Глава 12. Никогда не расценивай как полезное тебе нечто такое, что вынудит тебя когда‑нибудь нарушить верность

Никогда не расценивай как полезное тебе нечто такое, что вынудит тебя когда‑нибудь нарушить верность.

Марк Аврелий. Размышления. 170 г.

«Мансио Феликс, недалеко от Арелата, Виеннская провинция, диоцез Семи провинций. Год консулов Басса и Антиоха, III окт. ноны[13]. [Здесь Тит сделал паузу, убрал прилепившийся к заостренному концу тростникового пера волос, а затем продолжил.] При свете угасающей масляной лампы я продолжаю вести семейный архив, сидя в маленькой комнате постоялого двора, почему‑то названного “Счастливым”, убогой, неоправданно дорогой лачуги с безвкусной едой и несвежим бельем.

После состоявшегося у меня короткого “разговора”, я был абсолютно уверен, что епископ Пертинакс больше не будет тревожить моего отца, по крайней мере, в ближайшем будущем. И все же полагаться на судьбу я не стал. Больше, чем в чем‑либо другом, Гай нуждался в заботе и хорошем отдыхе; когда я намекнул, что неплохо было бы с его стороны съездить повидать внука, он тотчас же на это согласился. Таким образом, я сопроводил его в расположенную между Базилией и Аргенторатом Стратисбургом бургундскую деревушку, где, в хозяйстве отца моей жены, жили Клотильда и Марк. К Клотильде Гай теперь относится, словно к дочери, а уж Марка он и вовсе обожает; за отцом моим нужен глаз да глаз, иначе он просто избалует ребенка! Когда я уезжал, он со счастливым видом спорил с моим тестем о преимуществах римского вина и германского пива, которое, полагаю, втайне ему и самому очень нравится.

Из бургундского поселения в Верхней Германии я отправился в Арелат. В отличие от уступленных ''варварам'' рейнских областей, Провинция после их нашествий почти не изменилась; те же, хотя и напоминающие скорее укрепленные деревни, нежели обычные имения, виллы; богатые, процветающие города; повсюду – виноградники и оливковые рощи. Завтра я намереваюсь выехать в Аквитанию (надеюсь, готы меня пропустят), где собираюсь разыскать Аэция для того, чтобы заявить о своей отставке. Я должен с ним повидаться – хотя, наверное, проще (а возможно – и безопаснее) было бы просто прекратить выполнение моих обязанностей в Равенне и уйти со службы без единого слова».

Пытаясь подавить мрачные предчувствия, Тит переминался с ноги на ногу у командирской палатки в штабе армии Аэция, разместившемся рядом с визиготским поселением в Толозе. Охранявшие вход в палатку часовые сказали ему, что полководец ведет переговоры с некими визиготскими вожаками – попытка готов завладеть Арелатом и расширить тем самым свои территории потерпела неудачу, и теперь стороны договаривались об условиях мирного соглашения.

Часа через два предводители готов, замкнутые и угрюмые, покинули палатку Аэция. Их внешний облик поразил Тита до глубины души. В отличие от бургундов, одевавшихся и выглядевших в строгом соответствии с тевтонскими традициями – брюки, длинные волосы и т.д., готы носили римские одежды, были коротко подстрижены и гладко выбриты. Лишь высокий рост и светлая кожа свидетельствовали об их германском происхождении.

После того как о прибытии Тита было доложено полководцу, Руфина пропустили в палатку, разделенную на две части; передняя, завешенная картами и планами, представляла собой своего рода «комнату» для совещаний, задняя, скрытая занавесом, вероятно, предназначалась для сна и отдыха.

– Проходи, – произнес знакомый голос. Отдернув занавеску, Тит шагнул в личный покой полководца. Сидевший за заваленным свитками пергамента и письменными принадлежностями столом Аэций имел нетипично напряженный и усталый вид.

– Иногда они бывают такими утомительными, эти визиготы, – заметил Аэций. – Двадцать один год назад Констанций дал им Аквитанию, лучшую землю в Галлии, и, что ты думаешь, они остались довольны? Как бы не так! Время от времени готов охватывает жажда новой наживы, вот и приходится раз за разом ставить их на место. Хорошо еще, что мы с их королем Теодоридом неплохо ладим – точнее сказать, умеем устранять возникающие недоразумения; зная, что я за ним внимательно слежу, он не дает своим людям особо распоясаться. И, скажу я тебе, чаще всего у него это получается. Ну, Тит Валерий, что привело тебя сюда? Дворцовый переворот в Равенне? Валентиниану надоело жить под полой у своей мамочки? Сколько ему сейчас – лет двенадцать?

