Из Эфеса через Кесарию в Рим 5 page

Евреи не теряли времени даром. Те несколько дней, которые понадобились для подготовки поездки, они использовали для того, чтобы очаровать нового прокуратора и переманить его на свою сторону. Когда Павел наконец предстал перед прокуратором, Фест уже более или менее сориентировался в обстановке. Он понимал, что обвинения в измене надуманные, а корень проблемы лежит в некоем таинственном религиозном противоречии, разбираться в котором надлежит, скорее, синедриону, чем обычному римскому суду. Желая сыграть на руку воинственно настроенным иудеям, он спросил у Павла, желает ли тот отправиться в Иерусалим на пересмотр дела. Фест пообещал лично присутствовать на суде в качестве гаранта честного и справедливого рассмотрения дела. Однако Павел сразу же почувствовал, откуда дует ветер.

И тут он сделал свое знаменитое заявление. Он произнес всего два слова, тем самым реализовав священное право римского гражданина. «Caesarem appello, – объявил он. – К цезарю взываю!»[45]

Эти слова не на шутку встревожили Феста. Возникло ощущение, что почва уходит у него из‑под ног. Получалось, что он не в состоянии самостоятельно уладить первую же возникшую неприятность. «Смехотворный вопрос», который он намеревался утрясти за десять минут, обернулся делом, которое приходится выносить на рассмотрение императора. Погруженный в колебания Фест обратился за помощью к советникам. «Тогда Фест, поговорив с советом, отвечал: ты потребовал суда кесарева, к кесарю и отправишься»⁶⁵.

Эти весомые слова стали поражением для евреев. Их жертва ускользнула из когтей в тот самый миг, когда, казалось бы, победа была предрешена. Однако перед Фестом по‑прежнему стоял ряд проблем. Ему следовало подготовить «переводные письма», то есть бумаги, обосновывающие передачу дела в ведение римского суда. Положение осложнялось тем, что ни сам Фест, ни окружавшие его римляне не понимали сути спора и, соответственно, затруднялись в выборе адекватных терминов – таких, чтобы были понятны римскому трибуналу.

И тут на сцене появляется новый персонаж – царь Ирод Агриппа II. Он пришел вместе со своей сестрой Береникой засвидетельствовать почтение новому правителю. Агриппа являлся сыном Ирода Агриппы I и правнуком Ирода Великого. Подобно всем членам Иродианского рода, Агриппа был римлянином и по воспитанию, и по убеждениям. Он получил образование в Риме, все его друзья были римлянами. Молодость он провел в кружке золотой молодежи из римской знати. Правящую верхушку еврейского народа Агриппа рассматривал как сборище непримиримых фанатиков. Лучше советчика для Феста трудно было и придумать.

Выслушав мнение прокуратора, Агриппа сказал: «Хотел бы и я послушать этого человека». На что обрадованный Фест отвечал: «Завтра же услышишь его».

И вот настал день блистательного бенефиса святого Павла. Ранее ему доводилось стоять перед четырьмя римскими правителями: Сергием Павлом на Кипре, Галлионом в Коринфе, Феликсом и Фестом в Кесарии. Если принять «эфесскую теорию» доктора Дункана, к этому списку следует добавить еще и Юния Силания. Теперь ему впервые пришлось говорить перед царем, последним Иродом, сыгравшим известную роль в истории христианства. Ирод Великий предпринял попытку убить нашего Господа, сын его Антипа издевательски облачил Иисуса в мантию перед распятием. Он же обезглавил Иоанна Крестителя. Агриппа I казнил Иакова и наверняка казнил бы и Петра, если бы сумел до того добраться. И вот теперь его сын Агриппа II пришел послушать святого Павла.

Для такого важного случая специально подготовили один из залов претории. Это не было судилище, как иногда ошибочно полагают некоторые авторы. Скорее, это был маленький сюрприз для дорогого гостя из царской семьи. Высокопоставленные лица вошли в зал под звуки труб в сопровождении эскорта. Фест, обрядившийся по такому случаю в роскошную алую мантию, шествовал в окружении ликторов, за ним следовали хилиархи пяти когорт – все в парадном боевом облачении. Следом в зал вошли городские сановники и официальные лица, собравшиеся по поводу встречи Агриппы с новым прокуратором.

