Часть I 3 page

Просто периодически они сталкивались в кафе. Мила там была также и по роду своей работы, а Петя, Петя поджидал там свою мать, даже если его матери и не было там вовсе. Все. Больше они нигде не встречались.

За столиком Милы почти всегда оказывались разнообразные люди. Тогда Петя садился за соседний столик и пересаживался к Миле, как только она освобождалась. По‑прежнему Петя вызывал в Миле волну желаний, даже его молчание, просто его присутствие будоражили, будили чувства, а когда еще звучал его голос, то становилось совсем невмоготу.

«О эти встречи мимолетные на гулких улицах столиц, о эти взоры безотчетные, беседа беглая ресниц» (В. Брюсов) бередили ее чувственность. И эта волна от его появления уже стала неотъемлемой ее потребностью, и когда она не видела Петю, когда не было этой волны, тревога поселялась в ней, нехорошая тревога разочарований. Она внутренне суровела, черствела, пропадала.

Несколько раз Мила пыталась рассудочной частью своего сознания разобраться в возникшей ситуации. Но и из рассудочной части слышался предательский голосок: «ты получаешь от этого удовольствие, ты этим наслаждаешься, тебе это ничем не грозит, так зачем тебе с этим разбираться? Чтобы поломать, порушить все это? Зачем?». И Мила отмахнулась от затеи трезво все обдумать и расставить все на рассудочные места.

Она впервые отдалась во власть чувств. Впервые она стала мечтательной. Впервые позволила событиям развиваться так, как они развиваются без ее активного вмешательства.

Нет, во всем, что было ранее, все оставалось на прежних местах и позициях. И Мила была все такой же. Но внутри у нее появился островок. Чувственный островок, который стал расцветать обилием красок.

Петя для нее стал наркотиком. Он поливал живительным дождем мечтаний ее чувственность. И обратная связь рождала еще более пылкие и смелые мечтания. Ее ночи становились горячей, более яркими, страстными, если она окуналась в свои мечтания, связанные с Петей.

Но ежели она долго не видела Петю, эти мечтания начинали тускнеть, и ее чувственность притуплялась. Муж Милы на это обычно говорил: «Слава Богу, сегодня ты снова была обычной хорошей девочкой». А Миле становилось тошно от потери той волны ощущений, удовольствия, которые заставляли ее стонать в изнеможении, выжав все возможное из Мужа.

Муж Милы, при всей, казалось бы, странности своего семейного положения, вполне сжился со своей ролью отца ее детей и вполне комфортно чувствовал себя «отцом семейства», не замечая, да и не имея возможности заметить, кто же здесь по настоящему «отец».

Наверное, еще и потому, что и его жена – Мила, и ее дети, и работа у нее – все это пришло к нему одновременно. И в чем Мила была молодец, умна – она очень по‑доброму, очень близко приняла его друзей. И любой намек на возможность встречи с друзьями Мужа, даже еще не намек, а всего лишь его предвестие, было для нее непреложным законом – надо встречаться.

У ее Мужа продолжался, по степени общения с друзьями, период юности, когда не существует препятствий, чтобы встретиться спонтанно, внезапно, в любое время, если у кого‑то есть интерес.

Мила праздновала с друзьями Мужа все праздники, которые они обычно отмечали, да и просто так, про себя она решила, что, по крайней мере, хоть раз в неделю или они должны быть у кого‑либо из его друзей, или те должны быть у них, хоть все вместе и сразу. Что для Милы было совсем не трудно и даже привычно, с детства она это видела у своих родителей.

И друзья Мужа приняли ее, приняли с первого же мгновения за свою. А дальше, дальше, наверное, они уже и голову включали: все мы потихоньку взрослеем, и не только потому, что ее Муж был их друг, но, очевидно, и потому, что Мила была очень ценным товарищем в области связей и знакомств.

А жизнь всех так или иначе сталкивала постоянно с большими или маленькими проблемами. А решение проблем – это, по сути, и было призвание Милы, и никогда она от этого не отказывалась, тем более, если это были друзья ее Мужа.

И Мила, привычная с детства, к обилию народа за столом, в общем‑то любила эти шумные сборища. Любила застолье, «карнавалы» – как она говорила, особенно когда все собирались у нее на даче, когда все были вместе, и в тоже время каждый мог быть наедине с самим собой, никого не обременяя, никому не мешая.

