Таким свойственно выполнять пожелания вождя!

Но и те, и другие, и третьи менее всего были Наполеону интересны — одними лениво пользовался, к другим на Поклонной горе даже не подошел, а вот поджигателей приказал расстрелять.

(Расстрел или какой иной способ умерщвления вождем наиболее преданных ему соратников — сюжет в мировой истории весьма и весьма распространенный. Дело, разумеется, не в какой-то особенной глупости вождей. Просто сверхвожди — параноики и удержаться от панических мыслей о якобы готовящемся на них покушении не в состоянии; стоит же подобным мыслям появиться, как появляются и исполнители — парадоксально, но это наиболее преданные подхалимы. Так что, их уничтожение — способ продления вождем своего биологического существования. А в Москве — способ сохранить крышу над головой.)

Итак, огонь к деревянным строениям Москвы подносили, действительно, русские — по языку, в каком-то смысле по крови, но не по духу. Это была пьянь, подхалимы, торговцы, сволочь гипнабельная, наполеоновцы. И желание, вдруг и одновременно в них возникшее, было не их желанием!

Москва сгорела потому, что всякий сверхвождь — раб собственного извращенного влияния на людей…

А узнать свои тайные мысли и подсознательные влечения он может лишь наблюдая за вдруг возникшими одновременными желаниями тех, кто его окружает.

Все это звенья одной цепи, цепи единого металла, сковывающей “странности” той эпохи воедино. Странности поведения адмирала Чичагова, странные приказы графа Ростопчина, странности поведения Александра I, систематические победы Наполеона в сражениях с превосходящим по численности противником, странные обстоятельства его смерти от множества ядов, когда исполнителями казни стали свои, и так далее… Точно так же и Москва была подожжена все теми же своими — послушными тем галлюцинациям, которые властвовали над законченным невротиком Наполеоном.

Наполеон не мог войти в Москву, даже не защищаемую, — это да, но почему Наполеон, скучавший в ожидании бояр на Поклонной горе, не мог не думать о том, что Москва непременно загорится — и притом с десяти концов?

А вот почему.

Еще в 1805 году Наполеон во всеуслышанье заявил, что у полководцев есть свой возраст для завоеваний, что-де еще лет шесть, и его карьера полководца закончится.

Шестилетний срок истекал в 1811 году, соответственно, в кампании 1812 года, наблюдая, как многократно уступающие по численности русские армии из сражения в сражение ускользали от разгрома — причем даже новобранцы (а Наполеон, замечая, что его старая гвардия лучше остальных его гостей наступает, видимо, веровал, что профессионалы лучше и защищаются), — Наполеон не мог не вообразить, что карьера его кончена. А раз кончена, то впереди только гибель и, возможно, плен и даже издевательства в виде показа в клетке — с обнаженными-то сантиметровыми гениталиями! (Не случайно впервые в жизни после боя под Малоярославцем Наполеон приказал доставить ему яд!) Параноику не мог не пригрезиться конец!

Обстоятельства его смерти легко предсказываются.

Поскольку Наполеон прекрасно осознавал, что его жизнь странным образом воспроизводит жизнь Ганнибала, — причем воспроизводит во всех подробностях и мельчайших деталях, — то, естественно, и завершение карьеры должно было проходить в близких формах. А форма была та, что враги Ганнибала перед окончательным его разгромом лагерь карфагенян сожгли — вместе с войском. Немногих пытавшихся бежать прирезали. С Поклонной горы, разумеется, не видно, что Москва выстроена из дерева, но об этом Наполеон не мог не знать из описаний до безумия желанного им великого города.

Итак, надвигалась зима, и взору Наполеона открывались зимние квартиры его войска… Вот войска его входят…

Зимний лагерь карфагенян был целиком выстроен из дерева … <Римлянами> подожжены были ближайшие строения, сначала во многих местах вспыхнули отдельные огни, затем они слились в один огненный поток, поглотивший все.

(Тит Ливий, XXX, 3:8 и 6:5)

Охваченный ужасающей галлюцинацией Наполеон (его великолепную образную память отмечали все знавшие его) также не мог не вспомнить и идущее из средних веков о себе предсказание, в котором до сих пор исполнялось все. В этом предсказании среди прочего было сказано, что “враги сожгут огнем великий город ” — и после этого начнется полный разгром и агония подвластной ему армии.

