Печорский лагерь

Тимофей Беспалый тоже выпил спирту. Заел его ломтиком сала, и память вновь унесла его в далекую молодость.

Печорский лагерь, куда перевели Тишку Удачу, и в самом деле оказался проклятым местом. Он стоял на большом каменном плато, окруженном вязкой болотиной. Территория зоны была обнесена несколькими рядами колючей проволоки, а вышки, расположенные по углам, напоминали исполинских часовых, застывших в карауле. Едва ли не единственном существом, проживавшим в этих местах, кроме унылых зэков, был многочисленный гнус, что безжалостно атаковал изнывавших от сырости и холода заключенных.

Этим лагерем пугали зэков всего Заполярья. Здесь был самый строгий режим, и именно сюда отправляли самых непокорных заключенных. Здесь хватало недели, чтобы понять истину: любой другой лагерь по сравнению с Печорским – санаторий. Значительную часть осужденных составляли побегушники, и лагерное начальство уповало на то, что раскинувшиеся вокруг бескрайние болота излечат заключенных от скверной привычки «слушать кукушку».

Тимофей скоро понял, что побег из Печорского лагеря практически невозможен и в девяти случаях из десятка караул даже и не пытается отыскивать беглеца. До ближайшего поселения надо было топать пару сотен километров по непролазной топи. Если беглец сумеет все‑таки их преодолеть и не погибнет от волчьих клыков, то его непременно прирежут местные охотники, которым лагерное начальство за два уха беглеца выдавало по три литра спирта. А потому коренное население охотилось за побегушниками с таким же рвением, с каким травило медведей‑шатунов.

Но чаще всего беглецам не удавалось пройти даже и полусотни километров. Их белые кости, обглоданные песцами, можно было встретить в самых неожиданных местах: у ручья (кто‑то решил напиться, прилег и от усталости не сумел подняться), в волчьей яме (провалился, а сил, чтобы выбраться, не осталось). Лишь изредка обнаруженного покойника погребали по христианскому обычаю, но вместо креста втыкали у ног обыкновенную палку с консервной жестянкой, на которой выцарапывалась кликуха усопшего. На машине в Печорский лагерь можно было добраться только в начале осени, когда мороз сковывал раскисшие тропы, а снег еще не заваливал дорогу могучей непроходимой толщей. Снег ложился на здешние сопки уже в конце сентября. А потому первый после летнего бездорожья этап всегда был скорым и многочисленным.

Об этом лагере среди заключенных ходило множество слухов. Из них трудно было понять, где правда, а где ложь. Достоверно знали одно: сюда загоняли наиболее ершистых и неуправляемых зэков, от которых отказывалось начальство в других лагерях. В начале тридцатых годов в Печорском лагере зэки подняли бунт, перерезали всю охрану и захватили власть на зоне на долгие пять летних месяцев. Когда к осени кончились съестные припасы, а большая часть зэков безрассудно пустилась в бега, в лагерь по первому зимнику явился отряд НКВД и расстрелял почти всех заключенных, оставшихся в лагере и не сдавшихся по первому требованию прибывшего отряда. Поговаривали, что у восставших был план: по зиме заявиться с оружием на соседние зоны, освободить лагерников, а потом двинуться на «материк». Возможно, из этой акции что‑нибудь и получилось бы, если б две враждующие группировки воров не вспомнили старые обиды и не принялись резать друг друга с хладнокровием мясников, разделывающих коровьи туши. Но то были дела минувшие, хотя даже и сейчас, значительно усилив охрану, лагерное начальство не чувствовало себя в полной безопасности и сам кум не всегда решался поворачиваться к зэку спиной, опасаясь получить заточку между лопаток. Офицеры зоны, обнимая своих жен на супружеском ложе, под подушкой всегда держали револьвер. Так, на всякий случай.

* * *

Колонна заключенных, растянувшаяся на добрых полторы сотни метров, вышла из‑за сопки, поросшей светло‑зеленым ягелем. Вдалеке этапники увидели караульные вышки, стены, густо обвитые мотками колючей проволоки.