Ее энергии и ума вполне хватало быть самой молодой из всех присутствующих. Она любила, когда в пятницу вечером шумное и радостно‑бестолковое собрание, вырвавшееся из городской сутолоки и забот, начинало крутиться у нее на даче.

И лишь ранним утром понедельника все уезжали в город, слегка смущенные своими воспоминаниями о веселой дачной раскрепощенности, недоумевая, почему такое прекрасное время уже закончилось.

И для ее Мужа комфорт пребывания рядом с ней только возрастал. У него уже было все, за что остальные еще только боролись: и хорошая работа, и семья, и руководящая должность, и дети, и достаточно большие деньги, и жена. Вот так, смешиваясь, накладываясь одно на другое, происходило замыливание того, что дети‑то вовсе не его, вроде бы не его, вроде бы его, его….

И еще, с первого момента, как он произнес слова о свадьбе, Мила сказала: «Ты свободен, свободен всегда, в любой момент ты можешь уйти». И достаточно часто произносила их ему, лишь только появлялось преддверие ссоры. И эта ее декларация более всего укрепляла его в том, что он все правильно сделал и делает, что это его Мила, его семья, его….

Примерно год продолжались такие встречи. Петя читал ей стихи и что‑то рассказывал из своей, в общем‑то, еще ребячьей жизни, всегда ограниченный временем, потому что Мила по‑деловому сжимала свое пребывание рядом с ним.

Ей же хватало и минуты встречи (не свидания, этот термин никак еще не вписывался в их отношения), встречи для внутренней подзарядки ощущений. А когда он выдавал стихи, ее деловая и прагматичная головка непроизвольно произносила, что он сошел с ума.

Мила никогда не находила удовольствия в стихах, – обладая техническим складом ума, она и в прозе получала удовольствие только от сюжета, от результата действия, но никак не от мастерства составленных фраз или богатства слов.

Да, конечно, в школе она, как и все, была на уроках литературы и очень добросовестно учила «Буря мглою небо кроет…» (А. Пушкин), но никогда ни одна строчка ничего не задевала внутри нее. Сейчас же как‑то стали появляться какие‑то приятные ощущения от ритма, от слов, от течения мелодии стиха.

Петя выдавал: «Дверь полуоткрыта, липы веют сладко, на столе забыты хлыстик и перчатка…» (А. Ахматова), или «Мне и доныне хочется грызть жаркой рябины горькую кисть» (М. Цветаева), или «Я помню вечер, бледно скромный, цветы усталых георгин, и детский взор, – он мне напомнил глаза египетских богинь» (В. Брюсов).

И внутри у Милы начинала звучать струна. Ритмично повторяя «глаза египетских богинь», Мила с удивлением прислушивалась к себе. Такого она от себя не ожидала. Это было ново и неожиданно.

Теперь Мила наблюдала за собой так, как будто она была беременна. Но эта «беременность» совсем не влекла за собой телесных изменений. Наряду с по‑новому пробудившейся чувственностью теперь Мила с удовольствием повторяла услышанные строки: «Осень в кучи листья собирает и кружит, кружит по одному…» (М. Светлов), – то, что в этот день услышала от Пети.

Она стала по‑новому смотреть на фразы, на речь людей. Если раньше ее голова безжалостно делила услышанное, что Мила всегда воспринимала как информацию, на «полезное» и «бесполезное», то теперь она стала разглядывать и слова, которые передавали «информацию», и фразы, их изысканность или наоборот простоту и незатейливость.

В ней поселилась доселе неизведанная мечтательность, и, чтобы вернуться к делам, Мила теперь «переключала» себя в «деловой режим». Во всяком случае, так она формулировала свои незаметные скатывания в чувствительную мечтательность и «щелчком выключателя» возвращение к обычному, нормальному, как ей казалось, существованию.

Была ли она довольна случившимися переменами? И да, и нет. Новый уровень сексуальной чувственности ей нравился, это были уже давно хорошо известные приятные ощущения, ставшие теперь еще «вкуснее». Открывшаяся чувственность к словам, откуда‑то появившаяся мечтательность – озадачивали, но пока не мешали ни ее жизни, ни течению ее дел, а значит, от них можно было и не избавляться.

