Соединенные Штаты Америки

О них мне приходится меньше всего сказать (в этом месте), хотя они имеют крупнейшее значение. для расцвета капиталистического духа. Это немногое заключается в следующем.

1. Элементы капиталистического духа были свойственны американс­кой народной душе с тех пор, как основаны колонии, и тогда еще, когда этому духу не соответствовало никакого "тела", т.е. никакого капитали­стического хозяйственного устройства.

2. В Соединенных Штатах превращение раннекапиталистического в высококапиталистический дух совершается раньше всего и основатель­нее всего. Многочисленные свидетельства подтверждают нам (205), дто идеи современного американизма уже в начале XIX столетия пустили корни в головах и начали определять собою жизненный стиль. В чем за­ключается особенность этого высококапиталистического духа, который впервые расцветает в Америке, чтобы стать затем всеобщим духом нашей эпохи, я пытаюсь изобразить в 13-й главе.

3. Все последствия, которые заложены в капиталистическом духе, достигли ныне своего высшего развития в Соединенных Штатах. Здесь его сила пока еще не сломлена. Здесь пока все еще буря и натиск.

[117]

Отдел четвертый БУРЖУА ПРЕЖДЕ И ТЕПЕРЬ

Глава двенадцатая БУРЖУА СТАРОГО СТИЛЯ

До сих пор мы знакомились с элементами, из которых состоит душа капиталистического предпринимателя, когда он стремится к совершенст­ву. Из страсти к наживе и предпринимательского духа, из мещанства и отчетности строится сложная психика буржуа, и эти составные части могут сами опять-таки являться в многочисленных оттенках и находить­ся у одного и того же лица в совершенно различных пропорциях смеше­ния. Мы уже различали вследствие этого разнообразные типы капиталис­тических предпринимателей, которые образуются в ходе развития капи­талистического хозяйства. Мы установили также, что в различных стра­нах развитие капиталистического духа совершается в самых многообраз­ных формах. Мы стоим теперь перед вопросом: существует ли вообще единый капиталистический дух, существует ли буржуа? Это означает, следовательно, могут ли быть найдены в различных типах, которых мы ближайшим образом должны представлять себе и далее существующими, в различных национальных образованиях общие черты, из которых мы можем составить себе картину единого буржуа.

На этот вопрос мы, безусловно, вправе ответить утвердительно, сделав только одно ограничение: если мы будем различать эпохи капиталисти­ческого развития и в них каждый раз характерный для известной эпохи "дух", принадлежащий к этой эпохе по своей природе тип предпринима­теля или буржуа.

Это значит: если мы установим не один тип для всех времен, но каж­дый раз особенный для различных эпох. Насколько я могу теперь усмот­реть, капиталистические предприниматели с начала капиталистического развития и приблизительно до конца XVIII столетия, т.е. в течение той эпохи, которую я назвал раннекапиталистической, при всех различиях в частностях все же во многих отношениях носят единый отпечаток, ко­торый их резко отличает от современного предпринимательского типа. Эту картину буржуа старого стиля я хочу попытаться нарисовать в набросках, прежде чем я укажу, в чем я усматриваю характерные для последнего столетия черты капиталистического духа.

Капиталистическим предпринимателем этот старый буржуа тоже был: нажива была его целью, основание предприятий - его средством; он спе­кулировал и калькулировал; и в конце концов и мещанские добродете­ли овладели его существом (правда, в весьма различной степени). Но что дает ему его своеобразный (ставший нам ныне таким чуждым) облик, это то - если определить в одном предложении "старый стиль", - что во всех его размышлениях и планах, во всех его действиях и бездействиях решающее значение имело благосостояние и несчастье живого человека.

[118]

Докапиталистическая руководящая идея еще не утратила своего дейст­вия: omnium rerum mensura homo - мерой всех вещей оставался человек. Точнее, оставалось естественное, полное смысла использование жизни. Сам буржуа широко шагает на своих обеих ногах, он еще не ходит на ру­ках.

Правда, от докапиталистического человека, которого мы встречаем еще в первых зачатках капитализма, когда благородные генуэзские "купцы" строили себе замки или когда сэр Уольтер Рэли отправлялся искать золотую страну, правда, от него до Дефо и Бенджамина Франкли­на сохранились только части. Естественный цельный человек с его здо­ровой инстинктивностью потерпел уже большой ущерб, должен был при­выкнуть к смирительной куртке мещанского благополучия, должен был научиться считать. Его когти подрезаны, его зубы хищного зверя спиле­ны, его рога снабжены кожаными подушечками.

Но все, кто служил капитализму: крупный землевладелец и крупный заморский купец, банкир и спекулянт, мануфактурист и шерстоторговец - все они все-таки не переставали соразмерять свою коммерчес­кую деятельность с требованиями здоровой человечности: для всех их дело осталось только средством к цели жизни; для всех их направле­ние и меру их деятельности определяют их собственные жизненные интересы и интересы других людей, для которых и вместе с которыми они действуют.

Что они так думали, буржуа старого стиля, свидетельствуют прежде всего:

1) (и главным образом) их воззрения на смысл богатства, их внутрен­нее отношение к собственной наживе. Богатство ценится, нажить его - горячо желаемая цель, но оно не должно быть самоцелью; оно должно только служить к тому, чтобы создавать или сохранять жизненные цен­ности. Это звучит со страниц сочинений всех тех, кого мы в течение это­го описания уже часто использовали как свидетелей: от Альберти до Де­фо и Франклина все рассуждения о богатстве настроены на тот же тон.

Как ценно богатство, полагает Альберти, об этом может судить лишь тот, кто однажды был принужден "сказать другому это горькое и глубо­ко ненавистное свободным умам слово: прошу тебя" (206). Богатство должно сделать нас свободными и независимыми, оно должно служить к тому, чтобы привлечь к нам друзей, сделать нас уважаемыми и знамени­тыми (207). Но "то, чего не используют, есть тяжкое бремя" (208).

Достаточно будет, если этим заявлениям из детских лет капитализма я противопоставлю некоторые из последнего периода этой эпохи: можно будет тотчас же усмотреть совпадение. Бенджамин Франклин и его почи­татели высказываются следующим образом:

"Человек, которому бог дал богатство и душу, чтобы его правильно употреблять, получил в этом особенное и превосходное знамение милос­ти".

Следуют наставления хорошо употреблять богатство (209): "Богатство должно путем прилежания и умелости постоянно расти. Ни­когда не должно оставлять его лежать праздным; всегда оно должно умножать имущество своего владельца и повсюду распространять счастье...

[119]

Неиспользование богатства в такой же мере противоречит его назна­чению, как и грешит против долга человечности...

Собирать деньги и блага — умно; но употреблять их целесообразно -разумно. Не богатство делает счастливым, а его мудрое употребление: и что бы это дало человеку, если бы он добыл все блага этого света и не был бы честным человеком!" (210).

Богатство дает уважение, доставляет уверенность в себе и добывает средства (!) для многих полезных и почетных предприятий...

Богатство отгоняет заботы, день и ночь гложущие нашу жизнь. Мы радостно смотрим в будущее, если только мы сохраняем при этом спо­койную совесть. Это должно быть основой всякой наживы.

Всегда правильно поступать и делать добро из почтения к богу и из уважения к человечеству - дает охоту ко всякому предприятию. Иметь всегда бога перед глазами и в сердце, вместе с разумной работой, есть начало искусства разбогатеть; ибо как помогла бы вся нажива, если бы мы должны были опасаться того, кто есть господь миров, и какую бы пользу принесли нам деньги, если бы мы не могли радостно обращать взоры к небу" (211).