Топавший во главе колонны комроты устало улыбнулся. Тимофей не сомневался, что в этот момент он подумал о бесконечном пути, оставшемся за спиной, и о кружке спирта, которым встретят его сослуживцы. Приумолкли даже псы: теперь их лай казался не столь яростным, а в кроваво‑желтых глазах заметна была усталость. Наверняка у псов тоже имелась какая‑то своя собачья мечта, и за видневшейся вдали колючей проволокой они чуяли теплую конуру и миску ароматной похлебки.

Колонна остановилась. Зэки, изнуренные долгой дорогой, тоже смотрели на клочок земли, огороженный колючей проволокой, едва ли не с радостью, надеясь в конце концов хоть как‑то укрыться от осточертевшей мошки, спрятаться от моросящего дождя и немного восстановить силы.

Тимофей снова вспомнил свой разговор с Веселовским.

– Места там дрянь. Гиблые! – откровенно признавал тот. – Но если не сгниешь заживо в первые год‑два, я тебя непременно оттуда вытащу. Твоя задача – завоевать доверие лагерников, но для этого тебе придется посидеть для начала в БУРе. Конечно, барак усиленного режима – не самое комфортное место, но зато это прибавит тебе авторитета. Хозяин лагеря в курсе, он тебя поддержит, когда потребуется.

Отдых продолжался недолго. Молодой охранник хрипло прокричал:

– Шаг вправо, шаг влево – расценивается как побег, прыжок на месте – провокация, будем стрелять без предупреждения! А теперь пошли!

Красноармейцы прекрасно понимали, что в колонне не найдется ни одного охотника ступить в сторону от дороги даже на полметра. Тот, кто осмелился нарушить приказ, оставался навсегда лежать на обочине еще в первой половине длиннющего северного каторжного тракта. Да и глупо было бежать именно сейчас, когда до зоны оставалось каких‑то полтора километра, там ведь какие‑никакие, но жилье и жратва.

Вместе со всеми зэками по суровому тракту топал и Тимофей Беспалый, стараясь не отстать от первого взвода. За время долгого пути он успел подробно изучить затылки своих соседей и больше знал их не по кличкам, а по ушам.

– А еще ты должен выявить всех саботажников, – внушал ему Веселовский. – Выявить и уничтожить! А ты чего думал?! Просто так, что ли, дается освобождение?

Собаки, будто бы вспомнив про свой служебный долг, озлобленно, с удвоенным рвением забегали вокруг колонны, заставив ряды заключенных сомкнуться теснее. Сырой северный ветер далеко разносил хриплый собачий лай по округе.

У ворот колонна остановилась. Словно не устояв под мощным порывом ветра, ворота распахнулись, впуская на территорию несколько сот исхудавших мужиков с номерами на спине.

Старожилы, обступив локалку, громко выкрикивали:

– Хлопцы, из Минска кто е?

– Есть!

– Мужики, из Казани есть кто?

– Пятеро!

– Из Костромы?

– Из Рязани?

– Есть ли на зоне кто из Вологды? – спрашивали в ответ. – Отзовитесь, земляки!

– Да тут нас всех понемногу, считай, всю Россию сюда согнали!

– Давно ли с воли? Что нового в миру делается? Англичане, говорят, на нас скоро полезут!

– А нам‑то что переживать, до Сибири все равно не дойдут...

Прибытие нового этапа всегда считается праздником. Среди новеньких можно не только разжиться заныканным табачком, но и услышать, что творится на воле, где просыпаются не от лая караульных собак, а от поцелуя жен и любовниц и слушают не матерную брань озверевших вертухаев, а надтреснутый голос Леонида Утесова из репродуктора или патефона.

Старожилы зоны даже события полугодовой давности воспринимали как свежую новость и не без интереса спрашивали о здоровье товарища Максима Горького. Уже после трехдневного пребывания в зоне Тимофей успел понять, что Иосиф Виссарионович не пользуется у зэков особой любовью, они называли его грубовато‑слащаво – Гуталинчиком. Однако это не мешало им колоть на левой стороне груди усатый профиль. Каждый наивно полагал, что ни у одного из сотрудников НКВД не поднимется рука пустить пулю в суровый лик вождя.

Новоприбывший этап месяц держали в карантинном бараке, и переговорить с земляками можно было через широкий проход, огороженный с двух сторон колючей проволокой.