Мила часто раздумывала над тем, что же Петя нашел в ней, что влечет его к ней. На то, что он влюбился, это было не похоже. Мила хорошо помнила свою влюбленность в первого Мужа, когда не хватало не только минут, но и часов, и дней, чтобы побыть рядом с ним. Когда каждый миг был бесконечен, а дни, недели исчезали мгновениями.

И это Петино ненавязчивое общение никак не вязалось в ее голове с назойливой настойчивостью влюбленности. Что же? Почему он ходит? Почему ищет общения с ней? Может она просто объект его экспериментов?

Невольно возникавшие вопросы также невольно вызывали и сравнения. И Мила сравнивала отношение и поведение Пети с Вадимом, с Мужем. С Мужем теперешним.

Все бывшие Мужья, так же как и первый, были в прошлом, были вычеркнуты из ее жизни, а стало быть, и стерты из ее памяти. А нынешних «друзей» в амплуа Вадима она и вовсе не рассматривала как объекты сравнения, это был для нее разовый материал, сменяемый или выбрасываемый по мере использования.

И вот Муж – всегда подчеркнуто внимателен, всегда отточено вежлив. Мила сейчас не касалась вопроса отношения Мужа с ее детьми (кстати, он их называл своими), и обращение Милы к родителям Мужа: «Ваши внуки скучают без Вас» – поначалу (а Мила так говорила с момента регистрации брака) коробило их, но уже и они привыкли, что это их внуки, сейчас Мила сравнивала Мужа и Петю.

Муж особенно корректен, до дурноты, на людях, хотя и дома никогда не допускал даже намека на нелицеприятное высказывание. И все же от него никогда не исходила волна сладости, волна томления. А раньше‑то Мила и не осознавала и не подозревала существование таких волн.

До Пети у нее был только один умопомрачительный период – с первым Мужем. Но он был каким‑то стремительным, не распробованным и уже забытым, забытым и в том числе оттого, что был связан с первым Мужем, канувшим для нее в небытие. А теперь от Пети каждый день что‑то новое в палитре красок, в палитре ожиданий.

Муж нес на себе ощущение стабильности, не уверенности (уверенности и гарантии было в самой Миле в избытке), а только порядочности и стабильности. И, отдавая себе отчет, но не признаваясь себе в этом, было ясно, что это замужество Милы было браком по расчету. Расчету по факту его заключения, расчету по работе фирмы, по удобоваримости жития.

Муж органично влился во все стороны ее существования и значительно полезен в ее существенной стороне – работе, что и альтернативы ему не было. Все же, что касалось личного, то для Мужа Мила была с этой стороны закрыта наглухо. Он воспринимал с самого начала и продолжал это делать и сейчас, что работа, дом, он, дети, день, ночь – это все жизнь Милы, не подозревая, что после запятых следуют пробелы, что день, размытый делами, растягивается и во времени, обнаруживая зияющие пустоты пространства.

А в этих зияющих пустотах у Милы был и Вадим, и «друзья», и целая другая жизнь. Которые, в свою очередь, ею тщательно отсекалась от всего, что не было с ней, с ними непосредственно связано.

И эти «другие», и Вадим тоже никак не влияли ни на ее голову, ни на то, что все называют «сердцем». С ними она просто расслаблялась, отвлекалась, умиротворяла зуд и вожделение. И, сидя с ними в ресторане, или бродя по улицам, магазинам, она с ними не общалась, она не к ним обращалась, она не с ними разговаривала. Она просто отдыхала. Отдыхала, отвлекалась от дел, забот, отдыхала с тем, что может слушать и отвечать, воспринимать и отзываться, а главное, потакать ей.

Петя же был необычен. Для нее и не мужчина, и не бесполый. Не вызывающий никаких желаний, а лишь смущение. А лишь неопределенно манящий неясностью.

Эта неясность была расплывчата и туманна, как расплывчато и туманно для стоящего на краю высотного дома или пропасти все, что происходит внизу. Расплывчато и туманно, но интересно и чарующе завлекательно.

От всего этого, от Пети, начинала кружиться голова. А таких ощущений у Милы никогда не было, такое у нее никак не идентифицировалось с мужчинами. Поэтому и Петя у нее не идентифицировался как мужчина. Он вообще не подлежал идентификации.