Эти последние замечания указывают уже на другое воззрение, кото­рое мы также находим общераспространенным у буржуа старого стиля и которое также придает совершенно определенную окраску его приобре­тательской деятельности: воззрение, что только законным образом на­житое богатство дает радость (212).

"Если ты продаешь что-нибудь для наживы, то прислушайся к шепоту твоей совести, удовлетворись умеренной прибылью и не обращай в свою пользу неосведомленности покупателя" (213).

Тут можно, пожалуй, возразить, что столь мудрые поучения легко высказывать. Они выражают, быть может, только воззрения часов спо­койного размышления, они являются, может быть, только голосом совес­ти, который был слышен в спокойствии рабочего кабинета, не заглушал­ся дневным шумом. И поэтому они лишены доказательной силы. Такое возражение я пытался бы обессилить указанием на тот факт, что:

2) их отношение к самой деловой жизни, их поведение как коммер­сантов, характер ведения ими дела, то, что можно было бы назвать их коммерческим стилем, вполне свидетельствует о том же самом духе, которым порождены эти заявления о смысле наживы.

Темп их коммерческой деятельности был еще с развальцей; все их по­ведение - покойным. Еще не было бури в их деятельности.

Мы видели, как Франклин заботился о том, чтобы употреблять свое время как можно полезнее, как он восхвалял прилежание в качестве верховной добродетели. И какой вид имел его рабочий день: целых шесть часов посвящены делу; семь часов он спал; остальное время он употреб­лял на молитву, на чтение, на общественные развлечения. И он был ти­пом стремившегося вверх тогда еще мелкого предпринимателя. Вот не­обычайно поучительный план его распорядка дня, который он набро­сал в связи со своей схемой добродетелей. Так как правило порядка требовало, чтобы каждая часть моей роботы

[120]

имела свое, предназначенное для нее, время, то одна страница моей кни-дечки содержала следующий план по часам дня для употребления двадцати четырех часов естественного дня:

Боценские оптовики закрывали на все лето свои дела и жили на даче в Обер-Боцене.

Так же как давали себе отдых в течение дня и в течение года, так и в жизни устраивали себе продолжительные периоды отдыха. Было, пожа­луй, общим обыкновением, что люди, нажившие в торговле и производст­ве скромное состояние, еще в цветущем возрасте удалялись на покой и, если только было возможно, покупали себе за городом имение, чтобы провести закат своей жизни в созерцательном покое. Якоб Фуггер, заяв­ление которого, что "он хочет наживать, пока может", я сам однажды поставил в качестве эпиграфа к описанию генезиса современного капи­тализма как типически-характерное для законченного капиталистичес­кого хозяйственного образа мыслей (каковым оно, несомненно, и явля­ется), далеко опередил свое время. Антон Фуггер и характеризует его как странного чудака вследствие этих воззрений. Он был не "нормаль­ным". Такими, напротив, были те, кто в мешке своего мировоззрения с самого начала принесли идеал рантье.

Через все итальянские книги купцов проходит тоска по спокойной жизни в вилле, немецкий Ренессанс носит ту же черту феодализации ком­мерсантов, и эту черту мы встречаем неизменной в привычках англий­ских купцов в XVIII столетии. Идеал рантье представляется нам здесь, следовательно (мы увидим, что он может иметь еще совершенно другой

[121]

смысл, может найти место в совершенно ином причинном ряду), общим признаком раннекапиталистического образа мыслей.

Доказательство того, как исключительно он еще господствовал над английским деловым миром в первой половине XVIII столетия, нам снова дает Дефо своими замечаниями, которыми он сопровождает, оче­видно, общераспространенное обыкновение английских купцов вовремя удаляться на покой (в XLI st. Ch. 5-го издания "The Compi. Engl. Trades­man").

Он полагает: кто нажил 20 000, для того самое время оставить дело. На эти деньги он уже может купить себе совсем не дурное имение, и тем са­мым он войдет в состав джентри. Он только дает этому новоиспеченному джентельмену на дорогу следующие поучения: 1) он должен и в будущем продолжать вести свой экономный образ жизни: из 1000 ренты он должен расходовать самое большое 500, а на сбереженное увеличивать свое состояние; 2) он не должен пускаться в спекуляции и принимать участие в учредительстве: ведь он удалился, чтобы насладиться тем, что он на­жил (retired to enjoy what they had got): зачем же тогда снова ставить это на карту в рискованных предприятиях? Какое другое основание, кроме чистой жадности, может вообще побудить такого человека броситься в новые авантюры? Ведь такому вообще нечего делать, как только быть спокойным, после того как он попал в такое положение в жизни (Such an one... has nothing to do but to be quiet, when the is arrived at this situation in life). Прежде он должен был, правда, чтобы нажить свое состояние, быть прилежным и деятельным; теперь же ему нечего делать, как только принять решение быть ленивым и бездеятельным (to determine to be in­dolent and inactive). Государственные ренты и землевладение - единст­венно правильное помещение для его сбережений.

Если же буржуа старого стиля работали, то самое ведение дела было такого рода, чтобы заключалось возможно меньшее количество деловых актов. Незначительному экстенсивному развитию коммерческой дея­тельности соответствовало такое же незначительное интенсивное разви­тие. Показательным для духа, в котором вели дела, мне представляется то обстоятельство, что вся прежняя хозяйственная мудрость заключалась в том, чтобы достичь возможно более высоких цен, чтобы с возможно меньшим оборотом получить высокую прибыль: малый оборот - большая польза, вот деловой принцип предпринимателей того времени. Не только мелких, полуремесленных производителей - нет, даже вполне крупных при­обретательских обществ. Принципом голланлеко-ост-индской компании, например, было вести "малые дела с большой пользой". Отсюда ее поли­тика: истреблять деревья пряностей, сжигать богатые урожаи и т.д. Это делалось и для того, чтобы не предоставлять бедному населению вредно­го потребления колониальных товаров.

Имели в виду главным образом сбыт богатым, а он всегда удобнее, чем сбыт широкой массе (214). Отражением этого воззрения была теория писателей-экономистов, которые (как и везде) в течение всего XVII и XVIII в. были защитниками высоких цен (215). Внешним выражением этого внутреннего покоя и размеренности была

[122]

полная достоинства поступь, был несколько напыщенный и педантичес­кий вид буржуа старого стиля. Мы с трудом можем представить себе то­ропливого человека в длинном меховом плаще Ренессанса или в панта­лонах до колен и парике последующих столетий. И достойные доверия современники так и изображают нам делового человека как мерно шагающего человека, который никогда не торопится именно потому, что он что-нибудь делает. Мессер Альберти, сам очень занятой человек, обыч­но говаривал, что он никогда еще не видал прилежного человека идущим иначе как медленно, - узнаем мы из Флоренции XV столетия (216). И хо­роший свидетель сообщает нам о промышленном городе Лионе в XVIII столетии: "Здесь в Лионе ходят спокойным шагом, потому что (!) все заняты, тогда как в Париже все бегут, потому что ходят праздно" (217). Мы видим живыми пред собой крупных купцов Глазго в XVIII в. "в красных кафтанах, треуголках и напудренных париках, шагающих взад и вперед по Планистенам, единственному кусочку мостовой в тог­дашнем Глазго, покрывавшему 300 или 400 м улицы перед домом город­ского совета, - с достоинством беседуя друг с другом и высокомерно ки­вая простому народу, являвшемуся свидетельствовать им свое почте­ние" (218).

