Великий страх» в Оверни

Под названием «великого страха» известно массовое явление, имевшее место во Франции летом 1789 года: в июле месяце в разных местах страны, почти одновременно, возникли слухи о появлении больших разбойничьих шаек, которые подвергают разгрому целые города, сжигают стоящий на полях хлеб, занимаются убийствами и грабежами. Слухи эти распространялись с поразительной быстротой, почти ни в ком не вызывая сомнений в реальном существовании этой грозной опасности. Всюду по деревням и в городах имущее население энергично готовилось к самозащите; составлялись вооруженные отряды, выставлялись дозоры; всюду можно было найти людей, воочию видевших приближающихся «разбойников». Паника охватила большую часть страны.

Габриэль Дюбрейль:

«Вчера утром, около четырех часов, несколько человек, взобравшись на Борегар, приняли встающий над землей туман за облако пыли, поднятой передвижением разбойников, и начали кричать, что вот они уж тут, явились. Набат гудит, и никто не сомневается, что действительно пришли разбойники. Те, кто было улегся в постель, вскакивают: к Львиному фонтану тащат пушки; вооруженные люди толпами устремляются к предместью Айа, готовясь к стойкой защите. Около девяти часов вечера из Себаза является четыреста человек крестьян во главе с несколькими буржуа и канониками; пришли и жители из Стуза, 120 человек из Вальвика, 60 из Мезака. Трудно себе представить, что это был за переполох…

Вслед за этими треволнениями поднялось возмущение против муниципалитета и комитета, вызванное вопросом об офицерах милиции, которые были назначены двумя этими органами власти… В окрестностях Иссуара и Бриуда население сильно возбуждено против дворян. Часть горожан и крестьян двинулись на замок г‑на д’Эпиншаля в Массиаке; они разбили стекла, переломали мебель и повсюду искали графа, так как прошел слух, что он здесь; на самом деле он находится в Париже. Этот сеньор слывет отъявленным аристократом».

Так с массового психоза, с истерии, охватившей целые области, началась страшная и кровавая революция, принесшая Франции многочисленные беды. Объединившись для борьбы с мифической угрозой, крестьяне не успокоились, а обратили свой гнев против реального зла.

К тому времени французские крестьяне не были крепостными: крепостное право давно уже было уничтожено во Франции, но они все еще продолжали платить за право владения землей. На каждой земле лежали свои многочисленные и разнообразные повинности, тщательно занесенные в земельные записи, или «уставные грамоты». Они были разнообразны до бесконечности: работа на помещичьих полях, в парке, в садах, разные работы ради удовлетворения помещичьих капризов и т. д. В некоторых деревнях существовало даже обязательство хлопать ночью палками по воде в пруду, чтобы лягушки не мешали господам спать.

Кроме того, крестьяне платили многочисленные налоги и подати королю, от которых дворяне были освобождены. Подати взимали и помещики. Когда какая‑нибудь старуха оставляла своей дочери в наследство одно или два ореховых дерева или что‑то из одежды, например «черную ватную юбку», то «благородный и великодушный сеньор» или «благородная и великодушная дама» взимали с этого наследства налог. Платить полагалось за свадьбу, за крестины, за похороны, за пользование мельницей или прессом для выжимки виноградного сока, мостами или бродами. Но даже уплатив все это, крестьянин все равно оставался должен и не имел права продавать своей жатвы или своего вина раньше помещика.

Несколько неурожайных годов привели к голоду и, как следствие, к народным бунтам. Еще в апреле 1775 года в Дижоне народ завладел домами хлеботорговцев и разломал несколько мельниц. Тогда‑то комендант города произнес в обращении к народу издевательские слова, спровоцировавшие выступления еще в нескольких городах: «Трава уже выросла – ступайте, ешьте ее!» Оксер, Амьен, Лилль первыми последовали примеру Дижона, затем восстания начались в Понтуазе, Пуасси, Сен‑Жермене… Голодные люди с намерением разграбить склады муки направились в Версаль. Людовику XVI пришлось выйти на балкон дворца, говорить с народом и обещать, что цена на хлеб будет снижена. Король не сдержал слово, и народ принялся грабить булочные. Были вызваны войска для усмирения «разбойников. В тот раз они справились: несколько бунтовщиков были повешены на Гревской площади, остальные присмирели.

В течение следующих пятнадцати лет в документах то и дело встречаются указания на то, что в том или другом месте были «беспорядки». Но Людовик XVI не сделал никаких выводов, и королевский двор продолжал увеличивать расходы. Королева Мария‑Антуанетта за свою любовь к роскоши даже получила прозвище «мадам Дефицит».

Младшая дочь императора «Священной Римской империи» Франца I и Марии‑Терезии вышла замуж в пятнадцать лет. Она была очень красива и неглупа, но имела один недостаток, подмеченный ее учителями в ее ранней юности: «немножко лени и много легкомыслия». «У нее никогда не было и, пожалуй, никогда не будет серьезных стремлений», – сокрушалась ее мать Мария‑Терезия. Даже чрезвычайно расположенная к ней госпожа Кампан – ее первая прислужница и поверенная, признавала, что ее величество проводила все свое время в празднествах и увеселениях. То, что было бы простительно для обыкновенной светской дамы, стало роковым для королевы.

Ее супруг, король Франции Людовик XVI, был человеком добрым, мягким, но не слишком умным и недостаточно волевым. К тому же он страдал заболеванием, которое долгое время делало невозможной нормальную супружескую жизнь – сужением крайней плоти. Лишь спустя семь лет после заключения брака он наконец решился на простейшую операцию, исправившую этот недостаток. Но к этому времени злые языки уже успели распустить о королевской чете массу сплетен. Марии‑Антуанетте приписывали лесбийские романы, подсчитывали, сколько денег она проиграла в карты, потратила на наряды и на увеселения. Знаменитая афера Жанны де Ла Мотт с бриллиантовым ожерельем баснословной стоимости окончательно испортила репутацию королевы. Жанна де Люз де Сен‑Реми де Валуа (1756–1791 (?)) выводила свое происхождение от Анри де Сен‑Реми, считавшегося внебрачным сыном короля Генриха II. Несмотря на принадлежность к королевскому роду (ничем по сути не доказанную), семья Жанны была очень бедна. В 1780 году она вышла замуж за графа де Ла Мотта, офицера гвардии графа д’Артуа, и была представлена ко двору. По утверждениям Жанны, она стала близкой подругой Марии‑Антуанетты, что сама королева всегда отрицала.