Начальником зоны был кругленький коротышка с огромной лысиной. Поговаривали, что по образованию он филолог и долгое время работал в Институте языка и литературы, однако сейчас никто не смог бы представить его над раскрытой книгой в тиши университетской библиотеки. Звали начальника зоны Николаем Николаевичем Леватым, однако зэки за крупную лысую голову окрестили его Шаром. Он носил мешковатую, часто испачканную углем гимнастерку, которая выглядела на нем естественнее любого другого наряда. Собственно, в другой одежде его никогда не видели. Казалось, он родился для того, чтобы в Заполярье гнуть в бараний рог строптивую русскую волю. А выражался он на «блатной музыке» так изысканно, что его умению завидовали даже матерые уркаганы. Меткие словечки начальника зоны гуляли по всему лагерю, а потом передавались в соседние лагеря, где мгновенно подхватывались, и уже через год пущенное Леватым словцо становилось всеобщим достоянием.

Было известно, что Леватый с начала двадцатых годов служил в НКВД и рос по службе стремительно, словно тесто, замешанное на добрых дрожжах. Но его сгубила свойственная многим мужикам слабость – женщины. Начальник управления, бывший комкор Южного фронта, застал его как‑то в самый неподходящий момент, когда он задрал на его секретарше юбку и, спустив штаны до колен, уже приготовился к совокуплению. Подобная шалость сошла бы ему с рук, если бы он вздумал поиграть в эти игры с любой обычной бабенкой из женского персонала управления. Беда заключалась в том, что сам начальник давно обхаживал эту хорошенькую секретаршу, и многие в управлении даже поговаривали, что он весело проводит с ней время на стоящем в его кабинете широком кожаном диване.

После этого случая суровый комкор запихнул Николая Николаевича в такую глушь, что добраться к нему нельзя было ни на каком виде транспорта, кроме упряжки выносливых оленей.

Пробыв пару месяцев в заполярной глуши, бывший специалист по корневым гласным в существительных переориентировал свою сексуальную направленность на педерастов, которых в лагере называли «телками». И поскольку он был мужиком легко возбуждающимся, то скоро в его лагере среди «телок» не осталось ни одного, кого он не удостоил бы горячего свидания и не угостил затем дешевенькой карамелькой. Последнее Леватый делал всегда принародно: на вечерней поверке выстраивал в шеренгу зэков и, приложив к губам медный рупор, орал:

– Заключенный Антонов, подойти ко мне!

Когда осужденный выходил из строя, он совал ему в ладонь леденец и объявлял:

– Сегодня ты доставил мне маленькую радость, возьми себе за труды гостинец.

Отказаться от свидания и публичного подарка отваживался не всякий пидор, но если такое случалось, то дерзкого смутьяна непременно запирали в БУР и держали на промерзшем грунте без питья и еды до тех пор, пока он наконец не осознавал всю важность оказанной ему чести и не изъявлял желания уединиться на часок с начальником лагеря.

Николай Николаевич частенько бывал пьян и, несмотря на лютый холод, без конца потел, напоминая округлый бочонок, доски которого разошлись и из щелей сочится вино. Привлеченная запахом пота, над его головой, образуя подобие нимба, постоянно вилась мошкара. Чтобы отвадить ее, Леватый не брезговал мазать лицо болотной жижей и частенько расхаживал по лагерю с перемазанной физиономией.

Зэки боялись его. Дважды они пытались завалить своего мучителя штабелями бревен, когда он проходил мимо лесного склада, но оба раза провидение спасало его. В первый раз он в последнюю секунду сумел прыгнуть в яму, и огромный, в полтора обхвата ствол только расцарапал ему щеку; во второй – он чудом уцелел, увернувшись от целой пирамиды бревен, обрушенной зэками на то место, где секунду назад стоял их начальник.

В обоих случаях Леватый безошибочно угадал зачинщиков. Казнь была страшной: Шар повелел раздеть зэков донага, а потом выставил за ворота лагеря, на прощание напутствовав их:

– Вижу, что вам не нравится наша социалистическая коммуна. А жаль... Живите тогда как хотите, ступайте себе с миром. Вот вам бог, а вот – порог.

Ясно было, что раздетые и разутые зэки не сумеют протянуть в тундре и суток. И действительно, когда по их следам через сутки отправился караул, то в пятнадцати километрах от лагеря нашли их трупы – тучи гнуса устроили пиршество на их голых телах.