3) отношение к конкуренции и к "клиентеле" соответствует характе­ру ведения дела: ведь главным образом хотят иметь покой; этот "стати­ческий принцип", исключительно господствовавший над всей докапита­листической хозяйственной жизнью, занимает и в строении раннекапи­талистического духа все еще значительное место. "Клиентела" имеет еще значение огороженного округа, который отведен отдельному коммерсан­ту, подобно территории в заморской стране, которая предоставлена торго­вой компании как отграниченная область для исключительной эксплуа­тации.

Как раз об этой особенности раннекапиталистического хозяйственно­го образа мыслей я недавно подробно высказался в другой связи (219) и могу поэтому ограничиться здесь немногими указаниями. Я хочу только указать на некоторые важные деловые принципы и деловые воззрения, которые должны были явиться следствием статически мыслимой орга­низации хозяйства и которые в действительности и господствовали над кругом идей буржуа старого стиля.

Строжайше воспрещена была всякая "ловля клиентов": считалось "нехристианским", безнравственным отбивать у своих соседей покупа­телей. Среди "Правил для купцов, торгующих товарами" есть одно, гла­сящее: "Не отвращай ни от кого его клиентов или купца ни устно, ни письменно и не делай также другому того, чего ты не хочешь, чтобы с тобою случилось". Этот принцип и предписывают строжайше каждый раз снова купеческие уставы. "Майнцский Полицейский Устав" (18-й пункт) гласит, что "никто не должен отвращать другого от покупки или более высокой надбавкой удорожать ему товар под страхом потери купленно­го товара; никто (не должен) вмешиваться в торговлю другого или вести свою собственную так широко, что другие граждане от этого разоряются". Саксонские торговые уставы 1672, 1682, 1692 гг. постановляют в пункте

[123]

18-м: "Никакой торговец не должен отзывать у другого его покупателей от его лавок или торговых заведений, ни удерживать от покупки кивка­ми или другими жестами и знаками, а тем более требовать с покупателей уплаты за лавки или склады другого, хотя бы они находились по отно­шению к нему в долговом обязательстве" (220).

Совершенно последовательно тогда были запрещены, каждая в отдель­ности и все вместе, те уловки, которые стремились к тому, чтобы увлечь свою клиентелу.

Еще в глубь XIX столетия у важнейших торговых домов остается от­вращение даже по отношению к простым деловым объявлениям: так, нам, например, известно как раз о нью-йорских фирмах, что они ощущали это отвращение еще в середине XIX столетия (221).

Но безусловно предосудительной считалась еще долгое время, в течение которого деловое объявление уже существовало, коммерческая реклама, т.е. восхваление, указание на особые преимущества, которыми одно предприятие якобы, по его же словам, обладает по сравнению с дру­гими. Как высшую же степень коммерческого неприличия рассматрива­ли объявление, что берут более дешевые цены, нежели конкурент.

"Сбивание цены" ("the underselling") считалось во всяком виде неприс­тойным: "Продавать во вред своему согражданину и чрезмерно выбрасы­вать товар не приносит успеха".

Но прямо-таки грязной уловкой считалось публичное указание на него. В пятом издании "The Complete English Tradesman" находится при­мечание издателей следующего содержания: "С тех пор как писал наш автор (Дефо умер в 1731 г.), дурной обычай сбивания цены развился до такого бесстыдства (this underselling practice is grown to such a shameful height), что известные лица публично объявляют, что они отдают свои товары дешевле остального купечества (that particular persons pablickly advertise that they undersell the rest of the trade)".

Особенно ценным документом обладаем мы относительно Франции, даже из второй половины XVIII в., из которого со всею очевидностью явствует, каким неслыханным делом еще было сбивание цен и публич­ное оповещение о нем в то время даже в Париже. В нем (в одном ордонан­се 1761 г.) значится, что подобные манипуляции должны рассматриваться только как последний отчаянный поступок несолидного коммерсанта. Ордонанс строжайше запрещает всем оптовым и розничным купцам в Па­риже и его предместьях "бегать одному за другим", чтобы доставлять сбыт своим товарам, в особенности же раздавать листки, на которых указаны их товары.

Но и другие способы обогащаться за счет других хозяйств, нарушать круг действий других хозяйствующих субъектов, чтобы доставить себе выгоду, считались предосудительными. Автор "Совершенного английско­го коммерсанта" высказывает о нецелесообразности и непозволительнос-ти подобной гибельной конкуренции следующие замечания, которые яв­ляются чрезвычайно поучительными для познания хозяйственных прин­ципов того времени и опять-таки дают нам ясное доказательство того, что все находилось еще в путах статических и, если хотите, традиционалисти-

[124]

ческих воззрений. Мы должны постоянно помнить, что автор знаменитой книги о коммерсанте был вполне передовым деловым человеком и в иных отношениях мыслил в безусловно капиталистическом духе.

Случай, который он нам приводит, заключается в следующем (222): в сбыте уильтширского сукна лавочнику в Нортсгемптоне принимают участие следующие лица:

1) извозчик, везущий сукна из Уорминстера в Лондон;

2) м-р А., комиссионер или фактор, предлагающий сукна на продажу в Блэкуэлль-Голле;

3) м-р В., the woolen-draper64, оптовик, который продает их м-ру С., владельцу лавки в Нортсгемптоне;

4) нортсгемптонский извозчик, привозящий их в Нортсгемптон. И вот есть некий Mr. F.G., другой розничный торговец в Нортсгемпто­не, богатый человек (an over-grown tradesman), имеющий больше денег, чем его соседи, и вследствие этого не нуждающийся в кредите. Он разуз­нает, где производятся сукна, и завязывает с уорминстерским суконным фабрикантом непосредственные сношения. Он покупает товар у произво­дителя и доставляет его на собственных вьючных животных непосредст­венно в Нортсгемптон. И так как он, возможно, платит наличными, су­конный фабрикант уступает ему сукна на пенни за локоть дешевле, чем он их продавал лондонскому оптовику.

Какие же будут последствия этого действия? Богатый сукноторговец в Нортсгемптоне получит следующие выгоды.

Он сберегает на издержках транспорта. Правда, он должен будет заплатить за перевозку из Уорминстера в Нортсгемптон несколько более, потому что путь дальше, чем в Лондон, и пролегает в стороне от обычно­го маршрута; но так как он, возможно, выписывает три-четыре вьюка за один раз, то он вернет обратно эту потерю. Если же он еще нагрузит лошадей шерстью, которую он поставит уорминстерскому суконному фабриканту, то перевозка сукон ему ничего не будет стоить. Он получит, таким образом, сукна в свою лавку на 2/6 дешевле, чем его сосед; и, про­давая их дешевле на эту цену D.E. Esg'y и остальным клиентам, он пере­тянет всех их от своего более бедного конкурента, который сможет продавать уже только таким клиентам, которые, возможно, задолжали ему по счетам и должны покупать у него, так как нуждаются в его день­гах.

Но это еще не все: из-за этого м-ра F.G. из Нортсгемптона, который те­перь покупает непосредственно у производителя, совершенно исклю­чаются уорминстерский извозчик, нортсгемптонский извозчик и м-р А., фактор из Блэкуэлль-Голля; а м-р В., суконщик-оптовик, имеющий большую семью и платящий высокую наемную плату, разоряется, так как теряет торговое посредничество. Таким образом, русло торговли отводит­ся в сторону; течение отрезывается, и все семьи, жившие ранее от тор­говли, лишаются куска хлеба и бродят по свету, чтобы искать своего про­питания где-нибудь в другом месте и, быть может, совсем не найти его.