Ходить вокруг да около Тит не стал. Нервно сглотнув, он заявил:

– Господин, я приехал сказать, что оставляю свою службу.

Несколько секунд Аэций пристально рассматривал юношу.

– Ах вот как? Что же подвигло тебя к такому решению, могу я спросить? Позволь мне самому догадаться – эти разговоры про меня и Бонифация. Я прав?

– Если вы можете опровергнуть эти слухи, господин, с превеликим удовольствием буду служить вам и далее.

– Как это великодушно с твоей стороны! Есть, правда, один маленький факт, так, пустячок, который ускользнул от твоего внимания, Руфин. Тебе было приказано оставаться в Равенне и собирать информацию. Я тебя от твоих обязанностей не освобождал. С формальной точки зрения это делает тебя дезертиром – особенно, принимая во внимание status belli, существующий между мной и имперским правительством. Я мог бы тебя арестовать прямо здесь. Перефразируя Марка Аврелия, выражусь так: «Никогда не злоупотребляй доверием того, кто значительно тебя сильнее».

– У меня были определенные сомнения, господин, – возразил Тит. – Разве это меня не оправдывает?..

– Ох, избавь меня от этих речей, – оборвал его Аэций. – Честь… предательство… спасение Рима… et cetera, et cetera. Брут бы тобой гордился.

– Не такие уж это и неважные вещи, господин, – возмущенно вскричал Тит. – Послушайте, вы же и сами многого добились в Галлии: остановили франков в Нижней Германии, убедив их стать верными союзниками Рима; вынудили визиготов не переходить границы выделенных им территорий; заключили мир с бургундами. Зачем же, господин, враждовать с Бонифацием? Вместе вы могли бы вернуть Риму былое могущество – как Клавдий Готик и Аврелиан, Диоклетиан и Константин.

– Ты не тем занялся, Руфин, – сухо сказал Аэций. – Тебе следовало стать оратором. Я скажу тебе, что важно. Выживание. Не думаешь же ты на самом деле, что то, что я делаю в Галлии, я делаю ради славы Рима? Если же так, то ты еще больший глупец, нежели я предполагал. Пойми, слабакам нет места в этом мире. Как и Юлий Цезарь до меня, в Галлии я выстраиваю лишь стартовую площадку, которая позволит мне совладать с моими политическими врагами – кто они, ты и сам знаешь. – Нацарапав несколько слов на клочке пергамента, Аэций протянул его Титу. – Вот документ о твоем увольнении со службы. Я не забыл, что ты когда‑то спас мне жизнь; полагаю, теперь мы квиты. – Он окинул Тита оценивающим взглядом. – Знаешь ли, тебе бы следовало меня держаться. Сколько тебе сейчас – двадцать шесть, двадцать семь? Я мог бы что‑нибудь из тебя вылепить, сам же ты никогда ничего не добьешься. Мне так и видится твоя смерть – во имя Рима, конечно же – в каком‑нибудь бою с варварами, в одном из Богом забытых уголков империи. Ну а теперь, – полководец указал на засыпанный документами стол, – мне нужно готовиться к переговорам – они еще не закончились. Будь добр опустить за собой занавеску.

Кипя от возмущения – то, как была обставлена его отставка, крепко уязвило самолюбие Тита, – Руфин‑младший так дернул занавеску, что едва не вырвал ее из колец, на которых она держалась. Буквально на секунду, в тот момент, когда Аэций протянул ему пергамент, Титу показалось, что в глазах полководца промелькнула тень сожаления. Очевидно, он просто ошибся.

Не доходя пары шагов до закрывавшего вход в палатку откидного полотнища, Тит заметил лежащий на столе, среди сваленных грудой листов папируса, кодекс. Необыкновенно красивый кодекс; на искусно вырезанной из слоновой кости обложке была изображена некая мифологическая сцена. Не сумев противостоять влечению, Тит ринулся к столу, схватил кодекс в руки, открыл. Вощеные дощечки были чисты, лишь одна, первая, несла на себе короткую загадочную надпись: «Его Филиппы – пятый миллиарий от А.».