Агриппа и Береника, конечно же, были в центре внимания. Ему в ту пору исполнилось тридцать два года, сестра была на год моложе. Эта женщина, славившаяся своей красотой, сменила множество мужей, но по‑прежнему оставалась желанным призом для многих мужчин. В сорок лет ей удастся пленить сердце Тита, сына правящего императора Веспасиана. Береника, одетая «с великой пышностью», прошествовала в зал рука об руку с братом. Фест, очевидно, чтобы подчеркнуть неофициальный характер встречи, уступил Агриппе главенствующее место – кресло, которое по праву принадлежало наместнику императора. Снова зазвучали трубы, и приглашенные гости стали рассаживаться по отведенным местам. Воздух в зале был насыщен благовониями. За спиной Агриппы и Береники стояли рабы, которые обмахивали их опахалами из крашеных страусиных перьев.

И вот посреди всего этого великолепия появился неказистый человечек, с запястья которого свисала цепочка – он был прикован к сопровождавшему его солдату. Интересно, что бы сказали эти блестящие дамы и господа, если бы каким‑то чудом смогли заглянуть в далекое будущее и узнать, что память о них сохранилась лишь благодаря этому моменту – когда они собрались послушать маленького проповедника?

Фест произнес вступительную речь, в которой пояснил характер проводящегося расследования. Перед ними стоял человек, которого по всем правилам полагалось бы освободить. Но он воззвал к правосудию цезаря. Удастся ли им в сегодняшней беседе выяснить нечто, достойное войти в обвинительное заключение, ибо негоже отправлять узника «и не показать обвинений на него». После чего Фест обернулся к Агриппе, как бы передавая тому слово[46].

«Позволяется тебе говорить за себя», – произнес Фест. Тогда Павел, простерев руку, как бы желая объять Малую Азию, Македонию и Грецию, принялся говорить в свою защиту:

«Царь Агриппа! Почитаю себя счастливым, что сегодня могу защищаться пред тобою во всем, в чем обвиняют меня Иудеи, тем более что ты знаешь все обычаи и спорные мнения Иудеев. Посему прошу тебя выслушать меня великодушно…»

Павел кратко, но ярко и красноречиво изложил историю своей жизни: как он рос в строгой фарисейской семье, как участвовал в преследовании христиан; затем как по пути в Дамаск лицом к лицу столкнулся с Иисусом Христом и с тех пор стал совершенно иным человеком. Он рассказал Агриппе, как обращался к обращенным в посланиях и как пытался урезонить разбушевавшуюся толпу иудеев в Храме, как Господь говорил с ним, вследствие чего он, Павел, решил посвятить жизнь проповеди Евангелия.

Пока он говорил, в зале стояла тишина. Фест слушал с возрастающим вниманием и удивлением. Страсть, звучавшая в словах проповедника, поражала и пугала.

– Безумствуешь ты, Павел! – крикнул он. – Большая ученость доводит тебя до сумасшествия!

– Нет, достопочтенный Фест, – возразил апостол учтиво. – Я не безумствую, но говорю слова истины и здравого смысла.

Затем он снова обратился к Агриппе как к царю иудеев, с вопросом, верит ли тот в пророков своей нации. Однако Агриппа был слишком хитер, чтобы делать вслух серьезные заявления. Он с улыбкой парировал вопрос Павла:

– Ты немного не убеждаешь меня сделаться христианином.

Так выглядит его реплика в «Авторизованной версии». Однако в оригинале речи царя туманны, и вряд ли нам удастся установить их точное значение. Доктор Моффат переводит это место следующим образом: «Если так будет продолжаться, ты вскоре решишь, что сделал из меня христианина».

И тут Павел буквально взорвался речью – со всей страстью, на какую способен:

– Молил бы я Бога, чтобы мало ли, много ли, не только ты, но и все слушающие меня сегодня сделались такими, как я, – и затем, понизив голос, добавил: – Кроме уз.

На сем допрос был окончен. Царь и прокуратор поднялись и вышли из зала, на ходу говоря, что нет причин удерживать Павла в узах.

– Можно было бы освободить этого человека, – заметил Агриппа, – если бы он не потребовал суда у цезаря.

Однако требование Павла было зафиксировано и посему требовало исполнения. Начались приготовления к отправке его в Италию. Павел должен был плыть туда в сопровождении Луки и под охраной центуриона по имени Юлий из когорты Августа.

