Смертный приговор

Суд, перед которым предстал Тимофей, был скорым. Судья, сухощавый мужчина лет сорока пяти, нудным голосом приговорил Тимофея за убийство сотрудника НКВД к высшей мере наказания – расстрелу. А еще через несколько минут в сопровождении четырех молоденьких конвоиров вор выходил из зала под осуждающие крики людей, пришедших на процесс. Но среди присутствовавших в зале были и его подельники. Каждый из них воспринимал нынешнюю встречу как прощание, понимая, что через семьдесят два часа, по постановлению суда, душа Тимохи отлетит в иной мир...

Сутки приговоренный провел в камере смертников. Бессонной ночью в узкой комнатушке одного из подвалов Лубянки он вспоминал свою путаную жизнь. Неимоверно хотелось жить, и оставшиеся два дня Тимофей воспринимал едва ли не как подарок господа бога. А ведь порой на воле за картами пролетают целые недели.

Через три дня, нарушив долгую тишину, звонко лязгнул замок камеры, и четверо красноармейцев уныло, будто им самим предстояло идти на расстрел, перешагнули через порог. Сердце Тимофея бешено заколотилось. Нет, просто так он не дастся! Стиснув зубы, Тимофей бросился на вошедших: первого, ближайшего, он оглушил ударом кулака, вырвав у него из рук винтовку, другого – отшвырнул от себя ударом ноги в угол камеры и добил штыком, а двоих, оставшихся, расстрелял в упор. Этим отчаянным поступком он хотел вырвать у судьбы еще несколько часов жизни. Теперь он готов был драться за каждую секунду бытия. Имея в руках оружие, он собирался дорого продать свою жизнь.

Через несколько часов дверь камеры резко распахнулась, и внутрь запустили трех могучих кавказских овчарок.

Первую бросившуюся на него собаку Тимофей проткнул штыком в момент прыжка, и она упала ему на грудь, харкнув в лицо кровавой пеной. Это уберегло его от страшных челюстей второго кавказца, который смог только располосовать зубами полу рубахи. Отпрянув, Тимофей схватил винтовку за ствол, как дубину, и с размаху обрушил приклад на медвежью башку овчарки. Третий пес, которому мешали добраться до приговоренного две другие собаки, смог наконец броситься вперед, вцепился Тимофею в руку и повалил его на пол. Однако Тимофей подхватил свободной рукой винтовку, вырвал штык и, вкладывая всю свою ненависть к собачьему племени, ударил псу в живот трехгранным заточенным железом и резко дернул вверх. Горячая кровь брызнула Тимофею в глаза. Стиснув челюсти, он сделал еще один удар, такой же страшный. Пес разжал челюсти, заскулил, неистово мотая головой, поджал хвост и, волоча за собой шлейф кровавых внутренностей, забился в угол. Овчарка скулила и дергалась еще минуту‑другую, после чего затихла в луже крови подле мертвых сородичей. Все было кончено, но еще долго Удача судорожно сжимал в руках винтовку.

Однако в коридоре царила гробовая тишина.

Через полчаса Тимофей увидел, как в двери распахнулся глазок, и удивленный юношеский голосок протянул:

– В‑о‑о‑т гад! И собак порешил!

Тимофею захотелось плюнуть в глазок, но стоявший за дверью человек словно почувствовал его желание и опустил толстую пластину железа.

Тимофей сумел вырвать у судьбы еще немного времени и сейчас наслаждался существованием. Он не обращал внимания на разбросанные по камере трупы солдат и собак. Он жил! Прокушенное предплечье все больше наливалось болью, но восторг переполнял душу Тимофея. Он способен был ощущать каждую клетку своего тела и делал это с чувством человека, впервые пришедшего в сознание после длительного беспамятства. И если бы ему сказали, что на алтаре его бытия нужно пожертвовать обе руки, то он немедленно смирился бы с потерей.

Скоро Тимофей услышал за дверью тихую настораживающую возню. Однако теперь его ничего не пугало, он приготовился ко всему. Жажда жизни была столь сильна, что если бы сейчас в его камеру втолкнули медведя, то и медведю через пару минут борьбы пришел бы верный конец. Лежал бы косолапый с распоротым брюхом, издавая предсмертный хрип. Но амбразура в двери отворилась, и Тимофей увидел усатую физиономию начальника тюрьмы.

