Армия же Чичагова возвращается и, вступая в бой с задними рядами отступающих, уничтожает значительное число наполеоновцев

История, в рамках суверенитизма, что и говорить, странная.

Или предательская. Всю свою последующую жизнь Чичагов, эмигрировавший к “внутренникам”, пытался оправдаться, что он не трус и не предатель, а просто “ошибся”.

Историки делятся на тех, кто Чичагова оправдывает, и тех, кто осуждает.

Те, кто осуждает, говорят, что Чичагов — придворный лизоблюд и, в сущности, дурак, а дурак он потому, что он — суверенная, так его и разэдак, личность — совершил ошибку в ситуации, с которой бы справился даже нижний чин.

Те же, кто Чичагова оправдывает, говорят, что-де адмирал Чичагов, суверенная личность, просто ошибся, хотел как лучше — но ошибся. С кем не бывает?!.. Ведь он же исправился! Ведь это факт, что именно Молдавская армия под командованием Чичагова в операции при Березине убила наибольшее число наполеоновцев. Иными словами, ошибся — пропустил Наполеона, а исправился — поубивал свидетелей позорного бегства Наполеона.

Но с точки зрения теории стаи Чичагов как индивид отнюдь не суверенен, что следует хотя бы из того, что он, придворный лизоблюд, расшаркиваясь на балах и угадывая желания государя императора, смог стать адмиралом, — такие не ошибаются.

Чичагов у Березины вовсе не ошибался и не исправлялся, а в обоих случаях исполнил желания пространственно ближайшего к нему в тот момент императора, тем более, что ближайший был сверхвождем.

То, что Наполеон очень хотел вырваться из России — очевидно. В создавшейся у Березины ситуации спасти Наполеона могло только исчезновение с пути его отступления армии Чичагова (то, что Наполеон этим галлюцинировал, — доказательств предостаточно, в частности, сохранились воспоминания очевидцев “чуда”) — Чичагов и отошел.

Остается доказать, что Наполеоном владело и другое желание — он хотел смерти свидетелей, могущих уличить его в бездарности (неудачливости) в Русской кампании, в том числе и ненавистных с детства французов.

Что ж, правду говорить легко и приятно.

***

Кунктатор Кутузов дело свое знал туго.

После Бородинского сражения он отлынивал от генеральных сражений, к которым его понуждали со всех сторон, и, внешне оставаясь спокойным и рассуждая о скорой победе, заготавливал, однако, зимнюю одежду для своего войска и следил за действиями уроженца теплой Корсики.

Стояли последние дни осени. Не корсиканской. А русской. За которой начинаются такие морозы, которые на Корсике и не снились. Кутузов наблюдал и старательно тянул время — делая вид, что обдумывает предложения присылаемых Наполеоном в Тарутинский лагерь парламентеров, и не боясь за медлительность в “обдумывании” прослыть дураком или кунктатором.

В немногих уцелевших домах, преимущественно каменных дворцах сгоревшей Москвы, как всегда во всех подобных случаях, войско сверхвождя на его глазах пожирало само себя. С каждым днем оно слабело и численно убывало — не только из-за взаимных убийств во время дележа награбленного, не только от смертей с перепоя, но от одной только близости с национальным (на все времена!) героем Франции.

Сначала Наполеон надеялся, что русские капитулируют — немедленно; если им недостало Бородинского сражения, в котором они потеряли больше людей (пятьдесят тысяч против сорока только на самом поле сражения, да и из раненых выжили далеко не все), то для ускорения готов был преподать им еще одно генеральное. Но русские не капитулировали. И в сражение не втягивались.

Потом Наполеон стал предлагать подписать не капитуляцию, а мир — но на условиях, милостиво им предложенных.

Но дни шли, а депутаций не было. Тогда Наполеон сам стал одного за другим слать парламентеров к Кутузову. Парламентеры, вернувшись рассказывали о трогательных разговорах, которые вел с ними Кутузов: о хорошей погоде, о женщинах — о, эти милые плутовки! — о туманных намеках, что скоро — да-да, скоро! — будет нужный результат в переговорах, бесконечные же проволочки объяснялись дальностью пути до Санкт-Петербурга, где находился государь император Александр Павлович. Время шло, но ничего определенного не произносилось.

