и был тот самый мистер Баркер, и все произошедшие затем поразительные события изложены на основании моих личных наблюдений.)

Мы прошли в маленькую уютную гостиную и сели у камина, где весело горел огонь.

Роуз устроилась на коленях брата, а миссис Латур оставила свое вязание и нежно взяла сына за руку.

Я откинулся на спинку кресла, стоявшего по другую сторону камина, и смотрел, как отблески пламени играют на золотистых локонах девушки и на точеном, мужественном профиле ее брата.

– Ну‑с, – сказал Генри, – начну с самого начала. После того как я вышел из дома, я заглянул в кафе и там волею Фортуны встретил мистера Баркера, очень хорошо известного мне по рассказам Джека.

– Кажется, все мы вас прекрасно знаем, – добавила миссис Латур.

Я улыбнулся и снова поклонился.

Как приятно было оказаться в уголке доброй старой Англии, расположенном в самом центре Парижа.

– Мы вместе отправились в «Насьональ», – продолжал Генри, – пребывая в полной уверенности, что у меня нет ни малейшего шанса, поскольку Лаблас, великий трагик, обладает там огромным влиянием и изо всех сил ставит мне палки в колеса, хотя я никогда не делал ему ничего плохого.

– Каков негодяй! – возмутилась Роуз.

– Дорогая, прекрати сейчас же!

– Мама, ты же знаешь, что это за тип. А дальше, дальше что?

– Лабласа я там не увидел, но зато мне удалось застать директора театра, старого мсье Ламбертена. Он пришел в восторг от моего предложения. Он благосклонно заметил, что как‑то раз видел, как я играл в Руане, и что был просто потрясен.

– Еще бы! – воскликнула пожилая дама.

– Затем он сказал, что им нужен актер на одну из главных ролей – Лаэрта, поскольку они собираются ставить шекспировского «Гамлета» в новом переводе. Премьера в понедельник вечером, так что у меня всего два дня, чтобы подучить роль и немного порепетировать. Лаэрта должен был играть другой актер, кажется, Монье, но он попал под карету и сломал ногу. Вы не представляете, как сердечно ко мне отнесся старик Ламбертен!

– Какой он милый! – восхищенно промолвила Роуз.

– Однако, Баркер, вы, должно быть, проголодались, а ужин уже подан. Двигайтесь ближе к столу, а потом, Роуз, подай нам кипяточку.

Итак, шутя и смеясь, мы принялись ужинать, и весь вечер пролетел, словно дивный сон.

Оглядываясь назад сквозь долгую вереницу лет, я помню все, как сейчас: смеющуюся, раскрасневшуюся девушку, обжегшую пальчики и пролившую горячую воду в процессе приготовления пунша; небольшого роста мать семейства с тихим, вкрадчивым голосом и сверкающими глазами и мужественного молодого человека с честной улыбкой на лице.

Кто бы мог предположить, что над ними нависла трагедия? Кто, кроме темной фигуры, все еще стоявшей на улице Бертран, чья зловещая тень пала на порог дома номер двадцать два?

Тем же вечером, а точнее сказать, уже ночью, поскольку часы на башне собора пробили три, происходили и другие события. Улицы Парижа опустели, разве что проходил несущий службу жандарм, да попадался одинокий припозднившийся кутила, спешивший домой после затянувшейся пирушки.

Даже на улице д’Анжу, одной из самых фешенебельных, свет горел лишь в нескольких домах.

В одном из них и разворачивается продолжение нашей истории.

Представьте себе роскошно обставленную большую гостиную, где удобно расположились несколько мужчин с сигарами в зубах. Огромная люстра отражается в бесчисленных зеркалах и ярко освещает обитую красным бархатом мебель.

Лежащий на полу толстый ковер гасит звуки шагов, так что никто не слышал, как один из мужчин встал с кресла и подошел к облицованному мрамором камину.

Любой завсегдатай французских театров узнал бы его с первого взгляда. Нелегко забыть крепкую мускулистую фигуру и мрачную, циничную улыбку Лабласа, первого трагика «Театра Насьональ». Физиономист, несомненно, узнал бы многое, взглянув на низкий лоб и массивную челюсть. Холодный взгляд серых глаз и чувственные губы навели бы наблюдателя на мысль, что вне подмостков «Насьоналя» этот человек является ненадежным, эгоистичным другом и мстительным, коварным противником.

Наш театрал встретил бы здесь и других, возможно, более приятных старых знакомых.

У небольшого полированного шкафчика расположился Гросье из театра «Варьете», отличающийся острым умом и полным отсутствием каких‑либо принципов; по количеству дуэлей и любовных интрижек он уступал лишь хозяину дома Лабласу. Чуть далее сидел блестящий молодой кавалерийский офицер, а рядом с ним – Тюрвиль, еще один известный актер и светский лев. Посасывая пеньковую трубку, на диване развалился Кашэ из театра «Гайете», общую картину дополняли двое других менее известных актеров.

Лаблас устало посмотрел на стол, где в беспорядке лежали карты, игральные кости и кучки монет.

– Ну‑с, господа, – произнес он, – развлекайтесь в свое удовольствие. Еще партию или хватит?

– Времени у нас достаточно, – заметил один из актеров. – Однако боюсь, что Фортуна нынче не благоволит нашему лейтенанту, так что он вряд ли решится вновь попытать счастья. Было бы жестоко просить его об этом.

Молодой офицер поднял глаза от стола, и его лицо тотчас же залилось краской. Он был слишком юн и неопытен, чтобы на равных играть с этими матерыми хищниками. Из того, как вся компания посмотрела на него после язвительной реплики Гросье, становилось совершено ясно, что его выбрали на роль жертвы и всеобщей мишени для насмешек.