И какова выгода, которая получается из всей этой грабительской сис­темы? Исключительно одна: обогащение жадного (covetous) человека, а

[125]

также и то, что господин Д.Е. из Нортегемптоншира покупает материю для своего платья на столько-то дешевле за локоть: совершенно не имею­щая значения для него выгода, которую он вовсе не чрезмерно высоко ценит и которая, несомненно, не стоит ни в каком соотношении к ранам, понесенным торговлей.

Это значит, заканчивает наш свидетель свое изображение, уничтожать циркуляцию товаров; это значит вести торговлю руками немногих (this is managing trade with a few hands), и если такого рода практика, так как она, по всей видимости, начала прививаться, станет всеобщей, то мил­лион людей в Англии, находящих теперь себе хорошее содержание в тор­говле, лишится занятий, и семьи их со временем должны будут пойти просить милостыню.

Эти фразы, кажется мне, говорят за целые тома. Каким непонятным должен представляться этот ход мыслей современному коммерсанту!

За производителем и торговцем не забывался, однако, и потребитель. В известном смысле он оставался даже главным лицом, так как еще не вполне исчезло из мира воззрение, что производство благ и торговля бла­гами, в конце концов, существуют для потребления благ, чтобы улуч­шать его.

Естественная ориентация, как бы это можно было назвать, господство­вала еще и здесь: добывание потребительных благ все еще составляет цель всей хозяйственной деятельности, содержанием ее еще не сделалось чистое товарное производство. Вследствие этого в течение всей раннека-питалистической эпохи все еще ясно проявляется стремление изготов­лять хорошие товары; товары, являющиеся тем, чем они кажутся, следо­вательно, также подлинные товары. Этим стремлением одушевлены все те бесчисленные регламентации производства товаров, которые напол­няют именно XVII и XVIII столетия, как никогда раньше. Одно уж то по­казательно, что государство взяло теперь в свои руки контроль и в своих учреждениях подвергало товары правительственному осмотру.

Тут могут, правда, сказать, что эта забота государства о доброкачест­венности товара есть как раз доказательство того, что хозяйственный образ мыслей эпохи не был более направлен на изготовление хороших потребительных благ. Но это возражение было бы необоснован.ю. Госу­дарственный контроль должен был ведь сделать невозможным проступ­ки отдельных немногих бессовестных производителей. В общем еще су­ществовало намерение доставлять доброкачественные и неподдельные товары — намерение, свойственное всякому настоящему ремеслу и частью перенятое и раннекапиталистической промышленностью.

Как медленно пробился чисто капиталистический принцип, что мено­вая ценность товаров одна имеет решающее значение для предпринима­теля, что, следовательно, капиталисту безразлично качество потреби­тельных благ, это мы можем, например, усмотреть из борьбы мнений, ко­торая по этому поводу происходила в Англии еще в течение XVIII столе­тия. Несомненно, Джоз. Чайльд находился в противоречии с огромным большинством своих современников и, пожалуй, также и своих товари­щей по профессии, как и во многих других отношениях, когда он защи-

[126]

щал ту точку зрения, что следует предоставить усмотрению предприни­мателя, какого сорта товары и какого качества он пожелает вывезти на рынок. Каким странным представляется нам это ныне, когда Чайльд еще борется за право фабриканта на производство дрянного товара! "Если мы, - восклицает он (223), - хотим завоевать мировой рынок, мы долж­ны подражать голландцам, которые производят самый дурной товар так же, как и самый лучший, чтобы быть в состоянии удовлетворять всем рынкам и всем вкусам".

Наконец, мне представляется показательным для духа, наполнявше­го буржуа старого стиля:

4) его отношение к технике. И здесь, как и везде, возвращается та же мысль: прогресс в технике желателен только тогда, когда он не разру­шает человеческого счастья. Та пара пфеннигов, на которую он, быть мо­жет, удешевляет продукт, не стоит тех слез, которые он причиняет семь­ям сделавшихся благодаря ему безработными рабочих. Значит, и здесь в центре интереса стоит человек, который на этот раз является даже "толь­ко" наемным рабочим. Но и о нем думали прежде, хотя, быть может, и по эгоистическим основаниям.

Мы обладаем массой свидетельств, из которых явствует с полной оче­видностью, что сильное отвращение возбуждало как раз введение "сбе­регающих труд" машин. Я приведу пару особенно поучительных случаев, в которых проявляется это отвращение.

Во второй год правления Елизаветы (английской) один венецианский "изобретатель" (одно из тех типических явлений, с которыми мы уже познакомились) представляет старшинам цеха суконщиков (в котором, од­нако, в то время уже сидели главным образом капиталистические "зак­ладчики") сберегающую труд машину для валяния широких сукон. По зрелом обсуждении старшины приходят к отрицательному ответу: маши­на лишила бы многочисленных рабочих куска хлеба (224).

До 1684 г. во Франции был воспрещен чулочный ткацкий станок (так­же и в уже капиталистически организованных промышленных заведени­ях) преимущественно из опасения, что он может уменьшить бедным лю­дям их заработок (225).

Даже такой профессиональный прожектор и "изобретатель", как Йог. Иоах. Бехер, полагает (226): "Хотя я не посоветую изобретать instrurnenta, чтобы обходиться без людей или сокращать им их пропитание, но все же я не отсоветую употреблять instrumenta, которые выгодны или полезны, и притом в таких местностях, где много работы и где нелегко получить ремесленников".

Кольбер видит в изобретателе сберегающих работу машин "врага тру­да"; Фридрих II заявляет: "Затем вовсе не является моим намерением, чтобы прядильная машина получила всеобщее употребление... Тогда очень большое количество людей, до сих пор кормившихся от прядения, лишились бы куска хлеба; это совершенно не может быть допущено" (22ба).

Что человек такого возвышенного образа мыслей и такого тонкого вкуса, как Монтескье, был предубежден против всякого технического

[127]

прогресса - он не считал безоговорочным благом употребление машин и даже водяных мельниц! (227), - не изумит нас.

Но даже такой истый business-man, как Постпетсуэйт, высказывается еще весьма сдержанно относительно новых изобретений (228). Сберегаю­щие труд машины в государствах без внешней торговли, во всяком слу­чае, гибельны; даже торговые государства должны были бы допускать только определенные машины и запретить все те, которые изготовляют блага для потребления внутри страны: "то, что мы выигрываем в быстро­те выполнения, мы теряем в силе" (what we gain in expedition, we lose in strength).

To, как мы видим, древняя идея пропитания, то традиционализм, то этические соображения, но всегда это что-нибудь стесняющее свободный расцвет инстинкта наживы, предпринимательского духа и экономичес­кого рационализма.

Это должно было теперь измениться приблизительно с началом XIX столетия; медленно и постепенно сначала, потом быстро и внезапно. Эти изменения капиталистического духа в наше время мы проследим в следующей главе.

Глава тринадцатая СОВРЕМЕННЫЙ ЭКОНОМИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК

Что изменилось в хозяйственном образе мыслей в течение последнего столетия? Что характеризует капиталистический дух наших дней, кото­рый является высококапиталистическим, и отличает его от того, который мы нашли обитающим в буржуа старого стиля?

Раньше чем я попытаюсь дать ответ на этот вопрос, мы должны отдать себе отчет в том, что еще и ныне существует отнюдь не один только тип предпринимателя, что, напротив, ныне еще, как и в период раннего капи­тализма, в различных капиталистических предпринимателях господ­ствует весьма различный дух, что мы, следовательно, должны сначала научиться различать крупные группы предпринимателей, из которых каждая представляет собою особенный тип. В качестве таковых мы прежде всего натыкаемся на старых знакомых, с которыми мы уже встре­чались в прежние времена капитализма: тут еще и ныне разбойник, зем­левладелец, бюрократ, спекулянт, купец, мануфактурист, как нас легко. может убедить непосредственная очевидность.