Это все было новое, неожиданное, свежее, пугающее своей неизведанностью. Но пугающее совсем не страшно, а пугающее захватыванием духа, летящего на качелях вниз, манящим омутом небытия, и имя этому было Петя.

Она выглядит ничуть не хуже его ровесниц, а в некотором смысле и лучше. Но в тоже время она зрелая женщина, уже знающая все секреты общения с мужчинами.

Здесь Мила усмехалась, если б знал Петя про все ее «знания»! А потому, рассуждала Мила, ему легче разговаривать со мной, чем со своей сверстницей. На мне он оттачивает свою речь, на мне он проверяет реакцию на свои намеки, двусмысленности, удостоверяясь, прилично ли будет их употреблять в разговорах с другими девушками.

И потом я совсем чужой, посторонний человек ему, никак не обязанный ему и никак от него не зависящий. И он болтает со мной, как мы болтаем с парикмахером и с маникюршей.

Единственно, что я – женщина, а он мужчина. Хотя, вернее, ребенок мужского рода. Он просто на мне пробует свои первые шаги общения уже как мужчина. Он не может быть изощрен, он не может сознательно разыгрывать такую сложную и страшную партию.

Просто с первого взгляда он ощутил легкость обращения со мной. Легкость в том, что можно не смущаясь, не стесняясь своего смущения, глядеть и разглядывать, говорить и прислушиваться к сказанному.

От таких выводов было слегка горько, что он не влюбился в нее. В тоже время было и легко. Если б он в нее влюбился, то тогда повис бы грузом на ее шее, она уже от этого была бы зависима от него. Это уже была бы пусть не вещественная, не осязаемая, но связь. А связи влекут за собой обязанности.

Но пока ни он ей, ни она ему не были ни чем обязаны. Она и сама, уже формулируя его приходы, связывая это со словом «влюбился», с или без частицы «не», для себя еще не примеряла это слово, хотя, наверное, именно к ней бы и следовало его употребить прежде всего.

Петя для нее был катализатором ее чувственности. Не более, хотя и не менее. Своим присутствием, своими словами, своим существованием он стимулировал ее чувственность. И Милу это положение устраивало, ей нравился новый уровень ощущений в постели.

Ей нравилось, что при виде Пети, даже только при мысли о нем у нее немели колени, твердела грудь, приливала краска к лицу. И это тоже было удовольствием. Мила наслаждалась и этим тоже.

А продолжения она не хотела и не думала о продолжении, о создании и развитии отношений с Петей. Миле вполне хватало два‑три раза в неделю видеть его. Этого было достаточно, чтобы поддерживать тот новый уровень чувственных удовольствий, загоревшихся новыми красками, появившихся с появлением Пети. Пока.

Итак, эти встречи, эти ощущения, – все это продолжалось уже около года. И уже вошли в рутинный, привычный кругооборот жизни Милы. И эта уже привычка начала сглаживать остроту ощущений, что, казалось, никогда не прекратятся, и их разнообразие, чудилось, будет бесконечно.

А сегодняшние мысли появились или сформулировались, наверное, из‑за нарушения ритма этих встреч. Как‑то незаметно Петя стал появляться в кафе не два‑три раза в неделю, а лишь раз. А затем и вовсе исчез почти на месяц.

Вот тогда‑то все внутренние ощущения и сформулировались в оформленную мысль, что причина им – Петя. И Мила ощутила тревогу. Тревогу опасения потерять приобретенное «сладкое». У нее стали погасать краски чувственности, стала меркнуть яркость ощущений, откуда‑то начала вылазить неудовлетворенность.

Неудовлетворенность чем? А кто его знает? Неудовлетворенность и все. Мила затревожилась. Поняв, что все это связано с Петей, захотела, чтобы он опять стал появляться в ее кафе. И, когда после месяца отсутствия, он появился в кафе, присел за ее столик, то вместо привычного «Salut» в ответ на его «Salut», Мила непроизвольно выдала: «Où‑étais tu? Je t’attendais». (Где ты был? Я тебя ждала.)

– Pourquoi attendais seulement? Maintenant tu ne m‘attends plus? (Почему только ждала? Теперь ты меня не ждешь?)

– Mais maintenant tu es assis pres de moi. (Но теперь ты сидишь рядом со мной.)

