Саша Гитри

В тюрьму попал и самый выдающийся драматург, режиссер, актер и продюсер того времени – Саша Гитри. Он был сыном Люсьена Гитри – знаменитого в свое время актера михайловского театра в Петербурге. Назвали мальчика в честь императора Александра III, который и стал его крестным отцом.

Саша был фантастически талантлив, казалось, ему все давалось легко: он мог в считаные дни написать пьесу, поставить ее на сцене или экранизировать, не тратя на это видимых усилий – и добиться оглушающего успеха. В 30‑е годы Гитри предлагали избраться во Французскую академию. Гитри отказался, потому что необходимым условием являлся отказ от актерской деятельности. В 1939 году он стал членом Гонкуровской академии.

В период немецкой оккупации Гитри не покинул Париж и не прекратил режиссерской и актерской деятельности. Он продолжал ставить пьесы и фильмы, продолжал смешить и развлекать зрителей. Гитри никогда не был фашистом, никогда никого не предавал и не разделял нацистскую идеологию, он просто не собирался менять образ жизни и, со свойственным ему легкомыслием, продолжал делать вид, что войны нет. Гитри избрал самую мягкую форму протеста: не разрешал ставить свои пьесы в Германии, позволял себе хлесткие остроты в адрес немецкого командования, порой конфликтовал с оккупационной цензурой и никогда не отказывал своим друзьям, если те просили заступиться за своих близких, подвергшихся аресту. Так, вместе с Коко Шанель он сумел добиться освобождения из лагеря смерти мужа‑еврея их близкой подруги писательницы Колетт.

После освобождения Гитри был арестован. Его продержали под стражей 60 дней, так и не сумев предъявить никаких конкретных обвинений. Гитри ставили в упрек то, что он наслаждался роскошью, в то время как нация терпела лишения, обвиняли в снобизме, эгоизме, зазнайстве…

Актер Мишель Симон: «Я не встречал человека скромней. У него была одна мания: он сомневался во всем. И никогда ничего не утверждал наверняка. Он был прямой противоположностью той позорной репутации, которую нашей эпохе угодно было приписать ему в отместку за то, что он был слишком велик для нее!»

Общественное мнение было не на стороне Гитри. Режиссер сумел вернуться к работе лишь в 1947 году – и снова принялся ставить комедии, но лишь более «черные» и язвительные.

Тино Росси – актер и певец, исполнитель танго корсиканского происхождения – тоже был винен в коллаборационизме. В 30–40‑е годы он считался одним из эстрадных идолов, воплощая модный в то время тип «латинского любовника». Его пластинки выходили огромными тиражами, и он снялся более чем в двадцати пяти фильмах. В него влюблялись, его боготворили, поклонницы толпами ждали его после концертов, мечтая заполучить автограф или хоть кончиками пальцев дотронуться до своего кумира.

Во время фашистской оккупации его карьера не прервалась, а напротив – достигла своего пика. Сладкие мелодии, романтические стихи про любовь и кровь относились к жанру, который нацисты приветствовали: эти далекие от жизни песни успокаивали население и отвлекали от злободневных проблем. В 1944 году, после освобождения Франции, он был арестован и обвинен в сотрудничестве с оккупантами. Три недели он провел в тюрьме. Ему инкриминировали связи с гестапо и участие в наборе «добровольцев» для отправки на военные заводы в Германии. Приговор был достаточно мягок: певца осудили на небольшой срок принудительных работ, но его карьера рухнула. На сцену он сумел вернуться лишь в 60‑е годы.

Его коллега Робер де Виган, популярный в тридцатые годы актер, тоже был обвинен в коллаборационизме, причем вполне заслуженно: он вступил в профашистскую Французскую популистскую партию, пропагандировал антисемитизм и призывал к сотрудничеству с оккупационными властями. Совсем нехороший оттенок его словам и поведению придавало то, что в 1935 году он сыграл свою самую значительную роль – роль Христа в фильме «Голгофа», и многие помнили его именно в этом образе. В конце войны он пытался бежать из Франции вместе со своим другом скандально знаменитым писателем Луи‑Фердинандом Селином, имевшим на него большое влияние, на юг Германии, куда переехало правительство Виши. Оба были арестованы: Селин в Дании, Виган – при попытке пересечения швейцарской границы.