После внезапной смерти от оспы Людовика XV у ювелиров осталось невыкупленным изумительное бриллиантовое ожерелье, изготовленное для графини Дюбарри. Нового покупателя для такой роскошной вещи найти было нелегко. Ювелиры показали драгоценность Марии‑Антуанетте, но она не решилась потратить столь крупную сумму, хотя ожерелье ей очень понравилось. Ювелиры были уже готовы разобрать изделие на составные части и продать бриллианты по отдельности, но вдруг с ними связалась Жанна де Ла Мотт и пообещала еще раз переговорить с королевой. Спустя несколько дней она объявила, что королева дала согласие на покупку. Одновременно Ла Мотт явилась к кардиналу Луи де Рогану, представленному ко двору, но не входившему в число приближенных короля и королевы, и попросила его об услуге: якобы сама государыня не решалась сразу просить у мужа такую огромную сумму, ведь финансовые дела страны были расстроены. Поэтому Мария‑Антуанетта решилась обратиться к своему верному слуге, надеясь, что он уплатит за нее первый взнос и даст заемные письма на остальные части кредита, с тем, чтобы королева погасила его постепенно. Кардинал выполнил все в точности, в благодарность «Мария‑Антуанетта» дважды виделась с ним наедине в Трианоне.

Однако когда наступил срок следующего платежа, никаких денег от королевы ювелиры не получили. Также был пропущен и второй платеж, и третий… Обеспокоенные ювелиры обратились напрямую к королю и быстро выяснили, что тот ни о чем не знает. Также и сама Мария‑Антуанетта отказывалась признать, что купила драгоценность. Ее подпись на договоре была признана поддельной.

В августе 1785 года бедный обманутый кардинал де Роган, графиня де Ла Мотт и еще несколько лиц были арестованы по обвинению в мошенничестве. В их числе был и знаменитый колдун и предсказатель граф Калиостро. При обыске у Ла Мотт были найдены части ожерелья, разобранного на составные части. Выяснилось, что Роган был жертвой мошенников: дама, встречавшаяся с ним, была вовсе не королевой, а некой модисткой, внешне похожей на Марию‑Антуанетту. Дело в том, что кардинал, страдавший сильной близорукостью, до этого видел государыню лишь издали и не распознал обмана.В мае 1786 года состоялся суд. Кардинал де Роган и Калиостро были высланы из страны, Ла Мотт была приговорена к телесному наказанию, клеймению и заключению в тюрьме для проституток; к такому же наказанию был заочно приговорен и ее муж, успевший, однако, вовремя скрыться. Авантюристка была безжалостно выпорота на Гревской площади и заклеймена, но из тюрьмы ей удалось сбежать, переодевшись в мужское платье. Она перебралась в Лондон, где находился ее муж, и издала там мемуары, позорившие якобы предавшую Жанну Марию‑Антуанетту. Она подробно изложила свою версию авантюры, продолжая утверждать, что в ней на самом деле была замешана королева, и даже в качестве доказательства привела всю ее «переписку» с кардиналом Роганом. Свое поведение во время процесса де Ла Мотт объяснила страшными сомнениями и душевными мучениями, терзавшими ее в тот момент.

Жанна де Ла Мотт: «Я понимала, что Королева повела себя бесчестно по отношению к кардиналу. Но кардинал был моим благодетелем, и было бы чудовищно с моей стороны способствовать его падению. Но и от Королевы я видела много добра, и теперь, если я не хотела изведать ее месть, мне нужно было постараться сохранить ее секреты».

Конец жизни авантюристки неизвестен: то ли она покончила с собой, выбросившись из окна в 1791 году, то ли инсценировала самоубийство, спасаясь от кредиторов, а сама бежала из Англии в Россию. Есть сведения, что некоторое время она блистала в Петербурге, а конец жизни провела в Крыму, где туристам до сих пор показывают ее особняк.

Эта история сильно навредила королеве, несмотря на суд, доказавший ее непричастность: ведь подобная афера стала возможной только в силу того, что за Марией‑Антуанеттой прочно закрепилась репутация легкомысленной мотовки. Что ж: королева действительно любила тратить деньги и совершенно не умела экономить.

Лишь Жак Неккер, возглавлявший министерство финансов, пытался ввести разумную экономию, но его голос не был услышан. В 1787 году парламент отказал двору в деньгах, отказавшись ввести предложенные королем новые налоги. Тогда король утвердил свои указы на особом королевском заседании. Парламент протестовал, но напрасно: король сослал парламент в Труа. В ответ в Париже начались всеобщие демонстрации. В продолжение зимы 1788/89 года, не проходило дня, чтобы не были где‑нибудь ограблены обозы с хлебом. Тогда Людовик XVI, в течение четырнадцати лет отказывавшийся собрать представителей народа из опасения, что от этого пострадает его королевская власть, оказался вынужденным созвать сначала Собрание нотаблей («почтенных» людей) и наконец Генеральные штаты.27 апреля был днем созыва избирательных собраний в Париже. Рабочие выставили свои жалобы, буржуа ответили им грубостями. Особенно выделился своею наглостью некто Ревельон, собственник бумажной и обойной фабрик, произнесший: «Для рабочего достаточно черного хлеба и чечевицы; белый хлеб – не для него». Раздраженный народ заочно приговорил Ревельона к смерти, стал носить по улицам его чучело и сжег его на Гревской площади. На следующее утро толпа захватила и разграбила дом и фабрику Ревельона. Явились войска, но народ сопротивлялся, бросая из окон и с крыш что попало: камни, черепицу, мебель. Тогда войска стали стрелять, а народ ожесточенно защищался в течение нескольких часов. В результате оказалось 12 убитых и 80 раненых солдат, а со стороны народа – 200 убитых и 300 раненых.

Из писем мелкого буржуа Демишеля:

«Вы, конечно, помните некоего Ревельона, торговца обоев, к которому я должен был поступить; он, говорят, имел неосторожность выступить с предложением установить заработную плату рабочим в размере 5 су в день, что вызвало восстание, взволновавшее вчера весь Париж. Толпа рабочих Сент‑Антуанского предместья, в котором жил Ревельон, в количестве превышающем 1200 человек, бросилась в его дом и все там разграбила. Затем сделали из соломы чучело и носили его сначала по всему Парижу, а потом повесили на Гревской площади. В Сент‑Антуанское предместье был послан батальон французской гвардии, все купцы закрыли свои лавки, но пока еще ничего не сообщается о несчастных случаях.

Восстание, о котором я вам сообщил в последнем моем письме, казавшееся в начале только шуткой, имело самые серьезные последствия.