Кутузов тянул время, видимо, с удовольствием; само небо, похоже, приняло сторону русских — стояли настолько теплые солнечные дни (ну, просто небывало приятные), что и французы, и немцы, и поляки с евреями (а в армии Наполеона было очень много евреев) во главе с императором умилялись и говорили, что, вопреки рассказам о холодах Московии, солнце здесь всегда яркое и теплое.

Наполеоновская армия таяла, хотя сражений не было. Наполеон невольно сравнивал богатую Москву с богатой Капуей (в которой истаяла одна из армий Ганнибала) и, раз зацепившись, наверняка вспоминал — не мог не вспоминать — и об изводившем победоносного Ганнибала Фабии, который, правда, свой лагерь устраивал не в трех переходах, как Тарутинский, а в виду у сверхвождя. Но раз Наполеон оставался в Москве недвижим, значит, очевидно, подобные сравнения, предвещающие недвусмысленный конец, от себя гнал.

Историки исписывают многие страницы, пытаясь объяснить причины столь убийственного для войска стояния в Москве. Эти историки, заученно величая Наполеона не “самонадеянным ничтожеством” (что следует хотя бы из этого московского стояния), но гением, не могут сообразить, что Наполеон гений только — выражаясь конкретно-научным языком Фрейда — в анально-накопительской системе ценностей. Устроитель идеальных иерархий, “внутренник”, — в критическом мышлении он был все-таки слабоват.

Он просто не мог, не мог сообразить, что из Москвы пора убираться восвояси. Россия — не Европа, а некое особенное, отличное от остального мира место.

И когда Наполеон наконец решился, было уже поздно.

Погода испортилась — как по заказу — уже на следующий день после того, как войска оставили Москву. Но даже и в этой ситуации Наполеон действовал как придурок (если угодно, невротик) или как человек, решивший уничтожить преданных ему исполнителей. Несмотря на то, что солдаты были ему столь же рабски преданы, как и прежде, он, ощутив на физиономии дыхание осени, не приказал им бросить награбленные тяжести, которые добивали Великую армию тем, что замедляли ее отступление. Более того, ради груд награбленного золота и драгоценностей солдаты не запаслись съестными припасами.

Наполеон попытался было повести своих грабить Украину — это логично, — но русские солдаты Украину защитили, продемонстрировав наполеоновцам в сражении под Малоярославцем, что шутки кончились.

Наполеон это понял с полуслова, ответить на оплеуху под Малоярославцем даже не попытался и приказал пока еще великой армии возвращаться по той же дороге, по которой пришел, — разграбленной, почти без продовольствия. Наполеон не мог не понимать, что на этой дороге его армию ждет голод; но “гениальничать” — как он подозревал и раньше, а теперь воочию убедился — ему было позволительно только в цивилизованной Европе и в мусульманском мире.

И голод начался.

Описать, как выходила эта богатейшая (судя по стоимости содержимого их карманов и мешков) вооруженная толпа из пределов страны, которой, как они заявляли при начале вторжения, они несут свет просвещения и духовности, предоставим уцелевшим ее участникам1.

></emphasis >

1 Все цитируемые ниже выдержки из воспоминаний участников наполеоновских войн приводятся по книге В. В. Верещагина “Наполеон I в России” (Тверь: Агентство “Созвездие”, 1993), включающей в себя две работы: исследование “Наполеон I. 1812 год” и “Наполеон I в России в картинах В. В. Верещагина”.

Рассказывает Rene Bourgogne:

…Три человека возились около лошади; двое из них были на ногах и до того шатались, что казались пьяными. Третий, немец, лежал на дохлой лошади: бедняга, умирая с голоду и не будучи в состоянии что-либо отрезать, старался откусить кусочек, но так и умер на этих попытках…

(Верещагин В. В. Указ. соч. С. 76)

Ему вторит Rene Bourgeois:

Ужасен был недостаток корма для лошадей; клоки полуистлевшей соломы, оставшейся кое-где от старых бивуаков, истоптанной, перемятой или сорванной с крыш немногих оставшихся изб — вот была вся их пища, и они гибли на бивуаках тысячами. Гололедка, покрывавшая дороги, окончательно доконала лошадей — в самое короткое время не стало помина кавалерии, и кавалеристы увеличили число пеших беглецов. Все полки перемешались, порядок и дисциплина пропали, солдаты не признавали офицеров, офицеры не занимались солдатами; всякий брел, как и куда ему вздумается.