– А если мне все же повезет? – упрямо спросил он. – Здесь, как и на войне, все решает удача. Позвольте еще партию.

Он залпом осушил бокал шампанского, стараясь избавиться от возникшего перед его внутренним взором лица старушки‑матери, жившей далеко на юге, в Монпелье, и экономившей буквально на всем, чтобы в Париже ее сын мог вести жизнь, достойную его положения.

– Прекрасно! Смело сказано! – отозвались голоса стоявших у стола.

– Однако не пейте так много, – предостерег Кашэ. – Не то зашатаетесь.

– Боюсь, что наш бравый офицер и так уже нетвердо стоит на ногах, – заметил Лаблас.

– Никоим образом, мсье, – возразил лейтенант. – Моя рука так же тверда, как и ваша.

– Никто в Париже не сравнится со мной по меткости и твердости руки, – парировал Лаблас. – Лакур из вашего полка имел возможность в этом убедиться. Кашэ, вы ведь были со мной, когда в Венсенне я отстрелил ему указательный палец правой руки и раз и навсегда отбил у него охоту к стрельбе. Видите маленькое темное пятно в центре куска белой материи, что висит на дальней стене? Это ружейный патрон, который я всегда использую как мишень, когда упражняюсь в стрельбе. Всегда знаешь, промахнулся ты или нет. Простите, господа, но сейчас запахнет порохом, – продолжил он, взяв со стенной полки небольшой, богато инкрустированный пистолет.

Лаблас почти не целился. Он нажал курок, раздался выстрел, в противоположном конце комнаты вспыхнуло пламя – пуля попала в ружейный патрон, и он разлетелся вдребезги, усыпав пол кусочками картона и дымящихся пыжей.

– Не думаю, что вы и дальше станете утверждать, что ваша рука столь же тверда, сколь и моя, – добавил Лаблас, взглянув на молодого офицера и водворяя оружие на место.

– Прекрасный выстрел, мсье, – признался лейтенант.

– Да хватит, наконец, палить! – вскричал Гросье, встряхнув коробку с игральными костями. – Если хотите взять реванш, лейтенант, прошу вас!

Снова зашуршали купюры и зазвенели монеты, а приглушенный говор свидетельствовал о том, что все внимание было приковано к столу. Лаблас сам не играл, он словно бы парил над зеленым сукном подобно некоему злому духу. На его губах играла язвительная усмешка, а холодный взгляд ни на мгновение не упускал человека, который одновременно был его гостем и его жертвой.

Бедняга! Неудивительно, что он проигрался, когда все слаженно играли против него. Охваченный отчаянием, он резко отодвинул стул от стола.

– Все тщетно! – воскликнул он. – Сама судьба против меня! Однако, господа, – умоляюще добавил он, – если я завтра достану денег, пусть немного, вы не откажетесь сыграть со мной по тем же ставкам, вы дадите мне шанс?

– Мы будем играть, пока у вас в карманах есть хоть что‑то! – цинично расхохотался Тюрвиль.

От охватившего его волнения лицо молодого офицера пошло красными пятнами. Он сидел несколько в стороне от остальных, и их разговор доносился до него, словно сквозь сон. Все его существо твердило ему, что он стал жертвой обмана, но, как бы он того ни желал, у него не было ни единого доказательства.

– Всем вина, – сказал Гросье. – Лаблас, где вы пропадали до часу ночи?

Тот обнажил в улыбке белые зубы.

– Старая история? – поинтересовался Тюрвиль.

– Ха! Как бы она не превратилась в застарелую! – продолжал Гросье. – Без изменений и поворотов история превращается в нудную канитель. Все интрижки похожи друг на друга как две капли воды, и каждая увенчивается успехом.

– Все победы достаются слишком легко, – согласился Кашэ.

– Обещаю, что за эту победу придется побороться, – сказал Лаблас. – За этой пташкой стоит поохотиться всерьез, поскольку она прекрасна, как ангел, и за ней строго присматривают. Сторожем у нее – братец почти двух метров росту, так что острые ощущения обеспечены.

– Вы уже пробовали к ней подступиться? – спросил Кашэ.

– Еще нет, хотя я провел детальную рекогносцировку, – ответил опытный распутник. – Боюсь, придется действовать силой, для этого понадобится мужество и максимум такта.

– Кто эта девушка, Лаблас? – спросил Тюрвиль.

– Отвечать не буду.

– Ну же, скажите, кто она?

– Иногда любопытство граничит с наглостью, – произнес Лаблас, бросив недобрый взгляд на своего собрата‑актера. – Постарайтесь держаться в рамках и не переходите границ дозволенного, поскольку я не терплю фамильярности.

Тюрвиль был не робкого десятка, но он опустил глаза, предпочитая не связываться с искусным и опытным дуэлянтом.

Наступило неловкое молчание, после чего Лаблас протянул ему руку и сказал:

– Ну хорошо, Тюрвиль, простите меня, и давайте забудем об этом. Я и вправду не хотел вас обидеть, но вы же знаете мой вздорный характер. Так что покончим с этим. В конце концов, не вижу причины, почему бы не назвать имя девушки. Возможно, мне понадобится ваша помощь. В любом случае, весьма надеюсь, что вы, как люди чести, не станете мешать исполнению моих планов. Не думаю, что она вам знакома. Зовут ее Роуз Латур, а живет она на улице Бертран.

– Как, сестра Генри Латура?! – воскликнул Гросье.

– Да, именно так. Вы его знаете?

– Знаю? Да он играет Лаэрта в вашем «Гамлете» в понедельник вечером!

– Черт подери, неужели.

– Да, старик Ламбертен вчера вечером дал ему ангажемент. Это усложняет дело! А парень он хороший, что ни говори.