Между 10 часами пополудни и 1 часом дня начался грабеж, который продолжался до 10 часов вечера. Когда приблизился отряд в 50 гренадер французской гвардии, чтобы отрезать сообщение улицы Св. Антуана с улицей de Montreuil, где живет Ревельон, то чернь забросала солдат камнями. Этот отряд сделал поворот направо и дал сначала холостой залп, а когда нападение возобновилось, тогда солдаты зарядили ружья и начали стрелять пулями. Два человека остались на мостовой, и площадь была моментально очищена. Затем восставшие, взломав двери, спрятались в домах компаньонов, забрались на крыши, бросали оттуда черепицу в солдат и многих опасно ранили. Потом восставшие рассеялись по предместью, где они принуждали рабочих уходить из своих мастерских и присоединяться к ним, также принуждали присоединяться всех любопытствующих и всех тех, которые в это время находились в предместье по своим делам… Они произвели ужасные опустошения. Я не преувеличу, если скажу, что убыток этого заведения, одного из самых значительных заведений такого рода во Франции, можно установить в 300 или 400 тыс. ливров. Они все сожгли, проникли в погреба, где опьянели от вина и от этого пришли в еще большую ярость. Во время этого грабежа была усилена стрельба, чтобы помешать сожжению всего квартала. Двинулись новые войска с пушками, заряженными картечью, но они, однако, не были приведены в действие. Невозможно передать вам точные подробности всего происшедшего; каждый квартал предместья был свидетелем ужасных сцен. Наконец к 10 часам вечера все успокоилось. Несколько из этих бездельников напились в погребах Ревельона и там заснули, там их было арестовано 26 человек, им надели кандалы на руки и ноги; нашлись среди них такие, которые имели клейма. Вчера носился слух, что 15 из них уже повешены и что остальных повесят сегодня».

Созыв Генеральных штатов не исправил положение. «Черт с ними; пусть заседают!» – именно такими словами сопроводил Людовик XVI их открытие. Он явился к депутатам, чтобы определить пределы предстоящих реформ, и грозил Генеральным штатам роспуском в случае неповиновения. Тщетно Жак Неккер, возглавлявший министерство финансов, пытался найти выход из положения, компромисс, приемлемый для всех. Его предложения вызвали недовольство короля, и Неккер не только был отправлен в отставку, но и получил распоряжение немедленно покинуть пределы Франции. С ним обошлись крайне грубо: герцог Артуа даже поднес свой кулак под нос министру, когда он направлялся в залу заседаний совета министров. Неккер смолчал, понимая, что сейчас любая малость может заставить пламя вспыхнуть. Он не только не противился своей отставке, но и постарался покинуть Париж как можно незаметнее, чтобы не возбудить ни малейшего шума. Но сведения о его отставке просочились, и они стали последней каплей, переполнившей чашу. «Двор решил начать войну!» – объявил Камилл Демулен. Со шпагой в одной руке и пистолетом в другой он взобрался на стул и обратился к толпе с призывом к оружию. Отломив ветку от дерева, он сделал себе из зеленого листа кокарду, которая должна была служить знаком объединения. Предместья Парижа принялись ковать пики. Люди из народа останавливали прохожих, требуя денег на покупку пороха, стучались в двери богатых домов с той же целью. Несколько застав подожгли и теперь съестные припасы и вино свободно, беспошлинно могли ввозиться в Париж. Со многих мест слышался набат.

Писатель Жан Франсуа Мармонтель, «Мемуары»: «Сами разбойники, заразившись общим ужасом, не сделали ничего вредного. Единственные лавки, которые они заставили открыть, были лавки оружейников, и оттуда взяли оружие».

С утра 14 июля внимание восставшего народа стало направляться на Бастилию – мрачную средневековую крепость с массивными высокими башнями, возвышавшуюся среди домов рабочего квартала, в начале предместья Сент‑Антуан. Ее гарнизон состоял из 114 человек – 84 инвалидов и 30 швейцарцев. Комендант Бастилии не заботился о припасах и не был готов к осаде, так как сама мысль о возможности серьезного нападения на грозную крепость считалась нелепой.

Утром того же дня удачное нападение на Дом инвалидов дало возможность народу добыть ружья и пушки. Огромная вооруженная толпа двинулась к Бастилии. По слухам, комендант крепости де Лонэ, поднявшись на стену, чуть не упал в обморок, увидев, что все окрестные улицы черны от двигающегося к Бастилии народа. Однако он взял себя в руки и несколько часов сопротивлялся восставшим. Лишь в пять часов вечера комендант передал через одну из бойниц около малого подъемного моста записку следующего содержания: «У нас есть 20 бочек пороха; если вы не примете капитуляции, мы взорвем весь квартал и гарнизон». Капитуляция была принята, и де Лонэ сам отдал ключ от ворот маленького подъемного моста. Его и нескольких офицеров схватили и потащили в ратушу, осыпая оскорблениями. Недалеко от ратуши, решив, что никакого суда не нужно, де Лоне отрубили голову, вместе с ним были убиты три офицера генерального штаба Бастилии и три инвалида.Как только подъемные мосты Бастилии были спущены, народ бросился во дворы и стал разыскивать заключенных, заживо погребенных в Бастилии. При виде этих призраков, выходивших из темных казематов и совершенно растерявшихся от света и от гула приветствовавших их голосов, растроганная толпа проливала слезы. Так началась революция. В последующие недели волнения распространились по всей стране. В городах образовывались новые, выборные органы власти – муниципалитеты, создавалась Национальная гвардия, крестьяне захватывали и жгли замки. Восставшие крестьяне жгли замки сеньоров, захватывая их земли.

Из официального донесения: «Собственность всякого рода подвергается, по‑видимому, самому преступному разбою. Повсюду поджигают замки, разрушают монастыри, грабят фермы. Налоги, повинности, платимые помещикам, – все уничтожено. Законы бессильны, власть судей не существует…»

Дальнейшие события развивались очень быстро, уже в августе Учредительное собрание отменило феодальные повинности, сеньориальные суды, церковную десятину и объявило равенство всех сословий перед законом в уплате налогов и праве занимать любые должности. Была принята «Декларация прав человека и гражданина». 5 октября народ двинулся на Версаль, король, до сих пор не осознававший тяжести ситуации, и вся его семья вынуждены были переехать в Париж, во дворец Тюильри. Но несмотря на все эти перемены, Людовик XVI все еще оставался королем.

В июне 1791 года король попытался сбежать из страны, но был узнан на границе в Варенне и возвращен в Париж. После этого он фактически оказался под стражей в собственном дворце.

3 сентября 1791 года Национальное собрание приняло конституцию. По ней предлагалось созвать Законодательное собрание – однопалатный парламент на основе довольно высокого имущественного ценза, которое открылось 1 октября 1791 года. Формально в стране была установлена ограниченная монархия. Так продолжалось почти год, вплоть до августа 1792 года, когда около 20 тысяч повстанцев окружили Тюильри. Нападавшим оказали сопротивление несколько тысяч гвардейцев, которые все полегли, защищая своего короля. Захваченный повстанцами Людовик отрекся от престола и вместе с семьей был отправлен в Тампль.Долгое время революция не казалась чем‑то ужасным и даже среди представителей привилегированных сословий были люди, приветствовавшие изменения в стране. В их числе были и женщины, надеявшиеся наконец получить равные с мужчинами права.