– Не желаешь помереть по‑человечески, гаденыш, тогда расстреляем тебя, как бешеного пса, в этой же камере. Это надо же, чего отчебучил! Сколько людей порешил! Лучших сторожевых псов порезал! Сидоренко!

– Слушаю, товарищ начальник!

– Чего раззявился?! Бумаги у тебя?

– Так точно!

– Зачитывай приговор... Все‑таки мы власть. Нужно все сделать как положено, а иначе все это на самосуд начнет смахивать. Да погромче читай, а то у тебя голос хлипкий. Таким голосом, как у тебя, только девкам на завалинке похабные частушки в уши нашептывать.

В камеру опять заглянула смерть. Она предстала не в белом саване с огромной косой на плече, а в облике начальника тюрьмы с большущими рыжими усами. Она материлась, словно торговка на базаре, грозила взысканиями оторопевшей тюремной охране и требовала выполнения всех инструкций.

Тимофей был неверующим и свысока относился к зэкам, уповающим на бога. Он всегда старался придерживаться иной философии: на бога надейся, да сам не плошай. Однако в воровской среде надежда на бога всегда была очень крепкой. Возможно, эта вера была сродни генетической памяти и пряталась в душе каждого потомственного зэка. Ведь существовали времена, когда монастырские обители давали кров не только людям, спасавшимся от иноземных захватчиков, но и укрывали воров от разгневанной толпы. И каждый знал, что, перешагнув порог храма, следует согнуться в три погибели перед святыми образами. Здесь не то что руку поднять на инока – святотатство, но и выругаться по матушке – кощунство. А потому даже самого непутевого бродягу храм делал послушным агнцем. И всякий, кто насмехался над святой верой, объявлялся кощуном и предавался смерти позорной и лютой.

Какая‑то неведомая сила подняла руку Тимофея до лба, и он трижды перекрестился. Неожиданно его душа наполнилась уверенностью, что с ним ничего не случится и костлявая непременно споткнется о порог его камеры, так и не отважившись ступить дальше.

А начальник тюрьмы все торопил:

– Эй, караул, готовсь! Ну чего мух ртами ловите, деревня! В тюрьме служите! Это вам не девок щупать. Ты все телишься, Сидоренко? Сказано тебе было: читай приговор!

Теперь физиономия начальника тюрьмы уже не казалась такой страшной, и Тимофей даже подумал о том, что барин похож на соседского кота из далекого детства, таскавшего мохнатых желтых цыплят. От этой мысли смертник улыбнулся.

– Скалишься, выродок! – рявкнул усатый. – Посмотрим, как ты дальше лыбиться будешь!

– Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики... – услышал Тимофей заупокойный голос Сидоренко.

– Да ты не мне читай, мудило, мать твою! – не разжимая зубов, процедил начальник тюрьмы, шевеля рыжими усами. – Я, что ли, смертник?! К окошку подойди и ему читай! – ткнул он пальцем в сторону Тимофея, который с удивительным спокойствием ожидал приговора, сидя в углу камеры.

Тимофей успел потерять интерес к происходящему. Теперь попытка убить его казалась ему такой же смешной, как клоунада рыжего начальника. Спиной он ощутил холод камня и подумал о том, что очень не хотелось бы простудиться, поскольку впереди его ожидает долгая жизнь, а камера смертников не способствует сохранению здоровья.

Через секунду Тимофей увидел в окошке перекошенное от страха лицо охранника Сидоренко. Глядя на него, можно было подумать, что это именно его, Сидоренко, приговорили к расстрелу.

–...к высшей... мере наказания, – запинаясь, продолжил чтение Сидоренко. – Приговор окончательный, обжалованию в кассационном порядке не подлежит...

И вновь Тимофей увидел усатое лицо начальника тюрьмы.

– Отдыхаешь?! Ну‑ну... Заряжай! – почти восторженно выкрикнул он, и его рыжие усы зашевелились, словно крылья огромной бабочки.

Тимофей улыбнулся, а потом, не в силах больше сдерживать смех, расхохотался беззлобно и заразительно.

– Да как же можно? – неожиданно воспротивился приказу молоденький охранник. – Арестант‑то наш спятил!

– Кому сказано, заряжай!

Сухо щелкнули затворы, и Тимофей увидел направленные в его грудь три «ствола».