– Не вижу, как это сможет повлиять на мои намерения относительно его сестры.

– Я тоже знаю эту девицу – она столь же добродетельна, сколь и красива. Здесь у вас ничего не выйдет, Лаблас. Она – ангел, сошедший на землю, а с ее братом лучше не связываться.

– Дорогой мой, – произнес Лаблас, – неужели вы не видите, что каждое ваше слово еще более укрепляет меня в моем решении? Вы только что сказали, что интрижки страдают однообразием. Это; похищение добавит новизны и острых ощущений.

– Ничего у вас не получится, – заявил Гросье.

– Наоборот, все увенчается успехом.

– Голову даю на отсечение, что вы потерпите неудачу.

– Если бы вы дали «на отсечение» десять тысяч франков, это было; бы куда как кстати. Ну что, хотите пари? Я заявляю, что в течениеj двадцати четырех часов я увезу эту маленькую пуританку.

– Согласен! – азартно ответил комик.

– Господа, будьте моими свидетелями! – сказал Лаблас, обращаясь к присутствующим. Затем он открыл инкрустированный слоновой костью бювар и написал несколько цифр.

Воцарилась тишина, которую нарушил звонкий молодой голос.

– Я вам не свидетель в этом грязном деле!

Этот голос принадлежал молодому офицеру.

Лейтенант поднялся со стула и встал напротив Лабласа, глядя ему прямо в лицо.

Среди актеров послышались возгласы удивления, потому что их «мальчик для битья» вдруг взбунтовался и посмел бросить им вызов. Они бы спасли его, если б могли. Кашэ схватил офицера за рукав и потянул его вниз.

– Сядьте! – прошептал он. – Да сядьте вы, наконец! Он же лучший стрелок Франции!

– Не сяду! – упрямо ответил лейтенант. – Я протестую против происходящего здесь! Если слабость и добродетель этой юной дамы не в силах защитить ее, то того факта, что ее брат является вашим коллегой‑актером, более чем достаточно, чтобы оградить ее от этого вашего омерзительного тотализатора!

Лаблас выслушал эту пламенную речь, не поднимая глаз от бювара, где он что‑то писал.

– Давно ли? – спросил он холодным, спокойным голосом, который, по словам знавших Лабласа людей, был гораздо опасней, чем крик уличного громилы. – Давно ли вы сделались моралистом, мсье Мальпас?

– Я не сделался моралистом. Я просто остался благородным человеком и сохранил это звание, которое вы, к превеликому сожалению, утратили навсегда.

– Ах, вот как! Вы переходите на личности.

– Я никоим образом не претендую на безгрешность. Но, видит Бог, ничто на свете не сможет заставить меня стать соучастником этого хладнокровного, подлого и циничного соблазнения!

В голосе юноши зазвенела отвага, а в глазах его вспыхнул благородный огонь давно позабытого рыцарства.

– Я искренне сожалею, – продолжал он, – что ваше обращение к нашей чести, прежде чем вы раскрыли нам свои планы, не позволит мне предпринять усилий, чтобы расстроить их.

– Милый, наивный юноша! – усмехнулся Лаблас. – Мне кажется, я понимаю причину того, почему вы вдруг впали в нравоучения. У вас ведь у самого есть виды на эту особу, не так ли, мон шер?

– Вы лжете и прекрасно это знаете! – вскричал лейтенант.

– Держите его, да за руки держите, Кашэ! Разнимите их! Не дайте им сцепиться, как псам!

– Пустите, говорю! – ревел Лаблас. – Он назвал меня лжецом! Я убью его!

– Завтра, дорогой мой, завтра, – увещевал его Гросье. – Мы проследим за тем, чтобы вы получили полную сатисфакцию.

– Вот моя карточка, – сказал офицер, швырнув ее на стол. – Я к вашим услугам, когда вам будет угодно. Капитан От – мой сосед. Он будет моим секундантом. Прощайте, господа! До встречи, мсье!

Молодой человек повернулся и с достоинством вышел из комнаты, оставив деньги на столе.

Несмотря на все его недостатки, его матушка из Монпелье могла бы по праву гордиться своим сыном, если бы только она видела эту сцену.

– Мы навестим его друга завтра, Кашэ, – мрачно произнес Лаблас. – А теперь к делу. Могу я рассчитывать на вашу помощь и на вашу, Тюрвиль?

– Мы сделаем все, что сможем.

– Ну вот, нынче вечером я хорошенько рассмотрел дом. Это обычное двухэтажное строение, она спит в отдельной комнате на верхнем этаже. Все это я узнал из наблюдений и из болтовни служанки. Спать они ложатся рано, в доме, кроме девушки, только ее брат и пожилая мать. На окнах спален только жалюзи – ставней нет.

– И как же вы думаете действовать?

– Все просто. Мы знаем, что улочка очень тихая. Мы возьмем мой крытый экипаж, один из нас будет править лошадьми. Как вам известно, для подобных дел у меня есть складная лестница, которую мы возьмем с собой. Мы выходим из экипажа, приставляем лестницу, открываем ее окно, затыкаем ей рот, пока она еще сонная, переносим ее вниз, в экипаж, и все – дело сделано. Если она проснется и закричит, мы втроем наверняка справимся с ее братцем и надаем ему по шее. Не будет ни малейшей зацепки, кто мы такие и куда уехали. Нас ждет грандиозный успех.

– Это уж точно! – расхохотались все трое.

– Ах, эта маленькая недотрога! Ручаюсь, что очень скоро она сделается сговорчивее. Да, завтра надо быть в форме, так что мне надо несколько часов поспать. Итак, общий сбор на улице Бертран в два часа ночи в понедельник. Спать они ложатся примерно в одиннадцать. Спокойной ночи.