Через восемь дней после прибытия в лагерь нового этапа Леватый вызвал к себе Тимофея Беспалого.

Квартира, где располагался хозяин зоны, была уютной и чистой: на окнах кружевные занавески, на полу мягкие ковры. Невозможно было поверить, что в нескольких шагах отсюда течет иная жизнь, которая скорее напоминает круги ада, нежели человеческое существование.

Постучавшись и получив разрешение войти, Тимофей открыл дверь комнаты и неловко застыл на пороге, опасаясь запачкать грязными подошвами вымытые до блеска полы. А когда Леватый дружелюбно поманил его рукой, он долго и тщательно вытирал ноги о грубую щетку для обуви, закрепленную перед дверью, и лишь убедившись, что башмаки более‑менее очистились, решился шагнуть в комнату к куму.

Хозяин сидел на краю кровати. Из‑под цветастого покрывала выглядывала белоснежная простыня.

– Веселовский мне о тебе все рассказал. – Леватый впечатал тяжелый взгляд в исхудавшее лицо Тимофея. – Так это правда, что ты собак голыми руками передушил? – не скрыл он интереса.

– Нет, неправда, – покачал головой Тимофей. – Штыком и прикладом.

Он закатал правый рукав и показал затянувшиеся рваные раны на предплечье.

– Вижу, вижу. Значит, ты отчаянный парень. И хорошо, что не врешь. Вот что я тебе хочу сказать: в последнее время у меня с вашим братом получается все очень не просто. Народ в лагере собрался самый непредсказуемый. Имеются такие, которые бегали по пять‑шесть раз и никак не могут остановиться на достигнутом. Впрочем, у нас тут далеко не убежишь, летом болота непроходимые, а зимой холод лютый, так что скорее сдохнешь, чем куда‑либо выберешься. Поэтому побегов я не опасаюсь. Если пожелает кто, так я перед смельчаком могу и ворота пошире распахнуть. Много их, таких вот безымянных, по тундре валяется. А к тебе у меня вот какой разговор будет... Я тебе готов помочь стать старшим среди зэков. Ты будешь присматривать за ними. Я тебе дам ряд привилегий: позволю то, что не положено другим. Твоя же задача – не дать повториться той беде, что произошла здесь три года назад. Слыхал что‑нибудь об этом?

– Кое‑что слышал. Братки захватили на зоне власть, перебили всю охрану, а потом решили освободить соседние зоны.

– Верно. Об этом тебе Веселовский рассказал?

– Да.

– Ну что же, видно, из этого уже не сделаешь тайны, – глубокомысленно вздохнул Леватый.

– Это точно. Все северные зоны только об этом и говорят... – подтвердил Тимофей.

– Ладно, Беспалый. Давай так: подберешь себе команду из лагерников и с ее помощью начнешь устанавливать свои новые порядки. А я тебе в этом помогу. Для меня самое главное, чтобы мы с тобой добились того, что нужно. Чтобы порядок был таким, какой нам нужен. Ты меня понял?

– Как не понять, товарищ начальник!

– Водки хочешь? – почти дружески поинтересовался Леватый.

– Не откажусь.

Леватый молча достал граненый графин и щедро налил вору водки в большую металлическую кружку.

– Можешь считать, что это твой первый аванс за верную службу. – Барин протянул вору кружку, наполненную до самых краев.

Тимофей размышлял несколько мгновений. Начальник лагеря не поставил кружку с водкой на стол, а именно протянул, рассчитывая, что вор возьмет ее из рук хозяина. Если подобное случалось на людях, то соблазнившийся зэк непременно попадал к барину в зависимость. Словно угадав мысли Тимофея, начальник лагеря, демонстрируя уважение к зэковским принципам, поставил кружку на край стола и слегка улыбнулся, приглашая Беспалого взять водку как равного собутыльника.

– Понимаю, пей!

Беспалый вспомнил, что последний раз он пил водку пару месяцев назад в обществе Германа Веселовского. Тимоха не без ехидства подумал о том, что может привыкнуть к необычному обхождению и станет воспринимать пожалованный стакан как хозяйскую пайку.

– Ну‑у, с богом! – приподнял он кружку.

Оттопырив слегка нижнюю губу, он приложился к кружке и выпил водку в три глотка.