Если мы будем рассматривать деятельность какого-нибудь Сесиля Род-са, то разве не вспоминаются нам невольно генуэзские купцы в своих башнях, или, быть может, еще более - сэр Уольтер Рэли, Фрэнсис Дрейк? Сесиль Роде - это ярко выраженная разбойничья натура: открыватель, покоритель весьма крупного размаха, который, правда, наряду с саблей, которая рубит, и с ружьем, которое стреляет, пускает в бой за свои пред­приятия еще и оружие современной биржевой спекуляции, - полуполи­тик, полукапиталистический предприниматель, больше ведущий перего­воры дипломат, чем торговец, не признающий никакого другого могу-

[128]

щества, кроме грубой силы. Странно видеть в нем воплощение какого-ли­бо пуританского духа. Если уж стремиться сравнивать его с прежними поколениями, то мы должны причислить его к людям Ренессанса.

Как непохож на мир Сесиля Родса тот мир, в котором живет такой че­ловек, как хотя бы барон фон Штумм или какой-нибудь силезский горный магнат. Тут мы еще дышим воздухом старого землевладения. Отношения зависимости, иерархическое строение персонала, несколько тяжеловесное деловое поведение - вот некоторые из черт в картине таких предприятий, руководители которых напоминают нам старых землевладельчески- капиталистических предпринимателей.

А разве не встречаем мы многочисленных предпринимателей, которые кажутся нам скорее бюрократами, чем купцами или торговцами? Кор­ректные в своей деятельности, педантичные в распорядке их работы, точно размеренные в своих решениях, с большими способностями к ор­ганизации, без сильной склонности лезть напролом, превосходные чинов­ники для управления, которые сегодня являются бургомистрами огром­ного города, а завтра стоят во главе крупного банка, сегодня еще управ­ляют отдельным ведомством в министерстве, а завтра берут на себя ру­ководство синдикатом. Мы не говорим уже о директорах государствен­ных и городских заводов и полуобщественных предприятий, которые в наше время приобретают ведь все большее значение.

И как опять-таки в основе отличен от всех названных типов спекулянт наших дней, который едва ли в одном существенном пункте отличается от прожектера XVIII столетия. Так, недавно об одном французском спекулянте газеты облетело следующее сообщение: "Миллионеру-мошен­нику Рошетту едва тридцать лет от роду. Он был вначале мальчиком в одном вокзальном ресторане, потом официантом в одной кофейне в Мелёне. Он попал затем в Париж, научился бухгалтерии и поступил к финансовому мошеннику Берже. Когда Берже обанкротился, Рошетт принял на себя его дела с 5 000 франков - приданым машинистки, на которой он женился. Затем он занялся учредительством и учредил менее чем в четыре года тридцать акционерных обществ. Сначала "Le Credit Minier" с 500 000 франков, затем угольные копи Laviana с 2 млн, угольные копи Liat с таким же капиталом, La Banque Franco-Espagnole с 20 млн, Le Syndicat Minier с 10 млн, L'Union Franco-Beige с 2,5 млн, финансовую ежед­невную газету Le Financier с 2 млн, ряд обществ медных и цинковых руд­ников, исландские и марокканские рыболовные общества и общество газовых горелок накаливания с 4,5 и Hella - Огненные Кусты с 15 млн франков. В общем он выступил круглым счетом на 60 млн ак­ций, которые он, в конце концов, нагнал на 200 млн по курсовой цене и которые теперь, пожалуй, стоят 20 млн. У него было 57 отделений во французской провинции. В различных банках и учреждениях Рошетта работает не менее 40 000 лиц, и почти так же велико и число жертв, потери которых в общем, вероятно, превышают 150 млн. То, что Рошетт мог так долго и так интенсивно заниматься своим бесчестным ремеслом, объясняют его уменьем окружать себя почтенными личностями. Об уме­нии Рошетта пускать своим жертвам пыль в глаза говорит основание

[129]

большой фабрики для эксплуатации патента на новое освещение путем накаливания. Акции этого самого предприятия буквально рвали из рук в Париже, и все восхищались большой фабрикой, которая должна была давать хлеб нескольким тысячам рабочих и труба которой днем и ночью беспрерывно выпускала густые облака дыма, - к величайшему удовлет­ворению акционеров. В действительности же в фабрике не двигалась ни одна рука, за исключением кочегаров, которые разводили пар!"

Не сдается ли нам прямо, как будто мы читаем сообщение об Англии 20-х годов XVIII столетия? А рядом действует дельный купец, который кует свое счастье путем верного взгляда на конъюнктуру или даже только путем хорошего учета и умелых договоров со своими поставщи­ками, своими клиентами и своими рабочими. Что общего у берлинско­го торговца платьем с Сесилем Родсом? Что общего у руководителя круп­ного торгового дома со спекулянтами на золотых рудниках? А что обще­го у всех них с мануфактуристом, который еще и ныне, как и 100 или 200 лет назад, ведет свою маленькую фабрику в Брадфорде или Седане, в Форсте или Шпремберге?

Все они, старые друзья, еще здесь и как будто в неизменившемся ви­де. И для того чтобы картина, представляемая современным предприни­мательством, выглядела попестрее, к ним в наше время присоединились еще некоторые новые типы. Я даже не имею при этом в виду на первом плане Мак-Аллана, героя келпермамвского романа "Туннель". Хотя мы здесь в действительности видим перед собой совершенно новый тип пред­принимателя: скрещение спекулянта и техника. Странное смешение завоевателя и мечтателя; человека, который ничего не понимает в де­нежных делах, который заполнен только навязчивой технической идеей, но все же руководит гигантским предприятием и командует миллиарда­ми Америки и Европы. Я говорю, я даже не имею в виду этот предприни­мательский тип, потому что я, сознаюсь откровенно, не знаю, существу­ет ли он, возможно, что он и есть на самом деле. Образ этого Мак-Алла­на, как его набрасывает Келлерман, такой живой, что, кажется, видишь его перед собой. Я лично не знаю ни одного предпринимателя такого ти­па. Но я охотно верю, что это объясняется только моим. недостаточным опытом, и посему мы можем вывести тип Мак-Аллана как новый (седь­мой) тип современного предпринимателя.

Есть, однако, одно явление, которое становится тем более частым, чем более распространяются наши предприятия, которое чаще всего наблю­дается в Соединенных Штатах, - это то, что можно было бы назвать вели­ким предпринимателем, так как сверхпредприниматель звучит все-таки слишком гадко. Великие предприниматели - это люди, соединяющие в себе различные, обычно раздельные предпринимательские типы, которые одновременно являются разбойниками и ловкими калькуляторами, фео­далами и спекулянтами, как мы это можем заметить у магнатов амери­канских трестов крупного масштаба.

То же явление нашего времени представляет собою коллективный предприниматель: это коллегия капиталистических предпринимателей, которые в звании генеральных директоров стоят во главе гигантских

[130]

предприятий, из которых каждый в отдельности выполняет особые функции и которые только в совокупности составляют целого или вели­кого предпринимателя. Вспомните организации, владеющие нашими крупными электрическими предприятиями, нашими рудниками, нашими пушечными заводами.