В Хайфе мне посчастливилось сесть на круизный лайнер «Летиция», который набирал пассажиров – кто‑то в был в Уре у халдеев – и затем направлялся прямиком на Мальту и в Неаполь.

«Летиция» стояла на рейде в Хайфской бухте, являя собой фрагмент Глазго. Громкие голоса матросов навеяли на меня воспоминания о людной Сокихолл‑стрит и субботних футбольных матчах. Ни один корабль в моей жизни не доставлял мне такого удовольствия. Как я завидовал тем путешественникам, которые посещают интересные уголки мира – сегодня утром Афины, завтра Коринф, еще через несколько дней Кипр – и при том имеют возможность каждую ночь проводить в Глазго!

На палубе я познакомился с одним из пассажиров, который поведал мне крайне интересную и поучительную историю. Он занимал значительный пост в палестинском правительстве и по долгу службы часто общался с местными жителями.

– Многие друзы в Ливане, – рассказывал он, – производят впечатление совершенно диких людей. Тем удивительнее, когда они заговаривают на ломаном английском. Некоторые из этих кочевников умудрились побывать в Штатах и заработать небольшие деньги. Затем они вернулись домой, чтобы до конца жизни хвастать перед соплеменниками невероятными историями, привезенными из‑за океана.

Я знал одного друза, который просто обожал рассказывать истории о Соединенных Штатах. Вот вам образец тех баек, которые он травит, сидя у костра и попивая любимый кофе. «Соединенные Штаты – это очень большая страна, в которой полным‑полно людей и автомобилей. Народ там поклоняется великому вождю по имени Джордж Вашингтон. Когда этот человек родился, у его колыбели собрались все добрые джинны – чтобы одарить его всяческими талантами и добродетелями. Все они по очереди склонялись над младенцем и шептали благословения. Но один злой джинн воспользовался случаем и изрядно навредил бедному Джорджу Вашингтону – лишил его возможности лгать. Вот так и получилось, мои дорогие братья, что этот Джордж Вашингтон вынужден был всю жизнь говорить только правду».

Утром в поле нашего зрения показался южный берег Крита. На протяжении нескольких часов остров с неподвижными золотистыми облаками, окутывающими верхушки гор, маячил у нас по правому борту. Мы находились так близко, что можно было разглядеть солнечные узоры на зеленой и горчично‑желтой почве, крутые склоны гор и глубокие лощины с протекавшими по дну голубыми ручьями.

Где‑то посередине береговой линии, в нескольких милях к востоку от выдающегося мыса Литинас, я разглядел в бинокль темные бухточки, прятавшиеся среди холмов. Вход в них перегораживали один или два маленьких островка. Среди этих заливчиков прятался порт под названием Кали Лимнионес (что в Деяниях переводится как Хорошие Пристани), в котором останавливался корабль Павла перед тем, как потерпеть кораблекрушение на Мальте.

Пока я наблюдал за пенистым прибоем у берегов Крита, мне пришло в голову, что любовь к морю – современное чувство. Такие строки, как у Джона Мейсфилда:

И все, что нужно мне – корабль надежный

И путеводная звезда,

вряд ли нашли бы отклик в душе наших древних предков. Подозреваю, что даже знаменитые аргонавты почувствовали бы приступ дурноты при звуках знаменитого морского марша «Жизнь на океанских волнах». В античную эпоху люди слишком были заняты тем, чтобы обезопасить себя и свои города от морских опасностей, чтобы любоваться морскими пейзажами, которые очаровывают наших современников.

Израильтяне ненавидели море и не скрывали своей неприязни. Морская стихия представлялась им монстром, противостоящим Божьей воле. В Ветхом Завете мы находим немало негативных сравнений, связанных с морем: например, нечестивцы сравниваются с «бушующими волнами», и это не единственный пример.

Что касается древних греков, они если и любили море, то хорошо скрывали свои чувства. Лично я не припомню каких‑либо сентиментальных высказываний в отношении морской стихии. Римляне, со своей стороны, во весь голос заявляли об антипатии к океану и к кораблям. Сохранившиеся помпейские фрески наглядно демонстрируют отношение римлян к морю. Морю не полагалось быть грубым, безрадостным, пустынным.