Бросив недокуренную сигару в камин, актер‑распутник медленно вышел из комнаты, оставив своих приятелей обсуждать грязное дело, в котором они согласились стать соучастниками.

Удивительно, сколь естественно англичане приспосабливаются к обычаям страны, где им случается оказаться. Это тем более легко, если нравы и привычки местных жителей в какой‑то мере совпадают со склонностями и желаниями британцев.

Дома я довольно строго соблюдаю религиозные предписания, но в то воскресенье, когда я был в Париже, праведный голос звучал во мне все тише по мере того, как я отдалялся от собора и не спеша шел по направлению к улице Бертран. Я лелеял надежду, что мой новый друг Генри Латур сможет скрасить мое одиночество и составит мне компанию, отправившись на прогулку по парижским улицам.

Возможно, истинной целью моего визита была красавица Роуз; даже если и так, то меня ждало разочарование, поскольку юная дама незадолго до моего прихода ушла в церковь, так что мне пришлось довольствоваться обществом ее брата.

– Как же хорошо, что вы пришли! – сказал Генри, с удовольствием потянувшись всем своим сильным телом. – Я сижу в этом проклятом кресле с раннего утра и оттачиваю свою роль. Думаю, что уже достаточно. Я даже сделал несколько выпадов кочергой, готовясь к последней сцене. Знаете, я когда‑то был превосходным фехтовальщиком, а публика всегда приходит в восторг, если персонаж умеет обращаться со шпагой.

– Полагаю, ваш Гамлет тоже может фехтовать? – осведомился я.

– Более чем, это одно из его отрицательных достоинств, – ответил Генри, и его лицо на мгновение потемнело. – Однако пойдемте, Баркер. Нынче мой последний свободный день в обозримой перспективе, так что нам надо взять от него все.

Именно так мы и поступили. Молодой актер оказался настоящим знатоком Парижа. Он провел меня по музеям, картинным галереям и прочим достопримечательностям города с таким видом, словно все здесь принадлежало только ему. Генри пребывал в приподнятом настроении после того, как получил ангажемент в «Насьонале», который он считал блестящим началом актерской карьеры в столице.

– Существует только один недостаток, – заметил он. – Придется играть вторую скрипку в компании с этим отъявленным мерзавцем Лабласом. Он отпетый негодяй, Баркер. Говорят, что нынче утром в Булонском лесу он дрался на дуэли с молодым кавалерийским офицером и прострелил ему легкое. Боюсь, что рано или поздно мы с ним схлестнемся, поскольку, как сказано у Шекспира, «я справедливости поборник», и все поведение этого субъекта бесит меня больше, чем вы можете себе представить.

К тому времени уже стемнело, и мы оба устали и проголодались после всех наших долгих странствий по Парижу.

– Вон там, справа, – сказал Генри, – рядом с вокзалом есть кафе, где мы сможем перекусить в спокойной обстановке. Да, там, где свет горит. Идемте?

– Хорошо – согласился я, и мы направились туда.

Когда мы входили, из дверей пулей вылетел высокий молодой человек с саквояжем в руках, который буквально врезался в нас.

– Пардон, господа, – пробормотал он, повернувшись вполобо‑. рота и торопливо поклонившись.

Он почти уже вышел на улицу, когда Генри ринулся за ним и схватил его за рукав.

– Джек, братишка, откуда ты здесь взялся?

– Генри, Баркер! Вот так встреча! – воскликнул мой старый университетский друг, с жаром тряся наши руки. – Вот уж нежданно‑негаданно!

– Нежданно – это точно, – отозвался его брат. – Слушай, а мы думали, что ты в Эдинбурге, за сотни миль отсюда!

Именно там я и должен быть. Однако вчера я подумал, что смена обстановки пойдет мне на пользу. Наглая фамильярность наших британских торгашей начала действовать мне на нервы. Мой портной страстно возжелал презренного металла, так что я решил на несколько недель избавить себя от общения с ним.

– Опять твои старые штучки, Джек, – заметил я.

– Да, и что с того? Вы, я вижу, тоже решили тряхнуть стариной да пройтись по заведениям – прошу прощения, по кафе. «Кафе» звучит гораздо лучше, чем «кабачок».

– А чем объясняется твое собственное присутствие здесь? – хохотнул Генри. – Дружище, неужели ты и вправду думаешь, что я зашел сюда, чтобы немного выпить? Отнюдь нет, сюда меня привели мой каприз и желание поближе познакомиться с жизнью аборигенов. Друзья, а что вы думаете делать дальше? Полагаю, не стоит будить маму и Роуз, так что я останусь с вами.

– У нас нет никаких особых планов, – признался я.

– Тогда пойдемте со мной в «Англетер». Там еще двое ребят из Эдинбурга – Грант и Бакли. Ну что, идем?

– Да, пожалуй, – согласился я.

– Идемте, – сказал Генри.

Мы втроем отправились в гостиницу, где познакомились с друзьями Джека, студентами‑медиками, такими же веселыми и бесшабашными, как он.

Нет никакой необходимости описывать наше пребывание в отеле. Я упоминаю его лишь потому, что оно непосредственно предшествовало последующим печальным и даже трагическим событиям.

Было уже за полночь, когда Генри взглянул на часы и объявил, что пора расходиться.

– Завтра мне надо еще раз пройтись по роли, – сказал он. – Можешь составить мне компанию, Джек, мы как‑нибудь устроимся в моей комнате и никого не потревожим. У меня свой ключ.

– Я немного пройдусь с вами, – предложил я. – Хочу докурить трубку.

Боюсь признаться, но взглянуть на некое окно с совсем недавней поры стало мне милей и приятней, чем наслаждаться табаком, растущим на просторах Виргинии, пусть даже самым лучшим.