Вся эта беспорядочная толпа была одета в невероятные одежды, в меха и кожи различных животных, всех цветов женские юбки, большие шали, обрывки одеял, лошадиные попоны, прорезанные в середине и висевшие по бокам. Так как обуви не было, то ноги обертывали в лохмотья из тряпок, кусков войлока и бараньих шкур, подвязанных соломой… Поверх этих лохмотьев, полных паразитов, торчали исхудалые лица, совсем почерневшие от бивуачного дыма, покрытые всяческой грязью — лица, на которых были написаны отчаяние, страх, ужасы голода, холода и всяческих бед. Не было речи о центре и флангах: вся армия собралась в одну кучу, без кавалерии и артиллерии, двигалась вместе с обозом в общем невообразимом беспорядке…

(Верещагин В. В. Указ. соч. С. 78–79)

Говорит Fezensac:

Мы шли будто по непрерывному полю битвы, выдерживавшие холод умирали от голода…

Одни… валялись на снегу, другие засыпали и погибали в горевших деревнях. Я помню солдата моего полка, который походил на пьяного: он держался около нас, никого не узнавая, спрашивал, где его полк, называл свою роту, своих товарищей, но говорил с ними как с посторонними; он качался на ногах, и взгляд у него был мутный, потерянный…

Солдаты, ослепленные снежными вихрями, не могли даже различать дороги и часто падали во рвы и канавы, служившие им могилами. Дурно обутые, плохо одетые, ничего не евшие, не пившие, жавшиеся и дрожавшие, они, едва будучи в состоянии двигаться, все-таки торопились вперед, во что бы то ни стало, не обращая никакого внимания на отстававших, падавших и умиравших около них. Какая была масса на дороге несчастных, которые, умирая от полного истощения сил, боролись еще с приступами смерти! Одни громко прощались с братьями и товарищами, другие, испуская последний вздох, произносили имена своих матерей, мест своей родины: скоро холод сковывал их члены, проникал во внутренности. На дороге их можно было различать только по кучкам снега, горочками, как на кладбищах, покрывавшего тела, устилавшие путь.

Стаи ворон поднимались с долин и пролетали над ними, испуская зловещие крики. Масса собак еще из Москвы, питавшихся мертвечиной, выла кругом, ожидая свежих трупов”.

(Верещагин В. В. Указ. соч. С. 71)

Segur:

Как же это случилось, что в Москве ни о чем не позаботились? Почему такая масса солдат, умерших с голода и холода, оказалась нагруженными золотом вместо нужных им одежды и провизии? Каким образом за тридцать три дня отдыха не успели заковать лошадей на острые шипы, которые дали бы им возможность лучше и быстрее двигаться? Почему, если не было на все приказа от самого Наполеона, предосторожности эти не были приняты другим начальством, гг. королями, князьями и маршалами? Разве не знали, что в России после осени наступает зима? Приученный к сметливости своих солдат, Наполеон уж не вздумал ли положиться на них самих?..

(Верещагин В. В. Указ. соч. С. 72–73)

Bourgogne:

Мой мешок оказался слишком тяжел, и я воспользовался первою остановкой, чтобы осмотреть свое добро и выкинуть, что было лишнего. Оказалось: несколько фунтов сахару, рису, немного сухарей, полбутылки ликера, китайский костюм из шелковой материи, шитый золотом и серебром (вероятно, сарафан); много разных вещичек из золота и серебра; между прочим, кусок с креста Ивана Великого, т. е. кусочек обшивки с него. Обшивка эта была серебряная, позолоченная. Еще была, кроме моей парадной формы, амазонка для езды верхом, еще два образа с выпуклыми серебряными ризами. Кроме того, были медали и ордена одного русского князя, украшенные брильянтами. Все эти вещи назначались в подарок. Кроме того, у меня на рубашке был надет желтый шелковый жилет, прошитый ватой, который я сам сшил из женской юбки, и воротник на горностаевой подкладке. Сверх того, на широком серебряном галуне у меня висел мешочек с разными предметами, между которыми были золотой “Христос” и маленькая китайская фарфоровая вазочка… потом еще мое оружие и 60 патронов…