Софи де Кондорсе (1764–1822), в девичестве Мари‑Луиза‑Софи де Груши, была дочерью Франуса‑Жака маркиза де Груши и его супруги‑интеллектуалки Мари‑Жильбер Генриэтты Фрато. Она была сестрой знаменитого маршала Эмануэля де Груши.

Юная Софи считалась красавицей, она принадлежала к самому модному в то время типу женщины: миниатюрная, изящная, с большими яркими глазами на слегка детском личике. Но внешность была обманчива: даже в двадцать лет Софи была на редкость серьезна и интеллектуальна, отказав многочисленным красавцам, она вступила в брак с человеком, который был на двадцать лет ее старше – известным математиком и философом маркизом де Кондорсе. Несмотря на разницу в возрасте, брак этот получился очень счастливым.

Мари Жан Антуан Николя де Карита, маркиз де Кондорсе занимался политикой, экономикой, его работы положили начало целому направлению математических исследований в области социологии, психологии, политики и экономики. Он был демократом по убеждениям, любил Францию и французский народ и поначалу с готовностью перешел на сторону Революции.

Именно Кондорсе основал первую республиканскую газету во Франции «Республиканец или защитник представительного правительства». Он работал в муниципалитете, затем его выбрали комиссаром национального казначейства, потом он был избран в Национальный конвент, стал его секретарем, а вскоре и президентом. Здесь он очень много занимался организацией общественного образования.

В это время Софи не сидела сложа руки, она организовала кружок – салон на Рю де Лиль, который посещали Томас Джефферсон, ставший третьим президентом США, английский государственный деятель и ученый Чарльз Стэнхоп, британский политик Дэвид Мюрей, экономист Анн‑Робер‑Жак Тюрго, знаменитый писатель Бомарше, экономист Адам Смит, писательница мадам де Сталь, памфлетистка Олимпия де Гуж… Британская феминистка Мэри Уолсонкрафт, посетившая в начале 1790‑х годов Париж, тоже познакомилась с Софи де Кондорсе. Ее взгляды были очень близки к убеждениям Олимпии де Гуж и самой Софи.

Олимпия де Гуж (1748–1793), в девичестве Мари Гуз, не была по происхождению аристократкой, она происходила из почтенной буржуазной семьи, жившей на юго‑западе Франции. Ее отец был мясником, а мать – дочерью портного. Однако сама Олимпия всю жизнь верила в то, что на самом деле она – плод любви ее матери с маркизом де Помпиньяном, так никогда и не признавшим свою «дочь».

В 1765 году девушку выдали замуж за парижанина Луи Обри, члена городской администрации. Мужа Мария не любила, даже чувствовала к нему отвращение. Она не находила в нем никаких достоинств: он не был ни богат, ни знатен, ни привлекателен, и она так и не сумела объяснить причин, по которым родители решили пожертвовать ее счастьем. Тоскливое замужество продлилось всего пять лет: Луи Обри умер, а Мари вместе с сыном, покинув родной город, отправилась в Париж, чтобы стать там куртизанкой. Тогда же она сменила скучное провинциальное имя Мари Обри на звучный псевдоним – Олимпия де Гуж.

Олимпия была умной, яркой, красивой, привлекательной, и ей удалось войти во многие модные парижские салоны и стать там своей. Олимпия завела массу интересных знакомств в том числе среди будущих революционеров.

Она знакомилась с состоятельными мужчинами и, поддерживая с ними любовные отношения, жила за их счет. Замуж она больше не вышла, но познакомившись с богатым человеком по имени Жак‑Бетри де Розьер, поддерживала с ним любовные отношения вплоть до конца своей недолгой жизни. Она старалась отвыкнуть от провинциальных манер, тщательно избавлялась от акцента, занималась самообразованием. Она много читала, причем чтение ее было весьма серьезным: она увлеклась идеями Просвещения и мечтала о переменах.

Потом молодая женщина, ранее относившаяся к самой себе лишь как к красивой игрушке для богатых мужчин, поняла, что способна на большее: она начала писать сама. Поначалу это были небольшие эссе, памфлеты, манифесты. Защищая право женщин на развод, на свободную любовь, она требовала отменить притеснения незаконнорожденных детей. В 1784 году она создала пьесу «Замор и Мирза» о судьбе несчастных рабов в Америке. Пьеса была издана и даже поставлена на сцене, однако выдержала всего три представления.

Спустя несколько лет, уже во время Революции, Олимпия написала еще одну пьесу на эту же тему, но эта вещь до нас не дошла: все рукописи были сожжены по приказу Робеспьера.Революцию Олимпия встретила с восторгом и немедленно окунулась в общественную работу. Она стала членом «Общества друзей Правды», добивавшегося равноправия не только для мужчин всех классов, но и для женщин. Там она и познакомилась с Софи де Кондорсе. Аристократка и бывшая куртизанка, дочка мясника стали подругами. Именно тогда Олимпия сформулировала свой пророческий афоризм: «Если женщина имеет право взойти на плаху, то у нее должно быть и право подняться на трибуну». Вскоре ею была составлена, в противовес Декларации прав человека и гражданина, Декларация прав женщины и гражданки. Следующим документом стал проект «Социального контракта» – так вслед за Руссо она назвала брак, основанный на равенстве полов.

...

«ДЕКЛАРАЦИЯ ПРАВ ЧЕЛОВЕКА И ГРАЖДАНИНА,

ПРИНЯТАЯ НАЦИОНАЛЬНЫМ СОБРАНИЕМ

26 АВГУСТА 1789 года

Представители французского народа, образовав Национальное собрание и полагая, что лишь невежество, забвение прав человека и пренебрежение к ним являются единственными причинами общественных бедствий и пороков правительства, приняли решение изложить в торжественной декларации естественные, неотъемлемые и священные права человека, чтобы такая декларация, неизменно пребывая перед взорами всех членов общественного союза, постоянно напоминала им их права и обязанности; чтобы действия законодательной и исполнительной власти при возможном сопоставлении в любой момент с целями каждого политического учреждения встречали большее уважение; чтобы притязания граждан, основанные на простых непререкаемых началах, устремлялись к соблюдению конституции и всеобщему благополучию…

1. Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах. Общественные отличия могут основываться лишь на соображениях общей пользы…»

Так начиналась Декларация прав человека и гражданина. А вот как ответила на это Олимпия де Гуж:

...

ДЕКЛАРАЦИЯ ПРАВ ЖЕНЩИНЫ И ГРАЖДАНКИ

Мужчины, можете ли вы быть справедливыми? Этот вопрос задает вам женщина. Вы не можете приказать ей молчать. Скажите мне, кто дал вам право унижать мой пол? Ваша сила? Ваши таланты? Взгляните на нашего Мудрого Творца, на величие природы, к гармонии с которой вы стремитесь, и, если сможете, найдите еще хоть один пример такого же деспотизма. Изучите мир животных, наблюдайте стихии, исследуйте растения и, наконец, все возможные органические формы существования и признайте свое поражение перед лицом тех доказательств, которые я вам предлагаю. Попробуйте, если, конечно, у вас получится, описать еще хоть один случай подчинения одного пола другому. Такое есть только в нашем обществе, потому что вся остальная природа устроена гармонично. Она образец вечного сотрудничества полов.