Братья очень обрадовались, что я провожу их, так что мы попрощались с соотечественниками и вышли на улицу.

Мы весело шагали по ярко освещенным бульварам, но когда свернули на тихие боковые улочки, всех нас, включая даже весельчака‑Джека, охватило какое‑то мрачное предчувствие.

Мы шли молча, каждый был погружен в свои мысли.

Вокруг было очень тихо, так тихо, что мы едва не вскрикнули, когда мимо с грохотом промчался крытый экипаж. Он пронесся в том же направлении, куда шли и мы.

– Ну и гонит же этот парень! – заметил Джек.

– К тому же без огней, – добавил я.

– Интересно, куда он направляется? Здесь особо на фиакрах не разъезжают, тем более в такой час.

– Ну, в любом случае, это не к нам, – рассмеялся Генри, – так что нас это не касается.

После этих слов он прибавил шагу, мы завернули за угол и оказались на улице Бертран.

Джек вдруг в изумлении остановился.

– Слушай, Гарри, – произнес он. – Что это, черт возьми? Они именно к нам!

В этом не было ни малейшего сомнения. Из‑за туч выглянула луна, осветив своим холодным светом грязную улочку. В самом ее конце, напротив дома двадцать два виднелось какое‑то темное пятно, скорее всего, тот самый экипаж. Он стоял у самого тротуара.

– Это еще что такое? – выдохнул Генри.

– Оттуда вышли двое! У одного из них фонарь!

–,Вот так дела! – воскликнул Джек. – Это же мой эдинбургский портной, чтоб мне лопнуть!

– Это не грабители! – прошептал я. – Давайте немного понаблюдаем.

– Боже правый, они приставляют лестницу к окну, к окну Роуз! – прошипел Генри еле узнаваемым от ярости голосом.

Луна на мгновение осветила его лицо, и я увидел, как оно потемнело от гнева, а губы сжались в упрямую тонкую нитку.

– Вот негодяи! – произнес он. – За мной, только тихо!

Быстро и бесшумно мы пошли вниз по улице. Джек был разъярен

не меньше, чем его брат, но сдерживал свои чувства. Он скрипнул зубами, и огромными шагами поспешил за Генри.

Будь я один, я бы закричал и бросился на помощь. Генри Латур взял на себя роль лидера, и в подобных ситуациях самый рассудительный ум ведет себя уверенно и властно. В его спокойствии чувствовалось что‑то ужасное.

Вечером прошел дождь, так что мы неслышно ступали по мягкой земле. Наконец, мы приблизились к экипажу. Мы бы прошли дальше, не опасаясь быть обнаруженными, поскольку за лошадьми никто не смотрел, а люди, которых мы видели, пробрались в сад и слишком увлеклись своим грязным делом. Бертран – улица тупиковая, так что возможность быть застигнутыми врасплох ими почти исключалась.

Генри проскользнул за экипаж, мы – следом за ним. Карета надежно скрывала нас, а мы видели происходящее во всех деталях. Двое мужчин стояли внизу лестницы, прислоненной к окну на втором этаже. Они наблюдали, как третий злоумышленник появился в оконном проеме, неся что‑то в руках.

Моя кровь вскипела от негодования, когда я увидел, как его нога коснулась верхней ступеньки, и он начал спускаться. Я взглянул на Генри, он же сделал знак рукой, как бы прося выждать еще немного. Я видел, что он, как и я, знает, кто находится в белом свертке, который негодяй прижимал к груди. Джек куда‑то пропал, но, услышав из‑под колес тихое проклятие, я понял, что он спрятался именно там.

Главарь злоумышленников медленно и осторожно спускался по лестнице. Он, вероятно, обладал недюжинной силой, поскольку с легкостью управлялся с неудобным грузом. Лицо его скрывала маска. Его сообщники, стоявшие внизу, шепотом подбадривали его. Наконец он мягко ступил на землю.

– Быстро ее в экипаж! – приказал главарь.

Генри бесшумно выпрямился, изготовившись к схватке.

Настало время действовать.

В ту самую секунду кляп выпал изо рта жертвы, и в ночи прозвучал высокий, молящий о спасении голос.

– Гарри! Брат! На помощь!

На моей памяти ни один зов не нашел столь быстрого отклика. Генри рванулся вперед так стремительно, что я и глазом моргнуть не успел. Затем я услышал злобное рычание, похожее на собачье, и глухой удар. В то же мгновение мой друг и человек в маске сцепились и рухнули на землю.

События развивались стремительно. Мы с Джеком ринулись наперерез, чтобы как можно быстрее внести Роуз в дом, но двое злоумышленников преградили нам путь.

Я бы обошел своего противника, чтобы помочь девушке, но он бросился на меня, грязно ругаясь и размахивая руками.

Французу никогда не понять, что отрезок всегда короче дуги. Именно это я на практике и продемонстрировал своему сопернику, остановив его ударом прямой правой прежде, чем он успел замахнуться, и повергнув его наземь хуком справа в область уха.

Лицо его исказилось гримасой боли, и он плюхнулся прямо на розовый куст, всем своим видом выказывая сильное нежелание вставать; я же поспешил на помощь Джеку.

Я успел заметить, как его оппонент отчаянно пытался применить любимый прием французов – удар ногой. Но наш студент был не робкого десятка. Он увернулся, схватил приподнятую ногу и с силой вывернул ее. Злоумышленник с ревом рухнул на землю с вывихнутой ступней.

Мы провели дрожащую от страха и плачущую Роуз в дом, передали ее до полусмерти перепуганной матушке и снова поспешили в сад.

Никто из наших «знакомцев» так и не поднялся, но борьба между главарем и Генри продолжалась с прежним ожесточением.