(Верещагин В. В. Указ. соч. С. 68)

Из главы “На большой дороге…”:

Сегодня какой-то несчастный чиновник военной администрации, которому колесами тяжелой повозки только что отдавило обе ноги, валяясь в мучениях на снегу, закричал проходившему Наполеону: “Чудовище, ты десять лет уже грызешь нас! Друзья мои, он — бешеный, он — людоед! Берегитесь его, он сожрет всех вас…” Император молча прошел мимо, делая вид, что ничего не видит и не слышит, а бедняга, не обезоруженый этим молчанием, продолжал посылать ему вслед отборную, позорную брань…

(Верещагин В. В. Указ. соч. С. 248)

Из главы “Великая армия”:

Один кирасир, громко стонавший от голода, бросился на труп ободранной лошади и, засунув голову в скелет, стал зубами вырывать внутренности. Голод был так велик, что русские находили французские трупы, наполовину объеденные своими товарищами…

(Верещагин В. В. Указ. соч. С. 74)

Rene Bourgeois:

Оставленные умирать с голода (раненые и больные. — А. М.), принужденные сами заботиться о своем существовании, эти несчастные ползали по полям, вырывали корни, остатки капусты и других овощей. Валяясь на сгнивших соломе и траве, на тряпках и лохмотьях, они покрылись грязью и насекомыми, пропитались зловонием от умерших и уже разложившихся товарищей. На расстоянии целых восьмидесяти лье (350 километров. — А. М.) нужно было не идти, а, так сказать, прокладывать себе дорогу между всевозможными обломками и трупами. Во всех местах остановок, на всех этапах встречались кладбища, называвшиеся госпиталями, которые издали давали о себе знать отвратительным зачумленным воздухом и кучами разлагавшихся тел и нечистот, составлявших невообразимые клоаки…

(Верещагин В. В. Указ. соч. С. 75)

Но смрад исходил не только от умерших — как пишут очевидцы, смрад исходил и от живых: люди справляли всякую нужду, не раздеваясь. По прошествии многих лет выжившие элементы Великой армии объяснят подобное поведение морозом, неимоверным холодом. Что ж, можно не сомневаться, что мемуаристы так и умерли, искренно веруя, что говорили правду, а отнюдь не рационализировали. Они вообще считали себя правдоносцами, не захватчиками и убийцами, а просветителями и цивилизаторами, а русских — своей противоположностью, темными и жестокими. Однако стоит вспомнить, что немки на национал-социалистических собраниях, внимая призывам Гитлера идти на Восток, тут же уделывались, не вставая со стульев, на которых сидели, и так, не вставая, блаженствовали и дальше — счастливые. А ведь они не брели по снегу, но, напротив, сидели в отапливаемых лучших залах Германии. Можно вспомнить, что и в Москве, в которой было не холодно, а скорее жарко (от пожаров, да и осень стояла теплая) французы и все те же немцы не удосуживались выйти на двор, а клали рядом с собой, своими нравами поражая оставшуюся в городе даже не лучшую часть москвичей. (Владельцы дворцов, в которых квартировали “цивилизаторы”, вернувшись и втянув ноздрями воздух, в них жить отказались и отдали их под богоугодные заведения — именно поэтому в Москве больницы для народа и при царизме располагались в бывших дворцах.) Вы думаете, выжившие наполеоновцы вспоминали месяцы, проведенные с Наполеоном с омерзением? Нисколько! Они были счастливы своими воспоминаниями! О чем сохранилась колоссальная литература (взять хотя бы того же Бальзака).

Таким образом, это уделывание на себя (основатель так называемой индивидуальной психологии Адлер объяснил бы это тем, что таким образом обезумевшие достигали состояния успокоения, имитировали детство) людей с отключенным логическим мышлением было выражением неких подсознательных желаний. Но своих ли? Или сверхвождя-гипнотизера, чьим желаниям они были всегда послушны?