Только мужчины сделали из естественного разделения принцип.

Нелепый, слепой, псевдонаучный и деградировавший – в эпоху просвещения и мудрости! – до полного невежества, мужчина хочет повелевать, поскольку только он наделен умственными способностями.

Он делает вид, что поддерживает Революцию, хочет равноправия и на этом останавливается.

Матери, дочери, сестры (и) гражданки требуют права быть представленными в Национальном собрании. Полагая, что неосведомленность и пренебрежение правами женщин – корень всех проблем нашего общества, мы решили выдвинуть торжественную декларацию естественных, неотъемлемых и священных прав женщин.

«Женщина рождена свободной и равной в правах мужчине. Социальные различия объясняются только соображениями целесообразности», – утверждала первая статья этого документа.

«Брак – могила доверия и любви. Замужняя женщина может бесстыдно рожать незаконных детей своему мужу и оставлять им наследство, которое им не принадлежит. Незамужняя женщина может лишь одно: древние бесчеловечные законы не позволяют ей дать своему ребенку имя и богатство его отца», – справедливо замечала Олимпия в «Постскриптуме», предлагая новую форму «Общественного договора между Мужчиной и Женщиной»:

«Мы…….. и………, по собственному желанию, соединяемся до конца наших жизней и до конца наших чувств друг к другу и принимаем следующие условия: мы намерены сделать наше состояние общим, оставляя за собой право разделить его по своему усмотрению между нашими детьми и теми, к кому испытываем особенную привязанность. Мы признаем, что наша собственность принадлежит нашим детям, независимо от того, кто является их настоящим отцом или матерью, и все дети имеют равное право на нашу фамилию. Таким образом, в случае развода мы обязаны разделить наше имущество и определить ту часть, которая по закону достанется нашим детям. В случае идеального союза тот, кто умрет первым, оставит свою долю собственности в пользу детей, а если кто‑то умрет бездетным, то супруг или супруга по праву получит долю усопшего, если только покойный не завещал ее в пользу кого‑то еще».

Олимпия всеми силами боролась с несправедливостью, и поэтому она не могла смириться с решением о казни короля Людовика XVI. Она даже требовала ей право самой защищать его в суде, что не было исполнено. С одной стороны, в ней говорило милосердие, с другой – сознание того, что живой король, находящийся во власти революционного народа, менее опасен, нежели кто‑то из наследников престола, успевших выехать за пределы страны, кто провозгласит себя монархом после гибели Людовика. Она была далеко не единственной, кто протестовал против казни короля, эту позицию разделяли супруги Кондорсе и практически все жирондисты. «Королева Жиронды» – мадам Ролан– тоже была близкой подругой Софи.

Манон Флипон, Мари‑Жанна Ролан, является одной из самых ярких женщин Революции. Она была единственным выжившим ребенком из семи, рожденных супругой ювелира Флипона. Родители ее души не чаяли в дочери и, будучи людьми состоятельными, могли позволить себе дать ей самое лучшее образование. Училась девочка с удовольствием, много читала, увлекалась общественными науками и древней историей. Любимым ее автором стал Плутарх, из его «Сравнительных жизнеописаний» она узнавала о доблести древних, об их мудрости и политическом искусстве. Порой, не в силах оторваться от чтения, она брала Плутарха даже в церковь, маскируя его под молитвенник; впрочем, иногда это могли быть Монтескье, Вольтер или Руссо.

Молодые люди ее не привлекали, и красивая девушка одному за другим отказывала докучливым женихам. Лишь в двадцать семь лет она наконец согласилась выйти замуж за человека, который был на двадцать лет ее старше. Муж любил Манон страстно, она же, не испытывая к нему чувственного влечения, уважала его ум и знания, понимая, что встретила именно того человека, который не запрет ее в кухне или в детской, а позволит ей быть личностью, участвовать в общественной жизни.

Манон помогала мужу работать над «Новой Энциклопедией», составив для нее многие статьи. После переезда в Лион она начала публиковаться в журнале «Французский патриот», занялась благотворительностью, лечила больных крестьян.

После начала Революции Манон с мужем стали ее активными участниками и в ноябре 1790 года переехали в Париж: Жан‑Мари был избран депутатом от Лиона. В салоне Манон бывали Бриссо, Петион, Бюзо и Робеспьер, прозванный друзьями «Неподкупным», а врагами – «Бешеной Гиеной». Дружба с ним не спасла чету Ролан от репрессий, после того, как усомнившись во взглядах чересчур радикальных якобинцев, они вместе с Бриссо сформировали партию жирондистов, куда вошли сторонники индивидуальной свободы, последователи Руссо. Среди них оказалось много ярких творческих личностей и прекрасных ораторов, но, увы, мало хороших организаторов и деловых людей. В «жиронду» вошли и супруги Кондорсе, и Олимпия де Гуж. Активная, умная, страстная, хорошенькая Манон Ролан стала признанным лидером и даже получила прозвище «Королевы Жиронды». Это был ее звездный час, ею восхищались, ей завидовали.

Одну из таких завистниц звали Тереза Кабаррюс.

Тереза была дочерью испанского банкира и министра финансов Франсиско Кабаррюса и воспитывалась во французском монастыре. Девушка была очень красива, умна и талантлива; в отличие от Манон Ролан, она рано начала интересоваться мужчинами и первый роман завела, едва достигнув пятнадцати лет. Это привело в бешенство ее отца, который поспешил выдать дочь замуж за маркиза де Фонтене. Жених был богат, знатен, но немолод и нехорош собой. Обвенчавшись с ним, юная Тереза была представлена ко двору Людовика XVI, также молодожены посетили испанский двор. В шестнадцать лет в 1789 году она родила первого ребенка – сына. Предполагают, что его отцом был вовсе не маркиз де Фонтене. С ним она развелась при первой же возможности в 1791 году. Перепуганный маркиз эмигрировал, Тереза же стала горячей поклонницей революционных идей. Она мечтала о переменах, о свободе, но вовсе не разделяла якобинского стремления уничтожить все и вся, препятствующее этим великим целям. Тереза стала жирондисткой, и в качестве жирондистки подверглась репрессиям. Но тут ей на помощь пришли ее удивительная красота и обаяние: познакомившись с депутатом Конвента Жаном‑Ламбером Тальеном, она сумела соблазнить его и полностью себе подчинить. Тереза любила роскошь и вовсе не была идеалисткой. Под ее влиянием Тальен принялся защищать от репрессий друзей своей подруги, но делал это не всегда безвозмездно.