– Да ты бы хоть смеяться перестал, – едва ли не со слезами в голосе взмолился Сидоренко. – Как же это можно стрелять, когда человек хохочет.

А Тимофей не унимался: видно, так хохочут черти, наблюдая за муками грешников. Его хохот набирал силу, ему стало тесно в камере смертника, и он выпрыгнул через крохотное окошечко в двери и шаловливым постреленком побежал по длинному гулкому тюремному коридору.

–...Товсь! Цельсь!

Смех споткнулся на самой высокой ноте и резко затих. Неужели предчувствие обмануло его и уже через мгновение он свалится на грязный каменный пол рядом с убитыми красноармейцами, и его кровь смешается с собачьей?

Тимофей зажмурился.

– Отставить! – услышал он властный окрик в коридоре.

– Товарищ Веселовский! – раздался растерянный голос начальника тюрьмы.

– Чем это вы занимаетесь здесь?

– Да вот привожу приговор в исполнение согласно решению суда.

– Вижу, как приводишь, – недовольно перебил его Веселовский, заглядывая в камеру. – Что ж это, он один половину твоей охраны перебил? С кем остальных заключенных охранять прикажешь? Или ты думаешь, товарищ Марусев, что штат у милиции безразмерный и тебе сюда на растерзание арестантам еще народ будут подкидывать? Уберите винтовки, я сказал!

– Так мы, товарищ Веселовский, сейчас мигом все закончим.

– Отставить, я сказал! Или до вас еще не доходит – кто перед вами?

Стволы винтовок в мгновение ока вынырнули из амбразуры обратно в коридор, и Тимофей понял, что предчувствие его не обмануло: смерть только дохнула в его лицо ледяным холодом и прошла мимо. Он поднес ладонь ко лбу и вытер крупные капли пота.

– Открывай... Хочу взглянуть на вашего героя!

– Товарищ Веселовский, он четырех охранников завалил и трех собак порезал, неужели не боязно?

– Большевикам бояться не к лицу. Ну, долго я буду еще ждать?

Сначала затворилось окошечко в двери, а потом забренчали ключи, лязгнул замок, и дверь со скрипом отворилась. В камеру шагнул невысокий плотный мужчина лет сорока, одетый в выцветшую гимнастерку и яловые сапоги. Из‑под распахнутого ворота виднелась тельняшка. Он напоминал обыкновенного уркагана соловецких лагерей. После кронштадтского мятежа матросами там были заполнены все зоны. В покорителях морей изначально проглядывала какая‑то воровская раскрепощенность и пиратская лихость, которая заставляла даже матерых каторжан считаться с их мнением. На зонах матросы отличались редкой сплоченностью, не свойственной другим заключенным. Всякого, кто носил тельняшку, называли «братком». Уркам памятны были дни, когда матросы вырезали целые бараки блатных за то, что кто‑то из них бесчестил по матушке «сынов революции».

Позже многие из бывших матросов растворились в воровской среде, возглавили бандитские шайки и стали авторитетнейшими уркачами. Тельняшка же превратилась в один из атрибутов воровской доблести...

– Товарищ Веселовский, с вами еще три бойца войдут, – заглянул в дверь начальник тюрьмы.

– Оставь их при себе, они мне без надобности. Или ты думаешь, что балтиец не сумеет справиться с единственным зэком? – неодобрительно хмыкнул Веселовский.

– Нет, товарищ Веселовский, я так не думаю, но все‑таки... Собак задавил, а потом бойцы, – кивнул он на распластанные тела.

– У меня к тебе есть одна просьба, Марусев! – оборвал его Веселовский.

– Слушаю вас. – Начальник тюрьмы всем своим видом изобразил напряженное внимание.

– Запри нас покрепче и никого не впускай, что бы ни случилось.

– Да как же можно? Он же смертник!

– А вот так! Если я говорю, значит, можно, – резко сказал Веселовский.

Тимофей невольно улыбнулся. Этот разговор чем‑то напоминал ему разговор авторитетного уркагана с рядовым сявкой. «Худшего уже не будет», – подумал Тимофей. Ему определенно нравился этот начальник в тельняшке и с замашками солидного уркагана.

– Слушаюсь! – наконец‑то сдался начальник тюрьмы. – Ежели что, мы здесь!