Нечего было и пытаться помочь нашему другу. Они оба так крепко сцепились и так быстро катались по гравию садовой дорожки, что было невозможно разобрать, кто есть кто. Они дрались молча, слышалось лишь их тяжелое дыхание. Однако молодость потихоньку начала брать верх благодаря своей большей выносливости. Я видел, как в лунном свете сверкнули запонки Генри, когда ему удалось высвободить руку, и я тут же услышал сильный удар. Казалось, ему удалось оглушить соперника, но, прежде чем Генри смог ударить снова, тот вырвался, и оба с трудом встали на ноги.

Маска съехала, и мы увидели бледное лицо француза, по которому текла тонкая струйка крови из раны на лбу.

– Ах ты, грязный негодяй! Теперь я знаю, кто ты! – взревел Генри. Он бы непременно снова бросился на него, если бы мы его не удержали.

– Ну и что! Ты меня еще лучше узнаешь, прежде чем умрешь! – прошипел главарь со зловещей улыбкой.

– Ах ты, подлый мерзавец! Думаешь, я испугался твоих угроз? Если угодно, я поведу тебя к барьеру! Нет, я лучше пристрелю тебя! Джек, живо принеси пистолеты!

– Тише, старина, тише, – успокаивал его я. – Не действуйте так поспешно.

– Поспешно?! – взревел Генри. – Это же касается моей сестры! Быстро мне пистолет!

– Это я должен назначить время и место, – произнес Лаблас. Да, это был именно он. – Поскольку я получил первый удар.

– И когда же?

– Я извещу вас утром. Достаточно того, что вы будете опозорены на весь Париж. Я подниму грандиозный скандал, мой юный Друг.

С той же зловещей улыбкой на лице он забрался на козлы и схватил вожжи.

– Если господин, чью ступню я имел удовольствие вывихнуть, сочтет себя оскорбленным, – насмешливо заявил Джек, – он всегда может рассчитывать на сатисфакцию с моей стороны.

– То же самое относится к моему другу, стоящему справа, – сказал я. – Я имею в виду господина со странно опухшим ухом.

Ответом на наши любезности явился шквал ругательств.

Поклонника «французского футбола» втащили в экипаж, наш второй знакомец последовал за ним. Лаблас, все еще белый от ярости, что было силы хлестнул лошадей, и экипаж умчался прочь, сопровождаемый нашим с Джеком раскатистым хохотом и проклятиями Генри, который был слишком разгорячен, чтобы видеть случившееся в забавном и юмористическом аспекте.

– От ссадин лучше всего примочки с перекисью водорода! – именно такой совет наш студент‑медик прокричал вслед удалявшемуся экипажу. Скоро грохот его колес смолк вдали.

В этот момент, в полном соответствии с суровой правдой жизни, на месте происшествия появился жандарм. Он с важным видом переписал номер дома в свой призванный внушать благоговейный страх блокнот, но после того, как все его попытки узнать от нас что‑либо не увенчались успехом, он с достоинством удалился, то и дело пожимая плечами.

Когда я возвращался к себе в гостиницу, у меня на сердце кошки скребли. Так всегда бывает, когда схлынут запал и упоение победой. Я с тревогой думал, что же нам готовит завтрашний день. Я не забыл, как вечером Генри рассказывал мне о дуэльных похождениях Лабласа и особенно о его злополучном поединке с молодым кавалерийским офицером.

Я знал, насколько горяч и импульсивен мой друг, так что отговорить его от вызова представлялось решительно невозможным. Тут я был бессилен, поэтому единственное, что оставалось – положиться на естественный ход событий.

Когда на следующее утро я спустился к завтраку, братья уже ждали меня. Генри выглядел прекрасно и сердечно поздоровался со мной, однако Джек был непривычно мрачен и серьезен.

– Все будет в порядке, старина, – сказал молодой актер.

– Да. Послушайте, Баркер, – взволнованно начал Джек, – дело в высшей степени необычное. Это самый странный вызов из всех, о которых я когда‑либо слышал, хотя сразу признаюсь, что мой опыт в этой сфере весьма невелик. Полагаю, отказаться мы не можем?

– Ни за что на свете! – воскликнул его брат.

– Вот письмо, – продолжал Джек, – которое я получил нынче утром. Прочтите сами.

Послание было адресовано студенту и гласило следующее:

«Милостивый государь!

Принимая во внимание, что Вы выступаете секундантом господина Генри Латура, позвольте заявить, что во исполнение своего права мсье Лаблас выбирает оружием рапиры. Он покорнейше просит вас обоих прибыть нынче вечером в театр, где Вы будете присутствовать на сцене в качестве статиста. Таким образом, сатисфакция обеспечивается тем, что поединок в пятом акте должен пройти в строгом соответствии с правилами дуэльного кодекса. Бутафорские шпаги тайно заменят на боевое оружие. Я буду присутствовать как секундант мсье Лабласа. Примите и проч.

Искренне Ваш,

Пьер Гросье».

– Что вы об этом думаете? – спросил Джек. – Мне кажется, что это какая‑то бессмысленная идея, настолько нелепая, что надо отказаться.

– Никоим образом! – возразил Генри. – Они приложат все силы, чтобы выставить меня трусом. К тому же какая разница, где с ним сражаться, если я буду с ним драться? Я вам так скажу, Баркер, – продолжил он, сжав мою руку, – если мы сразимся, я твердо намерен убить его!

В его голосе звучала такая решительность, что я убедился – Лабласу, несмотря на все его искусство и опыт, предстоит схватка с очень опасным противником.