Жирондисткой была и Анна Теройн‑де Мерикур, она же Теруань де Мерикур (1762–1817) – а в действительности Анна Тервань из деревни Маркур. Девушка воспитывалась в монастыре, куда отдал ее отец, состоятельный купец из крестьян. Семнадцати лет от роду она исчезла из родительского дома вместе с каким‑то соблазнившим ее дворянином, в начале революции очутилась в Париже и стала известной Дантону, Мирабо, Петиону и другим революционным знаменитостям, охотно посещавшим ее салон: Анна стала куртизанкой. Неизвестно, выступала ли Теруань в театре, но она явно владела сценическим мастерством и была хорошим оратором. Современники считали ее очень искренней, увлекающейся, остроумной, но не очень умной. Она была впечатлительна, добра и часто поддавалась порывам.

Так же как и Олимпия де Гуж, она восторженно приняла революцию, надеясь на изменение отношения общества к женщине, на некое прекрасное будущее. Она была большой поклонницей античной демократии и старалась даже одеваться на греческий лад: в короткий плащ, панталоны и нечто вроде сандалий – костюм, в котором тогдашние учебники мифологии изображали амазонок. Теруань де Мерикур любила ездить верхом и носила оружие. Когда в Париже пришло известие о роялистской демонстрации в Версале, Теруань произнесла ряд пламенных речей, обличая распутство Марии‑Антуанетты, и в октябре 1789 года верхом на лошади мчалась впереди толпы, шедшей на Версаль. Однако уже на следующий день, когда королевскую семью везли в Париж, в ней пробудилось чувство жалости к несчастной испуганной королеве, лишенной своего величия, и она старалась держаться поближе к ней, чтобы охранять ее от оскорблений толпы.

В первые годы революции Теруань де Мерикур была очень популярна. Она много выступала, произносила речи на площадях и даже была приглашена в клуб якобинцев, с которыми во многом не соглашалась. Она не могла принять их «революционную жестокость» и стремление отправить на гильотину всех, кто так или иначе мешал «великому делу революции». В конце 1790 года было решено арестовать ее за то, что она 6 октября 1989 г. «играла на руку королевской партии», т. е. защищала королеву от толпы, порывавшейся линчевать государыню.

Друзья вовремя предупредили Теруань, и она успела уехать в Голландию, а оттуда в Люттих. Опознанная эмигрантами как революционерка, «кровожадная гетера, предводительница парижских людоедов», она была арестована и провела несколько месяцев в тюрьме в Куфштейне. Затем ее перевезли в Вену, где с ней лично виделся император, который после беседы велел отпустить Теруань на свободу.

Она смогла вернуться в Париж, где имидж, пострадавший от деспотической власти, сделал ее еще более популярной и заставил забыть все прежние обвинения. Парижане так любили Теруань, что даже предлагали дать ей право присутствия в Законодательном собрании с совещательным голосом. Но эта идея была отвергнута.

Теруань была добра и не могла одобрить «сентябрьских избиений» и прочих жестокостей. Так однажды, когда она выступала на площади, Теруань узнала роялистского журналиста, который многократно в печати называл ее публичною женщиною. Теруань подошла к нему и дала ему пощечину. Но то, что произошло вслед за этим, привело молодую женщину в ужас: решив постоять за свою любимицу, толпа буквально разорвала несчастного роялиста.Всю осень, зиму и весну 1792–1793 годов Теруань безуспешно пыталась пробудить в людях милосердие, но этим она лишь повредила своей популярности. В мае 1793 года, когда решался вопрос о судьбе жирондистов, она появилась на площади вблизи Конвента и горячо защищала партию жиронды, не обращая внимания на гневные крики толпы. Окончив свою речь, Теруань ушла в тюльерийский сад. Внезапно в саду появилось несколько женщин‑якобинок, поклонниц Робеспьера, которые бросились на Теруань и подвергли ее мучительному сечению розгами. От боли и унижения молодая женщина сошла с ума; ее посадили в дом для умалишенных, где она оставалась до самой смерти.

Революционные идеи, взгляды жирондистов разделяла и другая молодая женщина – правнучка знаменитого драматурга Пьера Корнеля – Шарлотта Корде. Она тоже воспитывалась в монастыре и очень полюбила монастырскую библиотеку, где кроме книг духовного содержания хранились и томики Монтескьё, Руссо и аббата Рейналя. В соответствии с антиклерикальными декретами 1790 года монастырь был закрыт, и в начале 1791 года Шарлотта вернулась к отцу. Как и Манон Ролан, Шарлотта не интересовалась мужчинами и не собиралась замуж, зато она много читала, но не романы, а газеты и политические брошюры. Революционные идеи увлекали ее, однажды она публично даже высказала неуважение королю, отказавшись на званом обеде выпить за него: «он слаб, а слабый король не может быть добрым, ибо у него не хватит сил предотвратить несчастья своего народа». Однако, узнав о казни монарха, Шарлотта была страшно потрясена, в письмах она называла эту новость «ужасной»: «Я содрогаюсь от ужаса и негодования. Будущее, подготовленное настоящими событиями, грозит ужасами, которые только можно себе представить. Совершенно очевидно, что самое большое несчастье уже случилось. <…> Люди, обещавшие нам свободу, убили ее, они всего лишь палачи».

Жирондисты – умеренные и осторожные – скоро вошли в конфликт с бурным течением революции. Разлад начался еще при составлении конституции. Проект жирондистов был отвергнут Конвентом, принятый же проект был составлен поспешно и содержал множество ошибок. Тогда Кондорсе напечатал послание к народу, где выставил многочисленные недостатки обнародованной конституции и указывал на их вредные последствия, советуя не принимать ее. За обнародование этого послания, Кондорсе, обвиненный в заговоре «против единства и нераздельности» Французской республики, был объявлен Конвентом вне закона, но пока еще не арестован, он покинул свой дом и скрывался в доме друзей.

Казнь низложенного монарха состоялась 21 января 1793 года, не поддержавшие этого решения жирондисты перешли в оппозицию. В марте 1793 года начался контрреволюционный мятеж в Вандее, в ответ был создан Комитет общественного спасения, первым председателем которого стал Дантон. 10 апреля Робеспьер произнес в Конвенте обвинительную речь, обвинив жирондистов в предательстве, а Камилл Демулен выпустил против них памфлет.

В это время в Париже начинался голод, цены на продукты взлетели неимоверно, и низы общества требовали установления потолка цен. Жирондисты, среди которых преобладали люди состоятельные, были против этой меры, этим и воспользовались их враги, организовав в городе беспорядки. После нападения на Конвент в последних числах мая – начале июня, многие жирондисты были арестованы. Некоторые бежали из Парижа и организовали в провинциях восстания против Конвента, которые были вскоре подавлены. 10 июня силами Национальной гвардии была установлена якобинская диктатура.