– Et c‘est assez? Q a te suffit? Tout cela? (И это все? Этого достаточно?)

– Non, mais c’est agreable. (Нет, но это приятно.)

А Петя совсем не намеренно исчез из ее поля зрения так надолго. Действительно, он совсем не преследовал какой‑либо конкретной цели, появляясь у Милы, как не было никакой конкретной цели, когда он с ней познакомился.

Просто ждал свою мать. Просто увидел свободный столик, не совсем свободный, а свободный вместе с женщиной. И что‑то ему подсказало, что она презрительно не отвернется от него, не скажет ему уничтожающе – утри сопли, мальчик, а миролюбиво посмотрит на него.

И ее привычно‑безразличный взгляд, привычно‑безразличное отношение он уже воспринял как победу, победу, возможно, в первую очередь над самим собой. Поэтому у него и хватило смелости и присесть за ее столик, и нагло молчать, и глядеть ей вызывающе в глаза.

И, совсем осмелев, когда подошла мать, начать говорить с ней по‑французски, совсем не надеясь, что ему будут отвечать, просто неожиданная смелость негаданно заставила вести себя так, как он и не мечтал, и из него полезли, как тесто из кастрюли, и слова, и жесты, и поступки.

И наглость его первых минут общения с Милой, не получившая отпора, устыдилась, став смелостью и отвагой. Отвагой общения уже с женщиной, до сих пор у него этого не получалось, хотя он и не стремился это сделать.

До сих пор весь опыт его общения с женщинами составляли лишь его одноклассницы да теперь сокурсницы. Вроде бы и не робкий, не ущербный, он поразительно был неловок, неумел в общении с девчонками. Никогда первый не мог начать разговора, а уж чтобы подойти и познакомиться с кем либо из девочек, об этом и не могло идти речи.

Причем это явственно проявлялось только тогда, когда он был один. Стоило рядом с ним быть любому из известных ему людей, как стиль его поведения разительно менялся. Появлялись и уверенность, и нужные слова, и даже некоторая наглость, он становился просто речистым, – то, чего он начисто был лишен, когда был один.

И вполне возможно, что именно мать, ее ожидание, хотя ее еще не было рядом (но он ведь ждал ее, ведь она была близко), и придала ему смелость и позволила подойти и усесться за столик Милы. А потом и заговорить с ней. А, заговорив, он попал, он‑то сам этого не понял, и может быть, не понимал и до сих пор, но он попал в завлекательное общение, когда можно продумывать и придумывать, и все это говорить, и все это проделывать.

С ровесницами ему было не то чтобы скучно, не то чтобы не интересно, но как‑то не совсем увлекательно. Вполне ожидаемые и известные ему ответы и поступки тех девчонок, которых он знал, да и достаточная простота отношений между ними, их доступность, не то чтобы коробила его, но уже поднадоела. Естественно он этого не осознавал, просто, оказывается, искал чего‑то другого. Искал, и вот нашел.

Нашел неожиданно и все также неосознанно. Просто ему было комфортно сидеть рядом с этой женщиной, которая не смеялась над ним, даже позыва, что она над ним измывается, не было, комфортно было смотреть и слушать, как она разговаривает с людьми, решает какие‑то дела. Как смотрит на него – выжидательно‑вопросительно, поглощая его своими глазами всего, при этом совсем не опутывая, не сковывая, а как бы успокаивая, баюкая.

И он стал приходить в это кафе, совсем пропустив мимо ушей слова матери, что это хозяйка и фирмы, с которой его мать работает, и кафе, в котором он ее видит. У него это тоже стало отдушиной, как у Милы были отдушиной Вадим и другие «друзья».

Только в отличие от Милы, у которой «отдушина» в первую очередь гасила нетерпение тела, зуд и вожделение, а уж потом, как следствие, отдохновение и головы, то у него первоначально это была и стала отдушина для души.

И как удачно, что он заговорил с ней по‑французски, и как удачно, что она может отвечать ему на этом же языке. Он даже не замечал сухости и краткости ее речи на русском. Ее говор, даже если она просто отшивала его, звучал для него неожиданно мягко, и если не завлекающе, то, по крайней мере, приветливо.