Лукреций даже плавник, выброшенный на берег, рассматривал как предостережение простым смертным о готовящихся «каверзах моря». Овидий утверждал, что безопасность возможна лишь на суше. После своего изгнания он часто прибегал к метафорам, связанным с кораблекрушением, а его отношение к морю становилось все более унылым и неприязненным. Гораций, который также не скрывал своей ненависти к морю, утверждал, что лишь алчность или бедность могут подвигнуть здравомыслящего человека на морское путешествие. Цицерон, который много путешествовал морем, но всегда держался вблизи берега, жаловался, что на корабле его всегда одолевают болезни и скука. И, смею заметить, это далеко не полный список морененавистников.

Несложно понять, почему в древности люди не любили и боялись водной стихии. Их корабли, как правило, были маленькими и ненадежными. Маяки на берегу в то время представляли большую редкость. У мореходов не было компасов. И если судно отошло далеко от берега, а небо оказывалось затянутым облаками, легко было затеряться на морских просторах. Большую опасность представляли рифы, которые обычно не отмечались на картах. В таких условиях можно было попасть в беду даже в дневное время, что уж говорить о темных беззвездных ночах. И тем не менее, несмотря на все эти сложности, несмотря на явную нелюбовь к морю, наши предки были великими мореходами.

Поездка Павла в Рим являет собой живую иллюстрацию всех опасностей, которым в то время подвергались путники, избравшие столь ненадежный способ путешествия. Описание этого эпизода – одно из самых ярких и достоверных во всем тексте Деяний. Лука, являвшийся очевидцем описываемых событий, не пожалел красок. Его отчет о маневрах судна и последовавшем кораблекрушении на Мальте претендует на роль самого красноречивого и правдивого рассказа в классической литературе. Эта глава Нового Завета всегда трогала сердца моряков, которые могли по достоинству оценить не только эмоциональность автора, но и приводимые им технические подробности. Известно, что адмирал Нельсон перечитывал двадцать седьмую главу Деяний в то утро, когда должна была состояться битва за Копенгаген.

Осень уже вступила в свои права, когда наши путешественники сели в Кесарии на каботажное судно, которое должно было доставить их в Миры Ликийские, расположенные на южном побережье Малой Азии. У них оставалось совсем немного времени, чтобы добраться до берегов Италии, ибо с наступлением зимы судоходство прекращалось. Миры были выбраны по той причине, что этот город лежал на пути следования египетских судов, доставлявших зерно из Александрии в Рим. При известном везении удалось бы пересесть на один из таких кораблей и успеть попасть в Рим до закрытия судоходного сезона.

Сегодня нам может показаться странным, что Миры, лежавшие вдали от Александрии, тем не менее служили портом для подобных судов. Однако в античные времена навигация руководствовалась своими законами, не вполне понятными с современной точки зрения. С учетом западных ветров, дувших в летнее время, кораблям с зерном было удобнее добраться до Мир Ликийских, а затем уже двигаться под прикрытием южного берега Крита, чем плыть напрямик к Сицилии.

Ожидания путешественников оправдались. Им удалось застать в доках Мир судно, которое согласилось принять их на борт. Небольшая партия под началом центуриона Юлия включала в себя помимо Павла, Луки и некоего Аристарха – новообращенного из Фессалоник – нескольких безымянных узников, которых тоже надлежало доставить в Рим. Несомненно, все путники вздохнули с облегчением, поменяв скромное каботажное судно на почти океанский лайнер. Александрийские корабли, возившие зерно, в то время были самыми крупными и самыми надежными. Да и в античную эпоху египтяне славились как искусные мореходы. Эти «зерновозы» числились на имперской службе и субсидировались из государственной казны. Это была вынужденная мера, поскольку в тот период Рим полностью зависел от импортных поставок зерна. Любые перебои или хотя бы задержки в поступлении египетского зерна грозили серьезными политическими последствиями. Клавдий имел случай в этом убедиться во время «хлебных бунтов», когда разъяренные толпы со всех сторон обложили императорский дворец. В правление Нерона почти двести тысяч горожан состояли в списке тех, кто бесплатно получал каждый месяц от шести до семи бушелей зерна.

Корабль, на который погрузились Павел и его спутники, очевидно, был не самым крупным в «зерновой» флотилии. Вместе с новыми пассажирами на его борту оказалось двести семьдесят шесть человек. Из них сотню составляли члены команды, кроме того было сто человек солдат и, соответственно, семьдесят шесть узников.