В числе арестованных была и мадам Ролан. Ее мужу удалось бежать. Он любил Манон всей душой, но не подозревал, насколько серьезная опасность ей грозила: ведь она была женщиной и не совершила никакого преступления. В тюрьме Манон старалась не падать духом и писала «Мемуары», в которых рассказывала о своей жизни и убеждениях.Аресты жирондистов толкнули Шарлотту Корде на поступок, обессмертивший ее имя. Получив пропуск на проезд в Париж, она разыскала квартиру Жана‑Поля Марата, проникла туда, заявив, что желает сообщить ему некие «важные сведения о предателях в Кальвадосе» и убила «друга народа», вонзив ему нож в сердце.

Из протоколов допросов Шарлотты Корде:

«…председатель спросил ее об ее путешествии в Париж и о цели этого путешествия.

– У меня не было другого намерения, – ответила она, – и я приехала только для убийства Марата.

– Какие мотивы могли вас заставить решиться на столь ужасный поступок?

– Его преступления.

– В каких преступлениях упрекаете вы его?

– В разорении Франции и в гражданской войне, которую он зажег по всему государству.

– На чем основываете вы это обвинение? – Его прошлые преступления являются показателем его преступлений настоящих. Это он устроил сентябрьские убийства; это он поддерживал огонь гражданской войны, чтобы быть назначенным диктатором или кем‑нибудь иным, и опять‑таки он же покусился на суверенитет народа, заставив 31 мая нынешнего года арестовать и заключить в тюрьму депутатов Конвента».

Девушка подробно описала день, проведенный ею в Париже, то как она купила нож для убийства, то как попыталась утром проникнуть к «другу народа», но была остановлена служительницами.

«– Когда я просила свидания с ним, стоя в его прихожей, то бывшие там две или три женщины сказали мне, что я не могу войти к нему. Я настаивала на этом, и одна из женщин передала Марату, что с ним желает говорить какая‑то гражданка. Мне ответили, что меня не могут принять. Тогда я отправилась домой, куда и вернулась около полудня.

– Как вы провели остальную часть дня?

– Я немедленно написала письмо Марату.

– Что вы писали ему в этом письме?

– Я старалась уверить его, что у меня имеются интересные для него сведения относительно положения дел в Кальвадосе.

– Что вы делали в остальную часть дня? Не были ли вы в Национальном Конвенте?

– Я не выходила из дома и не ходила в Национальный Конвент. Я даже не знаю, где он находится. Затем, спохватившись: – Я вышла в 7 ч. вечера и направилась к Марату.

– Застали вы его?

– Да.

– Кто вас ввел к нему?

– Те же женщины, которые утром не пустили меня к нему.

– О чем вы разговаривали, войдя к нему?

– Он спросил меня о характере волнений в Кане. Я ответила ему, что восемнадцать депутатов Конвента правят там в согласии с департаментом; что все мобилизуются для освобождения Парижа от анархистов; что четыре члена департамента повели часть армий в Эврё. Он записал фамилии депутатов, находящихся в Кане, и четырех должностных лиц департамента Кальвадос.

– Назовите фамилии депутатов и должностных лиц, о которых вы говорили Марату?

– Фамилии депутатов: Горса, Ларивьер, Бюзо, Барбару, Луве, Бергуен, Петион, Кюсси, Салль, Лесаж, Валади, Кервелеган, Гюадэ и пятеро других, фамилий которых я не помню; должностные лица Кальвадоса – это президент Лёвек, генеральный прокурор Бугон, Мениль и Лёнорман.

– Что ответил вам Марат?

– Что в скором времени он заставит всех их гильотинировать в Париже.

– Каково было дальнейшее течение разговора?

– Это было его последнее слово. В тот момент я его убила.

Председатель задает вопрос, каким способом она убила Марата:

– Я убила его ножом, купленным в Пале‑Рояле. Я вонзила его ему в грудь.

– Когда вы наносили удар, хотели ли вы убить?

– Да, таково было мое намерение.

– Такой жестокий поступок не мог быть совершен женщиной вашего возраста без подстрекательства со стороны какого‑нибудь лица.

– Я ни с кем не говорила о моем замысле; я полагала, что я убиваю не человека, а хищного зверя, пожиравшего всех французов.

– Откуда заключаете вы, что Марат был хищным зверем?

– На основании всех мятежей, поднятых им, и на основании убийств, виновником которых был он.

– Что произошло с вами после убийства?

– Я была задержана при выходе из комнаты. Меня допрашивали в боковом зале. Около полуночи я вышла из него и меня доставили в тюрьму Аббатства.

– Ну, а к министру внутренних дел вы шли тоже с целью убить его? – Нет, я не считала его настолько опасным».

Судьи не могли взять в толк, как молодая женщина могла в одиночку решиться на убийство, продумать все детали и тщательно все спланировать. Они то и дело задавали ей вопросы о сообщниках, но Шарлотта неизменно отвечала, что действовала в одиночку.

«Когда председатель стал вновь настаивать на том, что она убила Марата по наущению лиц, которых она не хочет указать, Ш. Корде ответила: – Это значит плохо понимать человеческое сердце. Гораздо легче выполнить подобный план в силу собственной ненависти, чем ненависти других лиц».

Государственный обвинитель Фукье‑Тенвиль:

«…При этих последних словах, – говорит он, – когда я поднялся для произнесения речи, в зале заседания сначала встал какой‑то глухой и неясный гул, как бы от изумления; а затем, если только так можно выразиться, воцарилось как бы молчание смерти, ледяным холодом проникшее мне в душу.

Пока говорил речь обвинитель, присяжные заседатели советовали мне воздержаться от речи, а председатель советовал доказывать, что подсудимая – сумасшедшая. Все они желали, чтобы я унизил ее.

Что касается Шарлотты Корде, то выражение ее лица оставалось неизменным. Она только глядела на меня так, словно хотела сказать, что не желает быть оправданной. К тому же, после всех прений, я не мог в этом сомневаться, да и оправдание было невозможно, так как независимо от ее сознания имелись налицо очевидные доказательства предумышленного убийства. Однако, твердо решившись выполнить свой долг, я не хотел сказать ничего, в чем могли бы меня упрекнуть моя совесть и подсудимая: и неожиданно мне пришла мысль ограничиться одним замечанием, которое могло бы в Народном собрании или в Собрании законодателей послужит основой для полной защиты, и я сказал: “Подсудимая хладнокровно сознается в ужасном преступлении, совершенном ею; она хладнокровно сознается в том, что давно замыслила его в самых ужасных для вины обстоятельствах: одним словом, она сознается во всем и даже не старается оправдываться. Вот, граждане присяжные заседатели, вся ее защита. Это невозмутимое спокойствие и это полное отрицание своей личности, не указывающие совершенно на угрызения совести даже, так сказать, перед лицом смерти; это возвышенное спокойствие и самоотвержение в известном отношении неестественны: они могут быть объяснены только экзальтированным политическим фанатизмом, который и вложил ей в руку кинжал. И вы, граждане присяжные заседатели, должны решить, какова должна быть тяжесть этого морального рассуждения на весах справедливости. Я обращаюсь к вашему благоразумию”».