– В случае твоей неудачи, Генри, – сказал Джек, – я выступлю вместо тебя. Я или прикончу мерзавца, или так и останусь лежать на сцене. Представляете сенсацию – Гамлета заколол простой статист, а? – Сказав это, Джек деланно улыбнулся.

– Ну что ж, сейчас же пиши, что я принимаю вызов! – воскликнул Генри. – Боюсь только одного – что в этой истории будет замешана наша сестра.

– Не стоит беспокойства, – возразил я. – Не в их интересах выставлять на потеху публики постигшее их грандиозное фиаско.

– Вы придете вечером в «Насьональ», Баркер? – спросил Генри. – Постарайтесь заполучить место в первом ряду партера.

– Разумеется! – ответил я. – Если вам обоим не удастся отстоять честь сестры, то Лабласу придется иметь дело со мной еще до закрытия занавеса.

– Вы настоящий друг, Баркер, – растроганно произнес Генри. После недолгой паузы он сказал: – Ну‑с, мои личные дела не должны помешать мне исполнить свой долг перед публикой, так что я отправляюсь домой, чтобы еще разок пройтись по тексту. Всего доброго, старина! Увидимся вечером.

Братья ушли, оставив меня наедине с чашкой остывшего кофе.

Как у них прошел день, я не знаю. Думаю, что даже весельчаку Джеку часы казались годами.

Что же до меня, то я пребывал в каком‑то лихорадочном, тревожном ожидании. Я только и мог, что кружить по многолюдным улицам и ждать, когда же, наконец, наступит вечер.

Парадные двери открыли только в семь, но мне пришлось прождать еще полчаса, прежде чем я попал в зал.

У дверей сгрудились театралы, которым не терпелось лицезреть своих кумиров. Я же внимательно рассматривал висевшую на колонне афишу.

На ней аршинными буквами красовалось слово «Лаблас», внизу чуть мельче были написаны еще несколько имен, среди них и Генри Латур.

Казалось, что двери в зал не откроют никогда. Но всему приходит конец, и когда часы пробили половину восьмого, мы начали входить в зал по одному, как это принято во Франции.

Мне повезло, и я занял место в самой середине первого ряда.

От рампы меня отделяла лишь оркестровая яма. Я бы отдал все на свете, лишь бы сейчас рядом со мной оказался Джек, с кем можно было бы хоть словом перемолвиться. Однако с одной стороны от меня расположился флегматичный англичанин, по виду типичный конторский или банковский управляющий, ищущий новых впечатлений, которыми можно было бы поделиться по возвращении домой, а с другой стороны сидела экзальтированная молодая девушка в сопровождении пожилой мамаши.

За время нашего не долгого знакомства я стал относиться к Генри как к лучшему другу. Однако, мне казалось, что именно мысли о его сестре причиняли мне столько мучений, когда я думал о дьявольском умении Лабласа владеть оружием и о его изощренной мстительности.

Во время увертюры я был настолько поглощен своими мыслями, что не обращал никакого внимания на своего соседа‑управляющего, который, словно на исповеди, буквально вывалил на меня свои впечатления о французском театре.

– Что касается искрометных комедий, – тараторил он, – то с ними нечего и тягаться. Это их конек, как ни крути. Но если говорить о Шекспире, то тут они нам проигрывают полностью, сэр, вчистую. Если бы вы видели «Гамлетов», которых посчастливилось увидеть мне, – с Уильямом Макреди или же с Эдмондом Кином…

Но тут поднялся занавес, и поток воспоминаний прекратился.

Первые сцены и акты прошли достаточно гладко. В переводе явно не хватало силы и твердости языка оригинала. Заядлые театралы беспокойно заерзали в креслах, и по залу пронесся шепот, что с их кумиром нынче что‑то не так.

Лаблас то и дело бросал на меня злые, угрожающие взгляды. Черное трико подчеркивало его великолепную фигуру, он прекрасно двигался по сцене, а я все время думал о второй, куда более трагичной роли, которую ему предстояло сыграть.

Я воспрянул духом, когда появился Генри. Он выглядел спокойным и уверенным в себе, хотя каждый раз, когда он смотрел на Лабласа, в его глазах вспыхивали яростные огоньки.

Он играл с таким чувством и страстью, что просто очаровал публику. Весь зал от партера до галерки симпатизировал храброму молодому датчанину, подбадривая его аплодисментами.

Казалось, Гамлет померк перед Лаэртом. Никогда не забуду, какая ярость и благородное негодование звенели в строках:

Во тьму и мрак сестра моя попала,

А ведь она же совершенна,

Чему есть доказательства – хвала,

И ей подобных в веке нашем нет.

Но месть моя близка…

– Ей‑богу! – вполголоса восхитился управляющий. – Эти слова шли из самого сердца!

После четвертого акта Генри вызывали на поклоны, а в сцене у могилы Офелии он превзошел самого себя. Его возглас «Чтоб черт забрал тебя!», когда он бросился на Гамлета, буквально сразил зрителей, в то время как я невольно вскочил на ноги. Однако он вовремя совладал с собой и отпустил противника.

Гневные слова, брошенные в лицо Гамлету, стали вершиной его актерского мастерства. Весь зал, затаив дыхание, следил за их пока еще словесной дуэлью.

– Сюда бы надо побольше английских актеров, – заметил управляющий, – тем не менее и эти играют почти как в жизни.

Инстинкт истинного театрала ему подсказывал, что, несмотря на свой сорокалетний опыт, такого он еще не видел и никогда не увидит.

В зале воцарилась тишина, когда занавес поднялся перед финальной сценой. Декорации очень точно передавали пышное, почти варварское великолепие датского королевского двора. Король и королева восседали на постаменте под навесом из лилового бархата, отороченного горностаем. Стены королевской залы украшали всевозможные охотничьи трофеи, добытые, очевидно, во времена викингов.