Итак, достаточно пестра картина, являемая современным предприни­мательством в его различных типах. И все же и для нашего времени, так же как и для доброго старого времени, можно будет найти во всех этих различных представителях современного экономического человека об­щие черты и иметь право говорить об однородном духе, господствующем над всеми ими. Конечно, в весьма различной степени, с совершенно раз­ными оттенками, но этот дух в такой же мере будет иметь значение высококапиталистического, как мы в наших прежних наблюдениях нашли особый дух раннекапиталистической эпохи. Как же выглядит этот высококапиталистический дух? Какие общие черты наблюдаем мы в ду­ховном строении современного экономического человека? Я думаю прежде всего мы должны посмотреть: 1. Каков идеал, каковы центральные жизненные ценности, на которые современный экономический человек ориентируется. И тут мы немедлен­но же натыкаемся на странный сдвиг в отношении человека к личным ценностям в более узком смысле, сдвиг, который, представляется мне, приобрел решающее значение для всего остального строения жизни. Я разумею тот факт, что живой человек с его счастьем и горем, с его потреб­ностями и требованиями вытеснен из центра круга интересов и место его заняли две абстракции: нажива и дело. Человек, следовательно, перестал быть тем, чем он оставался до конца раннекапиталистической эпохи, - мерой всех вещей. Стремление хозяйствующих субъектов, напротив, направлено на возможно более высокую наживу и возможно большее процветание дела: две вещи, которые, как мы сейчас увидим, стоят в теснейшей неразрывной связи между собой. И отношение их друг к другу заключается в том, что предприниматели хотят стремиться к процвета­нию дела и должны осуществлять наживу (даже если они и не постави­ли ее сознательно своей целью).

То, что везде проявляется как живой интерес предпринимателя, дале­ко не всегда - и, несомненно, не у руководящих личностей, которые определяют собой тип, - есть стремление к прибыли. Я полагаю, что Вальтер Ратенау, безусловно, прав, когда однажды сказал: "Я никогда еще не знал делового человека, для которого заработать было главным в его профессии, и я хотел бы утверждать, что тот, кто привязан к личной денежной наживе, вообще не может стать крупным деловым человеком" (229). То, к чему, напротив, всегда ближе всего лежит сердце предпри­нимателя, есть нечто совсем другое, то, что целиком его наполняет, есть интерес к своему делу. Это выразил опять-таки Вальтер Ратенау в клас­сической форме следующими словами:

"Предмет, на который деловой человек обращает свой труд и свои за­боты, свою гордость и свои желания, — это его предприятие, как бы оно ни называлось: торговым делом, фабрикой, банком, судоходством,

[131]

театром, железной дорогой. Это предприятие стоит перед ним как живое, обладающее телом существо, которое в своей бухгалтерии, организации и фирме имеет независимое хозяйственное существование. У делового человека нет другого стремления, как только к тому, чтобы его дело выросло в цветущий, мощный и обладающий богатыми возможностями в будущем организм..." (230).

То же самое говорят почти в тех же словах все предприниматели наших дней там, где они высказывались о "смысле" своей деятельности.

Но мы должны отдать себе ясный отчет в том, что процветание "дела" т.е. капиталистического предприятия, всегда начинающегося с денежной суммы и всегда ею кончающегося, связано с приобретением чистого излишка. Успех дела может, очевидно, означать только хозяйство с из­лишком. Без прибыли нет процветания дела. Фабрика может изготовлять самые дорогие или самые дешевые продукты, качество ее продуктов могло доставить ей мировую славу, но если она длительно работает с неблагоприятным балансом, она в капиталистическом смысле - неудав­шееся предприятие. Если это создание, на процветание которого направле­ны все мысли и стремления, если капиталистическое предприятие долж­но расти и цвести, оно должно давать прибыль: процветать - значит приносить доход (231).

Вот что я имел в виду, когда я только что сказал, что предпринима­тель хочет процветания своего дела и должен хотеть наживы.

Постановкой такой цели - и в этом вся штука - конечная точка стрем­лений предпринимателя отодвигается в бесконечность. Для наживы точно так же, как и для процветания какого-нибудь дела, нет никаких естественных границ, как их, например, ставило всякому хозяйству прежде "соответствующее положению в обществе содержание" лица. Ни в каком, хотя бы самом дальнем, пункте общий доход не может возрасти так высоко, чтобы можно было сказать: довольно. И если в каком-нибудь пункте развития расширение дела не способствовало бы более усилению его процветания, то всесторонность современного предпринимательства позаботится о том, чтобы к одному делу присоединилось другое и третье. Вследствие этого мы можем в наше время наблюдать как тенденцию, присущую стоящему на вершине успеха предпринимателю, не только стремление к экспансии одного дела, но столь же сильное стремление к основанию вновь других дел.

Анализируя стремление современного предпринимателя, мы всегда натыкаемся на род технического принуждения. Часто он не хочет идти дальше по пути, но он должен хотеть. Об этом свидетельствуют много­численные заявления значительных личностей.

"Всегда мы надеемся, - говорил однажды Карнеджи, - что нам не нужно будет далее расширяться, но постоянно мы вновь находим, что откладывание дальнейшего расширения означало бы шаг назад" (232).

Когда Рокфеллера спросили, что побудило его к созданию трестовых предприятий, он ответил: < Первым основанием к их учреждению было желание соединить наш капитал и наши возможности, чтобы на место многих мелких дел поставить одно дело некоторой величины и значения

[132]

(to carry on a business of some magnitude and importance in place of the small business that each separately had therefore carried on). Когда прошло некото­рое время, - продолжает он, - и выяснились возможности дела, мы нашли, что нужно больше капитала, нашли и нужных людей, и необходи­мые суммы капитала и учредили "Standard Oil С°" с капиталом в 1 000 000 ф. стерл. Позднее мы выяснили, что еще больше капитала может быть прибыльно вложено... и увеличили наш капитал до з 500 000 ф. стерл. Когда дело расширилось... в него было вложено еще больше капитала: цель оставалась все та же: расширять наше дело, пос­тавляя самые лучшие и самые дешевые продукты (the object being always the same: to extend our business by furnishing the best and cheapest pro­ducts» (233). Характер мономании проявляется в этом ответе Рокфеллера с великолепной ясностью: капитал нагромождается на капитал, потому что (!) дело растет. "Расширение дела" - вот руководящая точка зрения. Дешевизна и доброкачественность производства - средства к этой цели.

И еще заявление немца (д-ра Штроусберга): "По общему правилу, од­нако, клин клином вышибают, и, таким образом, крупное железнодорож­ное строительство, как я его вел, повлекло за собой появление даль­нейших требований. Чтобы удовлетворить их, я расширил свой круг деятельности, все более удалялся от своего первоначального плана, и это дало мне столько надежд, что я уже совершенно отдался своему делу" (234).

Большинству предпринимателей что-нибудь другое, кроме этого (для извне стоящего наблюдателя совершенно бессмысленного) стремления к экспансии, пожалуй, даже в голову не приходит. Если их спросишь: к чему же, собственно, должны служить все эти стремления? - то они с удивлением взглянут на вопрошающего и ответят несколько раздражен­но: эго ведь само собою разумеется, это ведь необходимо для процвета­ния хозяйственной жизни, этого требует хозяйственный прогресс.

Если исследовать, что же за ассоциация идей может скрываться под этими, большей частью в весьма общей форме высказываемыми и до­вольно стереотипными оборотами речи, то находишь, что они под "хозяй­ственным подъемом" или "прогрессом" разумеют расширение того, что бы можно было назвать хозяйственным аппаратом, т.е. как бы совокуп­ность или сущность содержания всей предпринимательской деятельнос­ти: усиление производства — выпуск все больших количеств товаров по самым дешевым ценам - колоссальные цифры сбыта - колоссальные цифры оборота - самый быстрый транспорт благ, людей и известий.