Присяжные приговорили Шарлотту к смертной казни. У решетки Консьержери ее ожидала телега. Огромная толпа, состоявшая главным образом из «фурий гильотины», встретила Шарлотту Корде дикими криками и провожала до эшафота. Скопление народа было так велико, что телега двигалась к месту казни в течение двух часов. И весь этот путь осужденная была совершенно спокойна и по внешности безмятежна.

Шарлотта Корде: «– Дорогой отец, простите меня за то, что я распорядилась своей жизнью без вашего разрешения. Я отомстила за много невинных жертв, я предупредила много других несчастий: когда народ опомнится, он порадуется, что его освободили от тирана. Если я старалась убедить вас, что я еду в Англию, то это происходило потому, что я надеялась сохранить incognito; но пришлось признать это невозможным. Я надеюсь, что вас не будут беспокоить; во всяком случае, полагаю, вы найдете себе в Кане защитников. Себе я пригласила защитником Гюстава Дульсе; подобное покушение не допускает никакой защиты; это делается лишь для проформы. Прощайте, дорогой отец; я прошу вас забыть обо мне или, скорее, порадоваться моей участи; причина ее прекрасна. Я обнимаю сестру, которую я люблю всем своим сердцем, и всех моих родных; не забывайте следующий стих Корнеля: Не эшафот позорит нас, а преступленье!»

У эшафота ее ждали «вязальщицы» или «фурии гильотины». Так называли фанатичных женщин, появившихся в годы Французской революции. Их изобразил Чарлз Диккенс в романе «Повесть о двух городах». «Накануне казни они садились перед гильотиной в первых рядах и «деловито перебирали спицами». Не прерывая вязания, женщины подсчитывали отрезанные головы».

Очевидец, молодой немец, Адам Люкс:

«Меня занимала мысль только об ее мужестве, когда на улице Сент‑Оноре я заметил приближение ее телеги; но каково же было мое изумление, когда, кроме ожидаемой мною неустрашимости, я заметил это неизменно кроткое выражение лица, в то время как кругом раздавались дикие вопли!.. А этот столь мягкий, столь проникновенный взор! Эти живые, влажные блестки, сверкавшие в ее прекрасных глазах, в которых отражалась душа, столь же мягкая, сколь и неустрашимая; чудные глаза, могущие тронуть даже камни! Единственное в своем роде и вечное воспоминание! Взоры ангела, проникшие глубоко в мое сердце, наполнившие его сильнейшим, неведомым мною до тех пор волнением, волнением, сладостность которого равнялась горечи, и это чувство изгладится только при моем последнем издыхании! В течение двух часов, начиная с момента отъезда и до прибытия к эшафоту, она сохраняла ту же твердость духа, ту же непередаваемую кротость: а на своей телеге, без поддержки, без священника‑утешителя она подвергалась непрерывной брани со стороны толпы, недостойной звания людей. Ее не менявшие своего выражения глаза, казалось, иногда пробегали по этой толпе в надежде найти там хоть одного человека…»

При виде гильотины она побледнела, но сейчас же овладела собой. Когда подручный палача обнажил ее плечи, она покраснела от стыда, затем положила голову под нож гильотины. Существует легенда, что когда подручный палача, показывая отрубленную голову народу и желая унизить казненную, ударил ее по щеке, мертвая голова густо покраснела. Именно ко временам Французской революции относится легенда о том, что отрубленные головы могут говорить. Палачи рассказывали, что упавшие в корзину головы грызут ее стенки, так что корзину приходится менять каждую неделю. Что головы произносят имена своих близких, шепчут проклятия…

Среди тех, кто поносил Шарлотту Корде у гильотины, была и Клара Лакомб (Клер Лакомб) – (1765 – после 1798), считающаяся одной из первых феминисток. Она принадлежала к партии «бешеных» – радикальной фракции, куда входили также Жак Ру, Теофиль Леклерк, Варле. «Бешеные» были ярыми сторонниками массового революционного террора, требовали издать закон о всеобщем максимуме цен, установить смертную казнь за спекуляцию, удалить бывших привилегированных со всех должностей в военной и гражданской администрации, взять в качестве заложников членов семей эмигрантов и т. д.

До революции Клара была не слишком известной актрисой, выступала в Марселе и в Лионе. В двадцать восемь лет, что для женщины из народа было уже далеко не молодостью, приехала в Париж и присоединилась к «крайне левым», став любовницей Теофиля Леклерка. который, однако, вскоре ее бросил и женился на другой. Клер создала «Общество революционных гражданок», в которое принимались только женщины. Она была прекрасным организатором, привыкнув выступать на сцене, читала перед толпой воззвания и петиции, используя сценические приемы: завывания, модуляции. Выступала с требованием установления максимума цен, террора против спекулянтов и контрреволюционеров, боролась за равноправие женщин. Она была в числе тех, кто штурмовал Конвент в конце мая – начале июня 1793 года. Олимпия де Гуж, мадам Ролан были в глазах Клары томными и лицемерными салонными дамочками и не нюхавшими настоящей жизни. Осенью она выступила с петицией, в которой требовала, чтобы все дворяне были отстранены от должностей в армии и в правительстве. Это показалось чересчур даже якобинцам. Клер обвинили в разнообразных надуманных правонарушениях, например в том, что она заводила романы с аристократами и укрывала их. Это привело к тому, что торговцы на городском рынке принялись оскорблять женщин из «Общества революционных гражданок», что привело к драке. Виновниками назвали товарок Лакомб. Событие послужило поводом для запрета революционным правительством всех женских клубов.Клер умерила активность, но несмотря на это, была арестована в апреле 1794 года и провела в тюрьме год. После освобождения она больше не занималась политикой, пыталась вернуться на сцену и пропала без вести году примерно в 1798‑м.

Жак Ру: «Свобода не что иное, как пустой призрак, когда один класс может безнаказанно морить голодом другой. Равенство – пустой призрак, когда богач благодаря монополиям пользуется правом жизни и смерти над себе подобными. Пустой призрак и республика, когда изо дня в день действует контрреволюция, устанавливая такие цены на продукты, платить которые три четверти граждан могут, только обливаясь слезами… В течение четырех лет одни только богатые пользуются выгодами революции… Лишь прекращением разбоя торговцев… лишь предоставлением санкюлотам продовольствия вы привлечете их на сторону революции и объедините их вокруг конституционных законов».