В центре оставалось свободное пространство, по обе стороны которого толпились стражники, придворные, вельможи и королевская челядь.

Лаэрт стоял, беспечно прислонившись к колонне, а Гамлет с самодовольной улыбкой на лице разговаривал с Горацио.

Рядом с Лаэртом я заметил Джека Латура в нелепом бутафорском панцире, из которого торчали его мускулистые руки. Однако он так посмотрел на меня, что улыбка вмиг исчезла с моего лица.

Для меня ожидание становилось просто нестерпимым; весь зал со жгучим интересом следил за происходящим на сцене.

Вязкая, звенящая тишина окутала весь театр, когда появился Озрик с целой охапкой бутафорских шпаг.

Я догадался, что там были и настоящие рапиры, поскольку Гамлет сразу выбрал себе оружие. Лаэрт же некоторое время колебался и примеривался, сказав при этом строго по тексту:

– Нет, эта тяжела, хочу я взять другую.

– Боже! – ахнул управляющий. – Вы только посмотрите на его глаза! Это же гений!

Противники отсалютовали друг другу, и Горацио, с которым говорил Лаблас, встал поближе к своему другу, а Джек занял позицию позади брата.

Благородное лицо Генри побледнело от напряжения, хотя вместо тяжелого палаша он держал в руке тонкую, изящную рапиру. Я прекрасно знал, что это значило.

Я отвел глаза, когда противники начали сходиться, но я невольно вновь посмотрел на них, когда услышал топот ног и звон стали.

В зале царила такая тишина, что даже в задних рядах партера было слышно тяжелое дыхание сражавшихся.

Я вглядывался в потемневшее, искаженное яростью лицо Лабласа и высокую, гибкую фигуру его противника. Нервное напряжение так давило на меня, что я вновь отвел глаза.

Звон рапир смолк на несколько мгновений, и я услышал, как управляющий восторженно прошептал:

– Эффект просто поразительный. Могу поклясться, что по ноге Лаэрта течет кровь! Великолепно! Грандиозно! Прямо как в жизни!

Я вздрогнул и снова взглянул на сцену, когда они вновь ринулись друг на друга. Теперь я следил за поединком, не отрывая глаз.

Противники сражались почти на равных – то один, то другой ненадолго брал верх. Искусство и опыт Лабласа с лихвой компенсировались яростью и напором его оппонента.

На лице Генри читалась полная уверенность довести дело до конца. Он был одержим стремлением победить или умереть.

Он так неистово бросился на противника, что загнал его в толпу придворных. Я видел, как Лаблас провел обманный выпад и ранил Генри в левую руку. Затем мой друг подпрыгнул, раздался стон, брызнула кровь, и Гамлет, принц датский, пошатнулся, нетвердо шагнул в сторону рампы и рухнул наземь лицом вниз.

Это произвело эффект разорвавшейся бомбы. После секундного молчания от партера до лож и от лож до самой галерки грянуло такое «браво», что стены и потолок содрогнулись, словно от рева великана. Весь зал вскочил на ноги и разразился оглушительными аплодисментами.

Вне всякого сомнения, это был лучший спектакль года, высшее театральное достижение – самая реалистичная дуэль из всех, когда‑либо разыгранных на сцене. Однако управляющий вздрогнул, схватил меня за локоть дрожащей рукой и прошептал, выпучив глаза от страха:

– Я видел, как острие вышло у него из спины!

Но это же было лучшее представление года, так что публика продолжала неустанно аплодировать.

Он, конечно же, встанет и поклонится в знак признательности? Да, пожалуй, еще одно мощное «брависсимо», и он так и сделает. Но нет, он лежит без движения с искаженным гримасой побелевшим лицом, а под ним уже расползается темно‑красное пятно.

Оркестровая яма наполняется тяжелым, горячим запахом, не имеющим никакого отношения к сценическим эффектам. Почему этот молодой человек так размахивает руками? На его раскрытые ноты течет алая струя, она заливает пюпитр и стекает на пол.

Партер вмиг умолкает, хотя в ложах еще аплодируют, затем смолкают и они. Повсюду слышится тревожный шепот. Постепенно в зале воцаряется мертвая тишина. Медленно опускается тяжелый коричневый занавес.

– Ну‑с, старина, – сказал Джек, когда мы с ним встретились, – все ужасное уже позади.

– Будет ли по этому делу какое‑нибудь расследование?

– Нет, никакого. Посвященные в эту историю знают, что все было по‑честному. Остальные же уверены, что подвел реквизит: то ли заклепка выскочила, то ли шпага бутафорская сломалась. Одно утешает – репутация Генри как актера утвердилась раз и навсегда.

– Как он себя чувствует? – спросил я.

– О, вполне сносно, чтобы составить нам компанию. Вы непременно должны поужинать с нами. У него легкая рана ноги и немного поврежден левый бицепс, однако ничего серьезного. Мама и Роуз ужасно переживают, но, конечно же, мы их убедим, что все это – просто несчастный случай. Они никогда не узнают, как все было на самом деле.

А теперь, прежде чем я закончу свой рассказ, позвольте мне описать еще одну сцену. Это тот традиционный торжественный обряд, которым в литературе все заканчивается всегда, а в реальной жизни – лишь иногда. Мужчина и женщина преклоняют колени у алтаря, а священник произносит слова, опровергающие общепризнанную истину, что один плюс один равняется двум. Вам нетрудно будет узнать миловидную невесту – за полгода, прошедшие после описанных выше событий, она почти не изменилась. Жених… Нет, мой проницательный читатель, жених вовсе не я. Это молодой лейтенант французской кавалерии, с мальчишеской улыбкой на лице и со шрамом от пулевого ранения на левом боку.