* * *

Веселовский не ошибся, выбрав из огромного количества зэков именно этого паренька по кличке Удача. Тимофей пользовался авторитетом среди воров и хоть сам был небольшого роста, но обладал недюжинной силой, которую вскоре пришлось почувствовать на себе многим. В биографии Тимофея имелась еще одна деталь, которая привлекла Веселовского: Тимоха вышел из среды беспризорников, а это была отменная школа, которую ценили даже самые закоренелые блатные. Беспризорники обладали редким качеством – умением не забывать друзей детства. Их сообщество напоминало бережно хранимое братство.

В первую же неделю своего пребывания на зоне Тимофей собрал вокруг себя всех бывших московских беспризорников, которых набралось в лагере около двадцати человек. Каждый из них знал Тимоху как заслуженного вора. Еще больше его авторитет поднимало то, что он был приговорен к расстрелу и не допустил до себя поганых чекистов. Его уважали еще и за то, что вся его жизнь прошла на глазах братвы. Однако даже все эти обстоятельства не помешали бывшим беспризорникам встретить его предложение с некоторым скепсисом.

– Ты что, Тимоша, из нас сук хочешь сделать? Мы уже начинаем сомневаться в том, что когда‑то беспризорничали с тобой в Замоскворечье, – хмуро пробасил молодой вор по кличке Дунай. Этот парень был родом из Бессарабии и до двенадцати лет прожил в цыганском таборе, пока однажды не оказался в Москве и не прибился к группе беспризорников, где верховодили Мулла с Тимохой.

– Можешь не сомневаться, Дунай, я – тот самый Тимоха и ничуть не изменился с тех пор, как мы шмонали по карманам московских фраеров. Только я хочу сказать тебе, что если мы примем предложение Леватого, то сумеем помогать своей же братве. Кто сейчас на зоне пахан? Плешивый Макар? Так он у нас в запомоенных ходить станет! Когда это было, чтобы беспризорники гнули шеи перед разной шушерой? То он в матросах служил, то анархистом сделался, а то вдруг решил в меньшевики податься... И всюду свои порядки устанавливает. А на зонах должен быть один закон – наш, блатной!

– Это ты верно подметил, Тимоша, – поддержал Беспалого Аркан. – Кому как не нам, шантрапе и беспризорникам, пристало блюсти закон? С этими политическими в лагерях стало много мути. А вообще, хочу тебе заметить, Тимоша, закон – это понятие неизменное, он не бывает ни белым, ни красным, закон – он один для всех, и его надо блюсти свято. А в лагерях это важно особенно. Спросите урок, как они сидели на царской каторге? Даже самый махровый уркаган подчинялся решению схода! Постреляли чекисты уркаганов, на которых держалась воровская правда, а пришлые решили по‑новому управлять. К чему это я говорю, братцы, мы должны возобновить старые традиции и собрать сходняк, что установит законы для всех здешних лагерей.

– Ты меня правильно понял, Аркан. – Губы Беспалого растянулись в довольной улыбке. – Ну, так что скажете?

– Если это на пользу братве, так чего же отказываться, – подали голос зэки из дальних углов барака. – Мы согласны, только ты скажи, что дальше делать?

– Мне стало известно, – важно сказал Беспалый, – что этот лагерь расформируют через несколько лет, а нас распределят по другим лагерям. Вот тогда наш закон разойдется по всем зонам.

– Верно. Так и будет, Тиша! – загалдели зэки.

– Мы с тобой, Тимоша! Пора кончать с произволом! Хватит сукам командовать блатарями!

– Повырежем всех сук!

Уже на следующий день Макар Плешивый был смещен со своего трона – полсотни зэков, вооруженных заточками, ворвались в барак, где размещался бывший анархист и меньшевик со своими корешами. Блатари резали всякого, кто становился на их пути. Макару затянули на горле тонкий шнур и, уже полузадушенного, таскали по баракам, показывая всей зоне, что от прежнего величия главаря остались лишь ошметки. Потом Плешивого опустили всем хором. Двенадцать человек бывшей матросни, составлявших ближайшее окружение Макара, были опомоены в сортире – их по очереди сунули харями в очко. По лагерным меркам, падать ниже было просто невозможно, и каждый уважающий себя зэк обязан был зажать пальцами нос, когда обесчещенные проходили мимо.