Покинув Миры, корабль расправил паруса и тихим ходом двинулся против северо‑западного ветра. Примерно две недели занял путь до Книда, где судно повернуло на юг и медленно двинулось в обход северо‑восточной части острова – с тем, чтобы выйти к южному побережью. Путешествие выдалось нелегким. И команде, и пассажирам было ясно, что в ближайшем будущем ждут новые трудности и даже под прикрытием Критских гор придется немало потрудиться, чтобы добраться до Кали Лимнионес. В ожидании благоприятного ветра устроили совет. Путешественникам предстояло решить: не стоит ли прервать плавание и встать на прикол до весенней поры. Если так, следовало определиться: пережидать зиму в Хороших Пристанях или же поискать более надежное место.

В качестве римского офицера центурион имел преимущество даже перед капитаном корабля. На обсуждение он пригласил Павла – вовсе не из вежливости, как можно было бы предположить, а как человека, имеющего богатый опыт морских путешествий. Павел посоветовал остаться там, где они сейчас находились. Он предсказывал, что если они выйдут в открытое море, то приключится несчастье. Однако моряки придерживались другого мнения, и центурион последовал их совету.

Введенные в заблуждение мягкостью южного ветра, они покинули Хорошие Пристани и поплыли в направлении Финика, казавшегося более удобной пристанью Крита. Не успели они добраться до мыса Матала, как разразилось несчастье, о котором предупреждал Павел. Сильный и порывистый ветер сбил их с курса и понес в сторону маленького острова, называемого Клавдой. Находясь под прикрытием берегов острова, они умудрились подтянуть к себе спасательную лодку, которая шла на буксире и была уже заполнена водой. Таким образом они получили еще один шанс подготовиться к шторму, который был уже не за горами.

Они использовали меру предосторожности, известную под названием «найтовка», которая заключалась в ослаблении напряжения на тимберсы. Это проделывается пропусканием каната под корпусом корабля и закреплением его при помощи брашпиля. Еще столетие назад подобная процедура на деревянных судах использовалась во время сильного шторма.

Судно пыталось ускользнуть от шторма, который неминуемо надвигался. Команда опасалась, что их выбросит на песчаные отмели возле берегов Туниса и Триполи, откуда ни один корабль не мог выбраться. В безысходном положении матросы «спустили парус», и судну позволили дрейфовать по воле ветра. Руль установили таким образом, чтобы держаться подальше от берегов Африки.

На другой день пришлось выбросить часть груза. Узники работали бок о бок с командой под пронзительное завывание ветра. На третий день за борт спустили все вещи и часть такелажа, в том числе грота‑рей, бесполезный в тех безнадежных обстоятельствах, в которых оказались путники.

Много дней подряд путешественники не видели ни солнца, ни луны. Они потеряли всякую ориентацию в пространстве и не знали, где находятся. Ослабевшие от голода и усталости, они утратили всякую надежду. На них обрушивались волны величиной с гору и вздымали корабль чуть ли не к хмурым небесам. Все путники готовились к смерти. Но только не Павел! Как всегда случалось в час смертельной опасности, его душа покидала землю и устремлялась за поддержкой к Богу. Он успокаивал товарищей по несчастью – точно так же, как в свое время утешал паству. Он призывал всех искать утешение в Боге и в вере в Иисуса Христа. В это время крайнего напряжения и смертельной опасности апостолу было видение: явился ему ангел и уверил, что никто из них не погибнет. Всех выбросит на берег, и будут они спасены. Ибо должно тебе предстать перед судом Нерона, сказал Ангел, «и вот, Бог даровал тебе всех плывущих с тобою»⁶⁶.

Четырнадцатая ночь застала их беспомощно дрейфующими в Адриатическом море, где‑то между Грецией и Сицилией. В это время уши матросов уловили звук, который не был слышен никому из пассажиров: они услышали, как бьются буруны о неведомый берег. Они бросили грузило за берег и обнаружили, что под судном глубина в двадцать фатомов. Спустя некоторое время они повторили процедуру и обнаружили, что глубина уменьшилась до пятнадцати фатомов. Вокруг царила кромешная тьма, и они не знали, где находятся. Луна и звезды скрылись за облаками. Шторм, возможно, гнал судно на скалы у какого‑нибудь пустынного берега. Моряки сбросили четыре кормовых якоря и стали с нетерпением дожидаться рассвета.