А когда она начинала разговаривать по‑французски, то и ему казалось, что он совсем другой человек, совсем в другом мире, а она – вот это центр мироздания, одна и та же в любых мирах. Естественно, что такие формулировки, даже намек на них, не составлялись в его голове. Но что это было так, так тут уж никакого сомнения не было.

Все его знакомые девчонки были просты и предсказуемы, как две копейки. С ними, да, тоже было легко, но эта легкость была естественно проста и незатейлива, безыскусна и безлика. Но это все со знакомыми девчонками, которые так или иначе были вовлечены в круговорот его жизни, как одноклассницы, однокурсницы, дети друзей его родителей. А вновь знакомиться ему еще не приходилось, да пока и не хотелось.

Еще никто не останавливал его взгляда, приковывая к себе. И от них всех Пете приходилось не то чтобы скрывать, но стараться не демонстрировать свою страсть к стихам.

Когда его начинало распирать, и он произносил любимые строчки, то все вокруг говорили: «Ну вот, Петя начал вещать, значит, время поддать». И от этой незатейливой черствости и недушевности друзей и подруг Петю коробило.

Ну почему они все такие не восприимчивые, почему мерная музыка стиха ничего в них не будит, кроме скотского желания и идиотского хихиканья. А тут впервые его слушали, не прерывая, не смеясь, не подтрунивая. И хоть он и не знал, что для Милы его стихи, то, что он ей выдает, тоже откровение, тоже впервые, но все же она поглощала его речи. Поглощала все, что он произносит.

Он это чувствовал. Только он еще не знал и не понимал, что она и его тоже поглощает. Его уже засасывало желание видеть Милу, только для себя он еще не осознавал, что это именно желание видеть ее, а не желание посидеть в уютном кафе, послушать музыку, вкусно поесть, на что он кивал, когда направлялся к Миле.

И пропал он на месяц, совсем не желая этого, просто сначала заболел, потом расчищал образовавшиеся хвосты, потом…. У юности есть великолепная черта, – не очень долго вспоминать прошедшее, – да и количество новых впечатлений и событий всегда больше в молодости.

Вот почему нескольких недель ему хватило, чтобы почти полностью подзабыть и уют кафе, и спокойный, принимающий взгляд Милы. Почти полностью, потому что где‑то внутри, оказывается, сидел (уже или все еще) чертик, крепко привязавший его к этому месту, к этой женщине.

Но и теперь ритмичная периодичность появления Пети в кафе не восстановилась. А Мила почувствовала, что она уже не просто хочет присутствия Пети у нее в заведении, не просто хочет два‑три раза в неделю видеть его, а она ХОЧЕТ Петю. Хочет держать его в руках, хочет соединять свои губы с его губами, хочет соприкасаться с ним коленями. Она ХОЧЕТ его!

Мила сама обалдела от оформления своих ощущений в такие мысли, в такие слова. «Ласточка, – говорила она самой себе, – ты же хочешь ребенка, ты же хочешь совратить мальчика, ты же хочешь растлить малолетку. – Да, хочу, хочу, хочу! И потом он уже не малолетка, а совершеннолетний. – Но это ведь только по паспорту, а так он для тебя‑то ребенок. – Но я его все равно хочу, и добьюсь, чтобы наши ноги и животы соединились».

Вот такие диалоги проносились в ее голове. И мысленно победив, оправдав себя, свои желания, вернее, отодвинув их в сторону, Миле становилось приятно и легко.

Цель желания сформировалась. Известно за что бороться. И если возникшая до этого непривычная мечтательность не то чтобы беспокоила Милу, она просто не совпадала с ее деятельным характером, и потому озадачивала. Сейчас и мечтательность попадала в струю активности Милы. Она радостно отдалась желанию добиваться Пети.

А Петя, вернувшись после болезни, после долгого отсутствия, вернулся так, как к себе домой. И встретился с Милой очень легко и уверенно, будто ждал и хорошо подготовился к этой встрече. Он говорил провоцирующие слова, но совершенно не намеренно, совершенно не испытывая боли, не испытывая стеснения.

«Снова сон, пленительный и сладкий, снится мне и радостью пьянит, – милый взор зовет меня украдкой, ласковой улыбкою манит» (Ив. Бунин), – и ему было комфортно. Комфортно в этом кафе, комфортно сидеть напротив Милы, смотреть, как она прихлебывает кофе и не придумывать слова, не стараться кем‑то выглядеть, а произносить то, что произносится, молчать, когда ничего не хочется говорить.