Дверь, скрипя петлями, затворилась за вошедшим. Через мгновение злорадно щелкнул замок, оставив Веселовского наедине с приговоренным.

– Я‑то думал, что к богатырю захожу, а ты и ростом‑то не особенно вышел. Но вижу, что силой не обижен. Как это ты их всех? – кивнул Веселовский на лежавшие вокруг трупы.

– Не знаю, сам удивляюсь, – честно признался Тимофей. – Просто жить очень хотелось.

– Это очень хорошо, что жить хочется, – одобрительно кивнул Веселовский. – Меня зовут Герман Юрьевич. – Он перешагнул через раскинутые руки красноармейца и протянул широкую ладонь. – Будем знакомы... Да ты брось оружие‑то! Или боишься меня? Четверых не испугался, а меня одного боишься?

Помедлив, Тимофей разжал пальцы, и винтовка с лязгом упала на залитый кровью бетонный пол. Тимофей осторожно протянул руку для пожатия. Ладонь у Веселовского оказалась крепкой, мужицкой, как будто он всю жизнь работал кувалдой или топором.

– Так, значит, говоришь, жить хочешь...

– Хочу, – кивнул Тимофей.

– Ну что же, именно от меня и зависит, увидишь ты завтрашний рассвет или нет... Имею к тебе предложение.

– Мне ничего не остается делать, как выслушать, – спокойно отозвался Тимофей.

Голос у Веселовского был негромкий, но завораживал своей твердостью и четкостью, и Тимофей почувствовал себя совершенно беззащитным перед этим внешне непримечательным, но, видимо, очень волевым человеком. Нечто подобное ощущает кролик, услышав шипение змеи.

– Есть у нас на Полярном Урале, на одном небольшом полуострове, лагерь, где мы собрали уголовный сброд со всей России. Поселочек называется Печорск. Тамошняя охрана не справляется с зэками – распустились урки, режут друг друга, насилуют... Так вот, мы бы хотели, чтобы ты помог нам установить там порядок. Как бы изнутри... Такое дело как раз для твоего характера будет. Ну как, возьмешься?

Тимофей не удивился бы, если б Веселовский рассказал ему о своем уголовном прошлом и, задрав тельняшку до горла, показал бы авторитетную наколку на груди. Если придется с таким мужиком в одной упряжке работать, то почему бы и не согласиться?

– Согласен!

– Ну вот и сладили. Молодец. Но хочу тебя предупредить, чтобы наш уговор остался между нами.

– Я не против, – понимающе кивнул бывший смертник.

– У меня в кармане мандат, который дает мне широчайшие полномочия, – продолжал Веселовский. – Если мы с тобой сработаемся, то ты не только уцелеешь, но и сможешь скоро выйти на волю. Тебе все понятно?

– Да.

– Так вот, сегодня у тебя начинается новая жизнь, парень. А к ней положена и новая фамилия. Какая у тебя была прежняя?

– Никакой. Я ведь из беспризорников, а у нас клички. Моя – Удача.

– Вот как. А пальцы ты где свои потерял? – показал Веселовский взглядом на забинтованную кисть.

– Долго рассказывать. Наказали...

– Понимаю. Ну, тогда отныне твоя фамилия будет Беспалый. Устраивает?

Тимофей невольно усмехнулся:

– Сгодится. Может, со временем привыкну.

– Сегодня ты еще будешь здесь, а завтра тебя отправят по этапу. Готовься. – И Веселовский стукнул кулаком в дверь. – Эй, Марусев, отворяй! Или ты меня навсегда решил здесь запереть? Для меня даже полчаса заточения – это уже слишком!

Дверь отворилась, и Тимофей вновь увидел взволнованное лицо начальника тюрьмы.

– Герман Юрьевич, и рассказать невозможно, что я пережил за эти минуты! А если бы он, изверг, надумал порешить вас?!

– Нормальный парень, не знаю, почему вы вдруг не поладили...

– Так ведь приказ!

– Завтра заключенный поступает в мое распоряжение, – не обращая внимания на слова начальника тюрьмы, бросил Веселовский и, не оборачиваясь, вышел из камеры.

Веселовский не обманул – уже на следующий день Тимофей Егорович Беспалый вместе с четырьмя десятками заключенных и новеньким паспортом, вложенным в папку с его делом, отбыл в товарном вагоне в северные края.