Для безучастного наблюдателя полученный ответ не менее бессмыс­лен, чем само стремление к бесконечности, которое он ранее наблюдал и о разумных основаниях которого он спрашивал. Если, следовательно, не удовлетвориться еще и этим ответом, потому что ощущаешь потребность вложить в бессмыслицу все же какой-нибудь смысл, если держаться то­го мнения, что, в конце концов, все же что-нибудь вроде жизненной цен­ности должно составлять основу всех этих стремлений (хотя бы она и не проходила в сознание самих действующих лиц, хотя бы она только дремала в глубине их души как инстинкт), так или иначе целые поколе-

[133]

ния не больных духовно, но весьма сильных духом людей не могли бы быть одушевлены одним и тем же стремлением, - если начать на собст­венный страх анализировать психику современного экономического человека, то в своих исследованиях натыкаешься на... ребенка. В дейст­вительности мне представляется, что душевная структура современного предпринимателя так же, как и все более заражаемого его духом совре­менного человека вообще, лучше всего становится нам понятной, если перенестись в мир представлений и оценок ребенка и уяснить себе, что побудительные мотивы деятельности у наших кажущихся более крупны­ми предпринимателей и у всех истинно современных людей те же самые, что и у ребенка. Последние оценки у этих людей представляют собою необыкновенное сведение всех духовных процессов к их самым простей­шим элементам, являются полным упрощением душевных явлений -суть, следовательно, род возврата к простым состояниям детской души. Я хочу обосновать это воззрение.

Ребенок имеет четыре элементарных комплекса ценностей, четыре "идеала" господствуют над его жизнью:

1) чувственная величина, воплощенная во взрослом человеке и далее в великане;

2) быстрое движение: в быстром беге, в пускании волчка, в кружении на карусели осуществляется для него этот идеал;

3) новое: он бросает игрушку, чтобы схватить другую, начинает дело, чтобы оставить его незаконченным, так как другое занятие его привле­кает;

4) чувство могущества: он вырывает ножки у мухи, заставляет собаку показывать ее штуки и "апортировать" (еще и еще раз), пускает змея в воздух.

Эти - и, если мы точно проверим, только эти — идеалы ребенка и заключены во всех специфических современных представлениях о цен­ностях. Именно:

1. Количественная оценка. В центре всякого интереса ныне стоит -в этом не может быть никакого сомнения - восхищение всякой измери­мой и весомой величиной. Везде господствует, как это выразил один глу­боко мыслящий англичанин (Брайс): "a tendency to mistake bigness for greatness" (тенденция принимать внешнюю величину за внутреннюю), как мы вынуждены перевести, так как немецкий язык, к сожалению, не об­ладает соответствующим словом ни для "bigness", ни для "greatness". В чем заключается величина, безразлично: это может быть число жителей города или страны, вышина памятника, ширина реки, частота самоубий­ств, количество перевозимых по железной дороге пассажиров, число лю­дей, принимающих участие в исполнении симфонии, или что-нибудь еще. Предпочтительнее всего восхищаются, правда, величиной какой-нибудь денежной суммы. В денежном выражении нашли к тому же удивительно удобный путь - обращать почти все не допускающие сами по себе меры и веса ценности в количества и тем самым вводить их в круг определений величин. Ценно теперь уже то, что дорого стоит.

[134]

И теперь можно сказать: эта картина, это украшение в два раза ценнее другого. В Америке, где мы, конечно, всегда можем лучше всего изучать этот "современный" дух, потому что здесь он достиг своей, пока самой высокой, ступени развития, поступают коротко, без обиняков: просто ставят денежную стоимость на подлежащий оценке предмет, тем самым обращая его без дальнейшего в допускающую меру и вес величину.

"Видели вы уже 50 000-долларового Рембрандта в доме г. X?" - это часто задаваемый вопрос. "Сегодня утром 500 000-долларовая яхта Кар-неджи вошла в такую-то гавань" (газетная заметка).

Кто привык оценивать только количество какого-нибудь явления, тот будет склонен сравнивать между собою два явления, чтобы измерить одно другим и приписать большему высшую ценность. Если одно из двух явлений за определенный промежуток времени делается больше друго­го, то мы называем это "иметь успех". Склонность к измеримым величи­нам имеет, следовательно, в качестве необходимо сопровождающего яв­ления высокую оценку успеха. Современный деловой человек тоже оценивается по своему успеху. А иметь успех всегда значит: опередить других, стать больше, совершить больше, иметь больше, чем другие: быть "большим". В стремлении к успеху заключен, следовательно, тот же момент бесконечности, что и в стремлении к наживе: оба дополняют друг друга.

О каких своеобразных психических процессах идет речь в сдвигах ценностей, совершаемых нашим временем, показывает, быть может, яс­нее всего отношение современного человека к спорту. В нем его, по су­ществу, интересует только еще один вопрос: кто будет победителем в сос­тязании? кто совершит неизмеримо высшее количество действия? Число, количественное соотношение между двумя действиями, выражается посредством пари. Можно ли представить себе, что в греческой палестре держались пари? Или разве это было бы мыслимо в испанском бое быков? Конечно, нет. Потому что и там и тут с художественной точки зрения -т.е. именно с чисто качественной, так как оценка количественная невоз­можна, - оценивалось и оценивается в высшей степени персональное действие отдельных индивидов.

2. Скорость какого-нибудь события, чего-нибудь предпринятого ин­тересует современного человека почти так же, как и массовый характер. Ехать в автомобиле "со скоростью 100 километров" - это именно и пред­ставляется с современной точки зрения высшим идеалом. И кто сам не может двигаться вперед с быстротою птицы, тот радуется читаемым им цифрам о какой-нибудь где-нибудь достигнутой скорости; так, например, что скорый поезд между Берлином и Гамбургом снова сократил время своего переезда на десять минут; что новейший гигантский пароход при­был в Нью-Йорк на три часа раньше; что теперь письма получаются уже в 1/2 8-го вместо 8-ми; что газета смогла принести (может быть, ложное) известие о войне уже в 5 часов пополудни, тогда как ее конкурентка вышла с ним только в 6, - все это интересует странных людей наших дней, всему этому они придают большое значение. Они создали также своеобразное понятие, чтобы запечатлеть в своей

[135]

душе и своей памяти быстрейшие в каждом данном случае действия в качестве высших ценностей; это понятие, также находящее себе приме­нение в сравнении количеств, которому действительность вполне соот­ветствует лишь тогда, когда в одном действии соединяются и величина, и скорость: понятие рекорда. Вся мания величины и вся мания скорости нашего времени находят себе выражение в этом понятии рекорда. И я не считаю невероятным, что историк, который должен будет через пару столетий изобразить наше время, в котором мы ныне живем, озаглавит этот отдел своего труда: "Век рекорда".

3. Новое возбуждает любопытство людей нашего времени, потому что оно ново. Сильнее всего, если это явление "еще никогда не было". Мы называем впечатление, производимое на людей, сообщением нового, лучше всего еще "небывалого", сенсацией. Излишне приводить доказа­тельства того факта, что наше время в высшей степени "жадно к сенса­ции". Современная газета есть ведь одно сплошное доказательство этого. Характер наших увеселений (перемена танцев каждую зиму!), моды (смена всех стилей за десять лет!), радость от новых изобретений (возду­хоплавание!) - все решительно свидетельствует об этом сильном интере­се к новому, гнездящемся в психике современных людей и побуждаю­щем их постоянно снова стремиться к новому и искать его.