Команда, чувствуя близость берега, решила воспользоваться спасательной лодкой, предоставив корабль и пассажиров собственной участи. Павел разгадал их трусливые намерения и объявил об этом центуриону. Слова его прозвучали – и продолжают звучать сквозь века – как набатный колокол христианского единства:

«Если они (матросы) не останутся на корабле, то вы (солдаты) не можете спастись».

Услышав это, солдаты тут же выхватили мечи, побежали на корму и отсекли веревки, державшие лодку, которая скрылась в темноте.

Наконец рассвело. Павел ходил по палубе, утешая попутчиков и уговаривая их поесть. Полуживые от страха, ослабевшие от голода и долгой борьбы со стихией, люди лежали без движения и прислушивались к волнам, бьющимся о прибрежные скалы. Павел понимал, что от них потребуется немало усилий и смелости, чтобы вытащить корабль на берег. Поэтому он продолжал ходить от одного товарища к другому и, заботливо, по‑женски, уговаривал подкрепиться. В конце концов они сдались и поели хлеба, который апостол раздал всем. Немного воспрянув духом, стали готовиться к предстоящему нелегкому дню. Когда окончательно рассвело, люди увидели, что их прибило к каменистому острову, возле которого кипели белые буруны. Хотя многие из моряков бывали раньше на Мальте, никто из них не узнал пустынных северных берегов. Оглядываясь по сторонам, они увидели «место, где встречаются два моря». Рукав, отделявший маленький островок от большего, намыл песчаную косу. Именно в этом месте и было решено высаживаться.

Последние запасы пшеницы полетели за борт, облегчив таким образом судно. Матросы наспех соорудили парус и подняли сброшенные накануне якоря. Освободив заклиненный руль, они наперекор бушующей стихии – ибо шторм все еще продолжался – направили корабль к намеченному месту. Нос судна застрял в песчаной косе, а волны били в корму. В этот тяжелый миг, когда все смешалось на борту увязшего судна, солдаты решили убить узников, чтобы те не сбежали. И если бы не присутствие Павла, так бы и случилось, ибо именно так поступали с пленниками в схожих ситуациях. Но центурион Юлий хотел спасти апостола, а потому настрого запретил солдатам пускать в ход оружие. Он приказал тем, кто умеет плавать, прыгать в воду и плыть к берегу; остальным же спасаться на досках и на том, что осталось от судна после кораблекрушения.

Местные жители, которые робко наблюдали со стороны за этой сценой, подошли поближе, чтобы посмотреть, что за людей выбросил шторм на их берега. Они разожгли костер, и Павел помогал им. Когда он собирал дрова для костра, выползла змея и вцепилась ему в руку. Однако апостол стряхнул ее в огонь и «не потерпел никакого вреда». Видя это, местные жители стали шептаться между собой, что, наверное, к ним в гости пожаловал сам бог.

Так – под проливным дождем, в грохоте грома и бушующих волн – Павел ступил на остров Мальта.

Мальта предстала перед нами в утреннем свете в виде пологого холма горчичного цвета, ярко вырисовывавшегося на фоне моря. Нигде не было видно ни деревца. Зато волнистая линия горизонта была буквально утыкана маленькими деревушками. Они выглядели исключительно аккуратными и четко оформленными – будто на макете архитектора. В бинокль мне удалось разглядеть белый город со множеством барочных куполов – это была столица острова Валетта. Когда мы приблизились к порту, я смог расслышать перезвон церковных колоколов: почему‑то в восточной части города они звучали громче и мощнее, чем в западной.

Гавань представляла собой полоску ярко‑синего цвета в обрамлении горчичных скал. На рейде стояли линкоры и эсминцы, выкрашенные в традиционный средиземноморский голубой цвет, который на самом деле выглядел блекло‑серым. Обманчивое спокойствие нарушалось светом сигнальных ламп, которые напоминали, что флот даже в мирное время настороже. Морской катер курсировал по всей гавани – от здания таможни до боевых кораблей. В тени лайнера болтались гребные лодочки с местными жителями. Эти смуглые темноволосые люди стояли, воздев руки – казалось, будто они исполняют оперную арию. Приглядевшись, я понял, что они пытались продать пассажирам лайнера изделия местных кружевниц.