Селин: «Человек человечен настолько, насколько курица способна к полету. Когда она получает поджопник, когда автомобиль ее подкидывает в воздух, она взлетает до самой крыши, но тут же падает обратно в грязь, клевать навоз… Это ее природа, ее призвание. У нас, в обществе, все точно так же. Самой последней мразью мы перестаем быть лишь под ударом катастрофы. Когда все более или менее улаживается, наше естество возвращается галопом».

Луи‑Фердинанду Селину нравилось шокировать общество человеконенавистническими романами. В 1936 году, побывав в Советской России и преисполнившись отвращения к этой стране, издал памфлет Mea culpa – Моя вина, в котором безжалостно разоблачал порочность коммунистической идеологии.

Селин: «Материалистический Коммунизм – это прежде всего материя, а когда речь о материи, никогда не побеждает лучший, всегда самый циничный, самый коварный, самый хамский. Вы только посмотрите на этот СССР, как быстро там очухались деньги! Как они мгновенно восстановили свою тиранию! к тому же возведенную в куб! Ему только нужно польстить, и Попю все примет! все проглотит! Там он, человек толпы, стал омерзительным от самомнения, от самодовольства, причем все большего по мере того, как его все глубже опускали в жижу, все надежней ограждали от мира! Вот в чем ужасающий феномен. Чем больше он делает себя несчастным, тем больше и впадает в спесь! С конца религиозных верований правители превозносят все его изъяны, весь его садизм и держат его в своей власти только благодаря его порокам: тщеславию, властолюбию, стремлению к войне, одним словом – к Смерти. Необыкновенной ценности трюк! Они его переняли в десятикратном размере! Они гробят Человека нищетой, а к тому же самолюбием! Тщеславие на первом плане! Самомнение убивает, как все остальное! Лучше, чем остальное!»

Был ли Селин фашистом – вопрос дискуссионный. Сам он никогда не признавал себя им, утверждая, что он никогда не удостаивался от оккупационного режима никаких наград и никогда не посещал нацистскую Германию. «С приходом немцев я полностью перестал заниматься еврейской темой, тем более что прежде стремился вовсе не к войне, а к миру. Не помню, чтобы с 1937 года я написал хоть одну строчку антисемитского содержания», – заявлял Селин. В написанной уже в тюрьме «Защитительной записке» он напоминал, что с приходом Гитлера к власти все его романы были запрещены в Германии, и этот запрет соблюдался очень строго.

Селин: «Под запрет попали не только романы, но и памфлеты (кроме, кажется, нескольких страниц из “Безделиц”, да и те урезанные, перекроенные, неполноценные). Немецкая критика всегда замалчивала мои произведения, как литературные, так и политические…Между тем многие французские писатели из числа так называемых антифашистов и участников Сопротивления встречали теплый прием в Германии при нацистском режиме, столь беспощадном к моим книгам. При нацистах переводились, печатались, ставились на сцене, поднимались на щит Мориак, Моруа, Мартен дю Гар, Жюль Ромен и т. д.;…Но их никто сегодня не трогает. Они свободно разгуливают по Парижу. Похоже, 75‑я статья не для них. И только я, никогда ни для одной газеты и строчки не написавший, микрофона в глаза не видевший, только я арестован, брошен в тюрьму, только мне угрожает приговор…

Исходя из написанного мною, можно было, разумеется, предположить, что я стану ярым сторонником немцев, но произошло как раз обратное! Превратить подозреваемого в виновного, поставить все с ног на голову, всех одурачить, прибегая к клевете, наглой лжи, фальсификации, выдумкам – излюбленное развлечение всех революций, привычный спорт фанатиков. Использовать возбуждение толпы, чтобы обезглавить ненавистного соперника, – такой фокус не вчера придумали. Это у них называется “карать”… Меня изо всех сил стремятся заставить платить за то, что я писал до войны, хотят, чтобы я искупил мои литературные успехи и тогдашнюю полемику. Все дело в этом».

Но несмотря на столь эмоциональную и аргументированную защиту, Селина сделали козлом отпущения. По сути, его осудили именно за его взгляды, а не за дела.