И Наполеон, въезжая в Москву, очень ярко представлял себе, как пьяные, похожие на свиней, русские имбецилы, образцы которых ему только что показали, сейчас повсюду высекают кресалом огонь у стен домов этого красивейшего города мира…

И Москва загорелась. Во многих местах… Одновременно … В тот момент, когда Наполеон к ней приблизился.

Это был тот самый случай, когда пророчество исполнилось в точности. Действительно, сожгли Москву враги Наполеона, — ведь отнюдь не руками французов подносился огонь к деревянным стенам оставленных хозяевами домов города. Это были враги — ведь Наполеон их за деньги не нанимал, а потом приказал расстрелять или повесить. Ведь нельзя же в пророчестве называть друзьями тех, кого расстреливаешь…

Наполеон, естественно, знал о себе больше, чем вещал перед сборищем обожавших его лакеев. Он мог и проговориться — но только перед человеком нейтральным. И он был прав, когда в пароксизме искренности он перед 14-летней девочкой на о. Св. Елены произнес те слова, которые если и приводят в биографиях Наполеона, то никак не комментируют:

— Москву сжег я!

Да, разумеется, патологический лгун Наполеон, продолжая на зрителях играть роль благодетеля человечества, говорил, что именно эти звери русские, сговорившись (а как иначе объяснить одновременность начала пожаров?), Москву и сожгли, и потому оправданы были все его, французского императора, злодеяния на территории России — не только расстрелы не сопротивлявшихся ему штатских, но и приказ о взрыве Кремля.

Убедительный голос самонадеянного ничтожества, трактующий и причины его в России поражения, и причины пожара, отдается эхом и двести лет спустя — но только среди тех, кто со стадом не порывает…

Москва, оказавшись накрытой некрополем Наполеона, не могла не сгореть — и этот великий город, о котором так мечтал Наполеон, приоткрывшись на несколько часов во всей своей красоте, ускользнул, вознесся к небу вместе с дымом от горящих богатств…

А ведь знакомый, согласитесь, образ!

Этот образ выступает временами из забвения на всем протяжении человеческой истории…

Страниц человеческой истории, достойных поминания, много.

Вспоминается Нерон, по приказу которого сразу с множества сторон был подожжен Рим. Прославившийся своим женоподобием омерзительный толстяк, любимец толпы, с башни дворца созерцал вознесение столицы прахом в небо — без этого уничтожения великого города жизнь Нерону казалась лишенной вкуса. А потом он, получив повод, под одобрительные вопли толпы казнил первохристиан и тоже наслаждался. Очевидно, оба поступка составляли единое целое некоего очень мощного невроза, настолько мощного, что его можно назвать состоянием души …

Вспоминается Ганнибал, целью всей жизни которого тоже было покорение великого города, он его безуспешно пытался уничтожить, странно вокруг него топчась и не решаясь подойти…

Сожжением великого города Карфагена любовался “дама” Сципион Младший и, изображая грусть, зная, что его слова войдут в историю (рядом стоял историк, бывший одновременно и одним из любовников), томно произнес:

— Sic transit gloria mundi (“Так проходит земная слава…”).

Сципион тоже грустил, наблюдая вознесение великого города.

Зная психику людей, можно утверждать, что в боли наслаждались они все не столько происходящим с буквальными городами, но неким одним… великим городом, который всплывал из невротического их подсознания…

И Нерон, и Наполеон, и Сципион Младший, и Пирр, и Ганнибал и многие другие элементы иерархий, умеющие утонченно подчиняться и подчинять, и даже писатели — популярные в толпе! — в произведениях которых лирический герой отправляется завоевывать своими силами некую столицу, великий город, который и оказывался в итоге попранным под его ногами… Мечта…

Это — мощь и сила невроза.

Назовем это условно “неврозом великого города ".

Невроз этот из тех, которые приобретаются отнюдь не в несчастиях собственной жизни.

…не из прошлого, а — из будущего…

И это истинно так, ведь время, в определенном смысле, закольцовано — порукой тому видения пророков.

Во вселенной, в которой время таково, конец известен от начала.

А смерть и ее обстоятельства навевают и грусть, и злобу, и стремление избежать неминуемого.

Но не иссушить им огнем пожаров захлестывающие их души волны ужаса…

Перед Великим Городом, с которым они связывают свою погибель.

Кто перечитывает “Апокалипсис”, уже догадался, о чем идет речь.