Стоило нам бросить якорь, как к нашему судну тут же устремился адмиральский катер – или он по‑прежнему называется баркасом? – радующий взгляд чистотой и свежей покраской. В маленькой застекленной кабине сидел важный молодой офицер. Двое матросов военно‑морского флота ловко и согласованно подцепили отпорными крюками наш трап, и офицер поспешно взбежал на борт. Очевидно, он встречал кого‑то из пассажиров – скромного и неприметного в течение рейса, но на которого теперь пал отблеск славы военно‑морского флота Его Величества.

Что касается меня, я скромно добрался до берега на гребной лодке и нанял машину до Валетты. Столица острова представляет собой восточный город с узкими улицами, которые ведут к просторным площадям с великолепными церквями, сверкающими в солнечном свете. Непрерывной вереницей тянулись женщины, отодвигая занавески на входе и скрываясь в цветном полумраке храмов.

В уличной толпе я высматривал пожилых, похожих на монахинь женщин в фальдеттах. Этот забавный капюшон, жесткий благодаря каркасу из китового уса, является неотъемлемой частью национального костюма мальтиек. Существует версия, что этот элемент костюма – то ли шляпа, то ли плащ – появился в 1798 году, когда войска Бонапарта оккупировали остров. Якобы местные жительницы, чтобы спрятаться от нескромных глаз французских солдат, накидывали на голову одну из верхних юбок. Мне больше по душе другая версия, которая гласит, что в давние времена бедные крестьянки – не имея ни шляп, ни платков – вынуждены были накидывать юбку на голову, чтобы иметь возможность войти в церковь с покрытой головой.

Забавное зрелище представляют собой британские семейства на улицах Валетты – папа‑сержант, его жена и благовоспитанное чадо. Они чинно прогуливаются по городу, словно, сами о том не подозревая, каким‑то чудесным образом перенеслись сюда прямо с Брикстон‑Хай‑стрит.

Я отправился осматривать Арсенал, размещенный в бывшем замке Великого магистра Мальтийского ордена. На мой взгляд, здесь собрана одна из лучших в мире коллекций оружия.

Затем, наняв автомобиль, я поехал к бухте Святого Павла, которая лежит примерно в девяти милях на северо‑восток от столицы. Мы миновали окраины Валетты, где хозяйки доили коз, сидя на ступеньках домов, и выехали на залитую солнцем бурую равнину, где зеленую растительность сменили стены из белого известняка. Возможно, очень внимательный и благожелательный исследователь (который к тому же не ограничен во времени) способен постигнуть очарование Мальты, но лично я в этом сомневаюсь. Что можно обнаружить красивого на этой голой коричневой скале? Разве что скромные весенние цветы, которые на короткий срок распускаются на скалистых берегах синего теплого моря, вызывающего в памяти субтропический климат Корнуолла. Так, кратковременная радость… Сама же Мальта – выжженная плоская равнина с протянувшимися лентами дорог, с ничем не примечательной линией горизонта, чье однообразие нарушается редкими деревушками – никак не может конкурировать с другими средиземноморскими островами. Единственное достойное зрелище на Мальте – это возвышающийся над голой равниной город под названием Читта‑Веккья (которое так и переводится – «старый город»).

Бухта Святого Павла вносит посильную лепту – украшает береговую линию Мальты. В то утро штормило, и волны с силой бились в полукруглый участок берега, который вместе с низким каменистым мысом образовывал бухту. У самого входа в бухту лежал отделенный узким проливом остров Салмонетта, или же остров Святого Павла – то место, где произошло кораблекрушение. На островке стоит, четко выделяясь на фоне неба, памятник апостолу.

Вначале мне показалось, что, если последовать узкой дорогой, огибавшей скалы в северной части бухты, можно спуститься на противоположной стороне острова, а возможно, даже пересечь его. Проливчик выглядел таким узким, что, по ощущениям, его легко можно было перепрыгнуть. Проехав две‑три мили на машине, я вышел и стал спускаться по вулканической скале к песчаному пляжу. Увы, при ближайшем рассмотрении оказалось, что канал, отделявший меня от островка, достаточно широк, да и поток, по нему протекавший, был чрезвычайно бурным. Словом, попасть на ту сторону не представлялось возможным. Волны яростно били в каменистые берега островка, белой полосой вскипала пена. Пришлось мне удовольствоваться тем, что я смог рассматривать памятник Павлу издалека. Статуя водружена на высокий пьедестал и изображает апостола с непокрытой головой. Правая рука его вскинута вверх, будто он указывает на что‑то в морской дали.