В том, что Наполеон грязен, ничего удивительного нет — Гитлер был такой же; хотя и менял по несколько рубашек на день. Они, сверхвожди, такие все. Некрофилия Наполеона проявлялась в откровенных формах — по завершении боя он подолгу объезжал поля сражений и любовался расчлененными от взрыва снарядов телами с вывалившимися внутренностями. И этой своей страсти не скрывал — к чему? — критического мышления у его соратников не было, а труды по некрофилии еще не были написаны.

Однако копрофилию (любовь к испражнениям) вожди тщательно скрывали всегда. Познание же истины маски срывает. То, что солдаты Великой армии, окончательно отдавшиеся воле своего императора, мочились и дефектировали прямо на себя, есть разоблачение скрытых вожделений самого Наполеона.

Патологический врун Наполеон, а вслед за ним многие историки утверждают, что армию Наполеона погубил мороз.

Уже из одного только вышеприведенного отрывка из воспоминаний выжившего наполеоновца, удивлявшегося странной нераспорядительности прежде всегда предусмотрительного Наполеона, следует, что истребили Великую армию отнюдь не мороз, а бездарное руководство (или злой умысел вожака?!), в результате которого тепло одет и приятно сыт оказался только толстобрюхонький и женобедренький Наполеон (выходит, не забыл, что мороз в России случается!), а обожавшие его солдаты остались без одежды, без еды и даже без того, что было в изобилии буквально в нескольких шагах — без дров. Погибель нес не мороз — ведь плененные русскими партизанами французы, немцы и испанцы, если не были убиты оружием, то выжили — а сам Наполеон. Как тут не вспомнить слова прозревшего за несколько часов до смерти чиновника с перебитыми ногами: “Чудовище, ты десять лет уже грызешь нас! Друзья мои, он — бешеный, он — людоед! Берегитесь его, он сожрет всех вас…”

О якобы бездарных действиях побеждающих вожаков писал еще во II веке до н. э. самый мыслящий из историков — Полибий в своем главном труде о трех Пунических войнах, из которых 2-я была с Ганнибалом. Вот что пишет Полибий о побеждавших карфагенян в 1-й Пунической войне римлянах:

Римляне… подверглись таким злоключениям, которые превосходят всякое описание. Так, из трехсот шестидесяти четырех судов уцелело только восемьдесят; остальные или поглощены были волнами, или отброшены прибоем волн и, разбившись о скалы и мысы, покрыли берег трупами и обломками. История не знает более тяжкого несчастия, разом обрушившегося на море; причина его лежит не столько в судьбе, сколько в самих начальниках. Дело в том, что кормчие долго и настойчиво убеждали не идти вдоль наружного берега Сицилии, обращенного к Ливийскому морю, так как море там глубоко, и высадка на берег трудна; они говорили также, что одно из двух зловещих созвездий еще не скрылось, а другое приближается; плаванье их совершалось в промежутке между восходом Ориона и Пса. Всем этим консулы пренебрегли… <…> Действительно, на суше, где они имеют дело с людьми и с человеческими средствами борьбы, римляне большей частью успевают, потому что равные силы они одолевают натиском (силой некрополя. — А. М.) … Напротив, большие бедствия постигают их всякий раз, когда они вступают в борьбу с морем и небом… Так случилось тогда и много раз случалось раньше, так будет и впредь…

(Полибий, I, 37)

Трудно представить, чтобы военачальник был настолько одержим моноидеей, чтобы не знать, что на море случаются бури и притом в одно и то же время года. Интересно, что сам военачальник, подобно тепло одетому Наполеону, не погиб, из чего естественным образом возникает подозрение, что он своих подставил. Видимо, они в сражении были свидетелями его невротического поведения, которое расценили как гнусность или бездарность. Вожаки и более мелких банд подобных свидетелей убирают.

Вот и еще одна причина, по которой Наполеон не мог не желать смерти своего войска — свидетелей намерений, прикрытых “ бездарностью”. Он, Наполеон, типичен — а вовсе не революционер, тем более гениальный!!! О типичности претендующего на гениальность не должен был знать никто. Это снижало возможности набирать новые стаи. А сколько армий после Русского похода успел еще набрать и подставить под уничтожение ненавидящий французов Наполеон!