– Петенька, тебе только сны здесь снятся, проснись, все не так, как кажется.

– Милочка, еt moi, je ne veux pas me reveiller. (А я не хочу просыпаться.)

– Tu risque d’étre en retard. (Ты можешь там и остаться.)

– Je suis prêt, mais la en sommeil, la tu es … (Я готов, ведь там – ты.)

– Moi – c’est dangeureux, mais agreable. (Я? – это опасно, но приятно). Рядом с ней он чувствовал себя большим, состоявшимся, взрослым. И поэтому состояние комфорта позволило ему не частить с посещением этого кафе, не бежать сломя голову, чтобы увидеть Милу, а заходить лишь тогда, когда ноги сами туда приведут. И он не замечал, что ноги все чаще вели его к ней, а он пытался сопротивляться, совсем не отдавая себе в этом отчета.

Внешне Мила по‑прежнему не менялась. Но это лишь при поверхностном взгляде. Внутри у Милы уже все перевернулось. И первым это заметил Муж. Но, заметив, истолковал это по‑своему и привычно‑неверно по отношению к своим выводам о Миле, а потому это новое сформировавшееся влечение Милы, влечение к Пете, для него оставалось неведомым.

Он и раньше, со времени появления Пети, говорил Миле, что она стала его замучивать в постели. А теперь, казалось, он стал шарахаться от нее и уже не просто твердил, что она его изнасиловала, что он устал, а говорил, что она стала уже нетерпимо извращенной и неумеренной. А Милу подогревало и распирало всякий раз желание Петиной близости, хотя и она только‑только, наконец, оформила явственно то, что не давало ей покоя, с тех пор как она увидела Петю.

И она истязала Мужа, пытаясь получить удовлетворение от того, от кого она более не могла получить всю палитру рисующихся ей наслаждений. Тем более что это ожидание наслаждения Петей окрашивалось пока неиспробованными и неизведанными предвкушениями.

То, что раньше ей казалось приятным, достаточным, полным, теперь было безвкусным и тягуче пресным. Раньше с мужчинами Мила всегда четко ощущала свое тело, все его закоулки и желания каждой частицы его, равно как и ощущала тело мужчины, бывшего с ней. И всегда могла найти пути и методы достижения наивысших удовольствий, удовольствий не только для себя, но и для своего партнера, ясно чувствуя дрожь и желания каждого его члена, стремление каждого его движения.

А сейчас и тело партнера, по крайней мере, Мужа, стало для нее расплывчато аморфным, и дрожь его желания уже не очень подогревала ее. Да и свое тело тоже почти не отзывалось на ласку, на зов, на провокацию. Оно по‑прежнему было требовательным, но уже не знало, что же оно хочет, что же ему надо.

Дни и тянулись и летели. Мила и работала, и ездила отдыхать с Мужем. Но теперь отрывочные встречи с Петей не пугали ее своей редкостью. Поняв, что она хочет его, Мила одновременно поняла, что она этого добьется.

И теперь она уже не просто рассеянно слушала, что Петя ей лопочет: «Узорные ткани так зыбки, горячая пыль так бела, – не надо ни слов, ни улыбки: останься такой, как была» (И. Анненский), а, сохраняя внешне тот же самый вид ленивого равнодушия, уже расчетливо охотилась.

И в ночные ощущения стала потихоньку возвращаться острота восприятия. Петя, желание его уже вписались в расписание «деловой» жизни Милы. Но и Мила не до конца четко еще сама осознавала, каково это ее желание.

Она только оформила это в слово ХОЧУ, но ЧТО внутри нее, ЧТО заставило ее сказать это слово, Мила сама даже не подозревала, не подозревала, что такое вообще может быть. Она и сама удивлялась, как это Петя и как это она соединились у нее и оформились в такие мысли, такие желания.

И если все свои изменения, все свои мучения, все возникшее с его появлением, все, чем она теперь уже наслаждалась, наслаждалась, мучительно изнывая и страдая, все это еще укладывалось в ее голове в целесообразность и естественность возможных событий, то само слово ХОЧУ, связанное с ним, и все, что за ним скрывалось, уже и ей казалось порочно‑неприемлемым и, наверное, даже унизительным.