На процессе в защиту его друга Вигана свидетельствовали многие видные французские актеры и режиссеры с безупречной репутацией, доказывая, что виной всему Селин, а Виган просто был не в силах противостоять его злой воле. Но суд не внял их словам, приговорив актера к десяти годам исправительных работ, поражению в правах и конфискации имущества. Спустя три года его амнистировали, и Виган покинул Францию. Умер он в 1972 году в Аргентине в крайней бедности.Селин тоже попал под амнистию. В 1951 году он поселился в парижском пригороде Медоне и вернулся к своей основной профессии – врача. Забыв свои человеконенавистнические взгляды, он честно старался искупить свою вину, практикуя в качестве врача для бедных. Новый шумный литературный успех пришел к нему уже перед самой смертью, после появления первых двух томов автобиографической трилогии («Из замка в замок» (1957) и «Север» (1960), третий, завершающий том увидел свет только в 1969 году, через восемь лет после смерти автора.

Не все коллаборационисты дожидались суда. Писатель‑фашист Пьер Дриё Ла Рошель покончил с собой. Получилось это у него с третьей попытки. Первую он совершил в августе 1944 года, приняв смертельную дозу люминала, но его спас неожиданный приход Габриэль, прислуги, успевшей вызвать «скорую помощь». Всего через несколько дней, в больнице, Дриё вскрыл себе вены, но на этот раз ему снова не дали умереть: в его палату зачем‑то зашла санитарка. Отложив смерть на полгода, чтобы написать исповедальный очерк «Рассказ о сокровенном», Пьер Дриё Ла Рошель совершил наконец свой уход из жизни мартовским утром 1945 года, когда никто не мог ему помешать – он принял три упаковки снотворного и для верности открыл газовый кран.

В оставленной записке была лишь одна строчка: «На этот раз, Габриэль, позвольте мне уснуть». Ему было 52 года.Фашистские идеи притягивали этого автора с молодых лет. К тридцатым годам он, по его собственному признанию, был уже «законченным фашистом» и приветствовал приход к власти Гитлера. В 1934 году он издал книгу «Фашистский социализм», где безо всяких экивоков, четко и откровенно изложил свои взгляды:

«Я полагаю, что инстинкт насилия настолько же необходим, извечен и плодотворен для человека, как и инстинкт половой…, он… таится внутри всякого чувства ответственности, внутри любой жажды самопожертвования».

«”Идеология” – это сила, стремящаяся перебороть другую силу, воплощенную в чужой идеологии: “Любая война предстает как антагонизм двух идеологий <…>. Мнения противопоставляют не только индивидов, но и целые народы… Природа вещей заключается в том, чтобы одни помыслы вступили в столкновение с другими; именно тогда начинает звучать музыка и раздается вечный рокот барабана войны… Я стану работать и уже поработал во имя установления фашистского режима во Франции, но и завтра я останусь столь же свободным по отношению к нему, каким был вчера”».

В 1936 году он вступил в профашистскую Французскую народную партию, а в 1939‑м вышел из нее, потому что ФНП показалась ему недостаточно фашистской. Сразу после капитуляции Франции (1940) он пошел на прямое сотрудничество с оккупационным режимом, приняв предложение германского посла об издании литературно‑художественного журнала. Жертвой этой сделки стало интеллектуальное издание «Нувель Ревю Франсез», под руководством Дриё Ла Рошеля, превратившееся в рупор коллаборационизма.

Поражение нацизма стало для писателя личной трагедией. Вот что он писал после отставки Муссолини: «Так вот что такое фашизм! Сил у него оказалось не больше, чем у меня – философа в халате, проповедующего насилие… Марксисты были правы: фашизм в конечном счете – всего лишь буржуазная самозащита… Не будь я так стар… я должен был бы стать солдатом СС».

В июне 1944 года после высадки союзнических войск в Нормандии он констатирует:

«Я мог бы уехать в Испанию, в Швейцарию, но нет… Я не хочу отрекаться, не хочу скрываться, не хочу, чтобы ко мне прикасались грязные лапы…

У меня нет ни малейшего желания унижаться перед коммунистами, тем более перед французами, тем более перед литераторами. Я, стало быть, должен умереть… Я боюсь бесполезных унижений… Лучше будет, если я спокойно и достойно… покончу с собой в подходящее время».