4. Позыв к могуществу, который я бы обозначил как четвертый приз­нак современного духа, - это радость от того, что имеешь возможность показать свое превосходство над другими. Это в конечном счете созна­ние в слабости, вследствие чего это чувство и составляет, как мы видели, важную часть детского мира ценностей. Человек истинного внутреннего и природного величия никогда не припишет внешнему могуществу особенно высокой ценности. Для Зигфрида могущество не имеет привлека­тельности, но оно имеет ее для Миме. Бисмарк, несомненно, никогда особенно не заботился о той власти, которой он естественным образом пользовался, в то время как у Лассаля не было более сильного стремле­ния, чем стремление к власти. Король имеет власть, поэтому она для него — небольшая ценность; мелкий торговец с польской границы, ко­торый заставляет короля, потому что тот нуждается в его деньгах, ждать в передней, греется в лучах своего могущества, потому что ему его внут­ренне недостает. Предприниматель, который командует 10 000 людей и радуется этой власти, похож на мальчика, который беспрерывно зас­тавляет свою собаку апортировать. А если ни деньги, ни какое-нибудь другое внешнее средство принуждения не дает нам непосредственной власти над людьми, то мы удовлетворяемся гордым сознанием, что поко­рили стихии. Отсюда детская радость нашего времени от новых, "делаю­щих эпоху" "изобретений", отсюда необыкновенное восхищение, напри­мер, "покорением воздуха" аэротехникой.

На человека, которому

"врождено,

Что его чувство стремится ввысь и вперед,

Когда над нами, потерянный в голубом пространстве,

Жаворонок поет свою звучную песню...",

[136]

на него не произведет слишком большого впечатления, когда теперь в воздухе трещат бензиновые моторы. Истинно великое поколение, кото­рое трудится над разрешением глубоких проблем души человеческой, не будет чувствовать себя великим от того, что ему удалось несколько тех­нических изобретений. Оно будет пренебрегать такого рода внешним мо­гуществом. А наша эпоха, лишенная всякого истинного величия, тешит­ся, как дитя, именно этим могуществом и переоценивает тех, кто им вла­деет. Вследствие этого ныне выше всего стоят во мнении массы изобрета­тели и миллионеры.

Возможно, что у предпринимателя, стремящегося совершить свое дело, все эти идеалы носятся перед глазами более ясно или более рас­плывчато. Но все они для него воплощаются, приобретают для него ося­зательную форму все же только в ближайшей цели, на достижение кото­рой направлено его стремление: в величине и процветании его дела, ко­торые ведь всегда составляли для него необходимую предпосылку, чтобы осуществить какой-нибудь из этих общих идеалов. Итак, направле­ние и меру его деятельности как предпринимателя дают стремление к наживе и интерес дела. Какою сложится под влиянием этих сил деятель­ность современного предпринимателя?

II. Деятельность. По видам ее деятельность современного капиталисти­ческого предпринимателя в ее основных чертах та же, что и прежде, -он должен завоевывать, организовывать, вести переговоры, спекулиро­вать и калькулировать. Но все же в видимом характере его деятельнос­ти могут быть указаны перемены, которые происходят от изменения участия различных отдельных ее проявлений в совокупной деятельнос­ти.

В наше время, очевидно, приобретает все большее и большее значение в общей деятельности предпринимателя функция "торговца" - если мы, как и выше, будем употреблять это слово в смысле человека, ведущего переговоры. Деловые успехи все больше зависят от мощной силы внуше­ния и умелости, с которою заключаются многочисленные договоры. Узлы все больше приходится развязывать, и их нельзя так часто разрубать, как прежде.

Затем все более важной для предпринимателя становится умелая спе­куляция, под которой я разумею здесь совершение биржевых операций. Современное предприятие все более втягивается в биржевую спекуля­цию. Образование треста, например, в Соединенных Штатах означает, в сущности, не что иное, как превращение производственных и торговых предприятий в биржевые предприятия, благодаря чему, следовательно, и для руководителя производственного и торгового предприятия возника­ют совершенно новые задачи, преодоление которых требует и новых форм деятельности.

Калькуляция становится все более утонченной и - как вследствие ее усовершенствования, так и вследствие расширения ее объема - все более трудной.

Наконец, деятельность современного предпринимателя становится все многостороннее, пока еще не появилось то функциональное деление, о

[137]

котором была речь выше, именно в той мере, как расширяется предприя­тие, "комбинированное" из всех отраслей хозяйственной жизни.

Но решающе новым в деятельности современного экономического человека является все-таки изменение, которое испытали размеры его деятельности. Так как отпало всякое естественное ограничение стремле­ния, так как требования живого человека, количество подлежащих переработке благ не ставят преград деятельности предпринимателя, эти размеры стали "безмерными", "безграничными". Non sunt certi deninque fines⁶⁵. Положительно это означает, что трата энергии у современного экономического человека как экстенсивно, так и интенсивно повышает­ся до границ возможного для человека. Всякое время дня, года, жизни посвящается труду. И в течение этого времени все силы до крайности на­прягаются. Перед глазами каждого стоит ведь картина этих до безумия работающих людей. Это общий признак этих людей, будь они предприни­мателями или рабочими: они постоянно грозят свалиться от переутом­ления. И вечно они в возбуждении и спешат. Время, время! Это стало ло­зунгом нашего времени. Усиленное до бешенства движение вперед и гонка - его особенность; это ведь общеизвестно.

Известно также, как этот избыток деловой деятельности расслабляет тела и искушает души. Все жизненные ценности приносятся в жертву Молоху труда, все порывы духа и сердца отдаются в жертву одному инте­ресу: делу. Это опять-таки искусно изобразил нам Келлерманн в своей книге "Туннель", когда он в заключение говорит о своем герое, который раньше был пышущей жизнью силой, цельной натурой: "Создатель тун­неля - он стал его рабом. Его мозг не знал более никакой иной ассоциа­ции идей, как только машины, типы вагонов, станции, аппараты, числа, кубические метры и лошадиные силы. Почти все человеческие ощущения в нем притупились. Один только друг оставался еще у него, это был Ллойд. Они оба часто проводили вечера вместе. Они сидели тогда в своих креслах и - молчали".

Особенно ясно проявляется эта расшатанность духовной жизни в сов­ременном экономическом человеке, когда дело идет о зерне естествен­ной жизни: об отношении к женщинам. Для интенсивного воодушевле­ния нежными любовными чувствами у этих людей так же недостает вре­мени, как и для галантной игры в любовь, а способностью к большой любви, к страсти они не обладают. Обе формы, которые принимает их лю­бовная жизнь, - это либо полная апатия, либо короткое внешнее опьяне­ние чувств. Либо им совершенно нет никакого дела до женщин, либо они удовлетворяются внешними наслаждениями, которые может дать про­дажная любовь. (В какой мере в этом своеобразном и вполне типичном отношении экономического человека к женщинам играет роль природное расположение, нам придется проверить в другой связи.)

III. Деловые принципы, естественно, соответственно тому сдвигу, который испытала цель хозяйства, также проделали перемену. Ныне хо­зяйственное поведение современного предпринимателя подчиняется преимущественно следующим правилам: а) вся вообще деятельность подчиняется наивысшей, по возможности

[138]

абсолютной рационализации. Эта рационализация с давних пор была составной частью капиталистического духа, как мы это установили в ходе этого исследования. Она издавна выражалась в планомерности, целе­сообразности ведения хозяйства. Но то, что отличает в этом отношении современный капиталистический дух от раннекапиталистического, - это строгое, последовательное, безусловное проведение рациональных дело­вых принципов во всех областях. Последние остатки традиционализма истреблены. Современного экономического человека (каким он всегда в наиболе