Об устранении свидетелей Наполеон, возможно, задумывался еще в Москве, но то, что он об этом мечтал во время кошмаров бегства, — очевидно. И об этом догадывались — способные мыслить. Если не соль соли нации — она осталась дома, — то соль армии, которую, казалось бы, как способных к разведке, стоило беречь более всего.

Но Наполеон беречь не хотел. (Потому, видимо, некоторые французы при исходе Наполеона из Москвы остались в ней добровольно — навсегда.)

Стоит ли говорить, что тот чиновник с перебитыми голенями так и замерз в русском снегу? Но он все-таки — хоть мгновение! — был счастлив. Он испытал счастье говорить правду. Какая музыка, согласитесь! “Друзья мои, он — бешеный, он — людоед!” “Друзья мои…”

Но “друзья”, зомбированные в “цивилизаторов”, вместо того чтобы обратиться к русским, где было спасение, продолжали дурно пахнущей кучей валить вслед за ненавидящим их супервождем.

Если бы Наполеон на самом деле захотел помочь, его полубезумные сопровождающие, сами не понимая почему, гурьбой бросились бы к несчастному, чтобы наложить ему на ноги шины, и, бросив награбленное золото, поднять своего боевого товарища.

Однако ж не бросились. Желания в них не появилось. У них у всех было одно желание — точно такое же, как и у императора, — идти, не останавливаясь, и не замечать гибнущих товарищей по оружию, называющих их по старой памяти “друзьями”.

Это еще одна причина — и ее одной вполне достаточно — слышавшие это обличение, а оно неминуемо передавалось из уст в уста, просто должны, обязаны погибнуть.

Да, свидетелей остаться было не должно. Но своей рукой ни зарезать, ни застрелить, ни даже перервать такому количеству людей глотки Наполеон не мог просто физически — как бы подсознательно ему того ни хотелось. (“…Он — людоед! …он сожрет всех вас…” — это не просто художественная фантазия человека, который мог бы жить, но волею императора был обречен замерзнуть. И это не просто психокатарсический образ. Каннибализм среди наполеоновцев был не редкостью. Вожак вообще всегда распознается по поведению своих последователей note 9.) На то, что русские рекруты перебьют наполеоновцев, у Наполеона, успевшего познакомиться с поразительной добротой рекрутских солдат, надежды было мало. К тому же кунктаторствующий Кутузов берег рекрутских солдат, и в бессмысленные для России сражения его втянуть не удавалось. Зверства же прежде угодливых крепостных пресекались. Наполеону оставалось сделать так, чтобы наполеоновцы уничтожили себя сами.

Уничтожение 615 из 645 тысяч произошло вовсе не по “ошибке”, небрежности (попробуйте найти ту корсиканскую бабу, которая бы не сообразила, что после осени наступает зима, а зимой холоднее, чем летом!) — это было следствием намерений сверхвождя.

Вообще, мучительная смерть — закономерная судьба всякого исполнителя. Причина — любовь к смерти, некрофилия — порождает закономерное и потому предсказуемое следствие.

***

Итак, теория стаи включает в себя познание и об общей для всех стай судьбе не только вожака (взлет, максимум, паранойяльные приступы при невозможности сломить неугодников, падение), но главное, вариантах судеб элементов его стаи — они агонизируют от восторга, и затем, на свою беду став свидетелями падения кумира, наказываются гибелью, и цивилизаторы, веровавшие, что вели их к светлым идеалам, устилают дороги своими трупами. А выжившие, при отсутствии нового сверхвождя, вспоминают прошлое с восторженным благоговением. (Так было во времена и Ганнибала, и Наполеона, и Гитлера, и Ленина, и других — известных и не известных нам — сверхвождей.)

Наполеон, как и Ганнибал, новую стаю набирал легко, поэтому ему свидетели несостоявшегося триумфа были не нужны. Вся прежняя разноплеменная стая — и испанцы, и поляки, и немцы, и ненавистные с детства французы, — все должны были погибнуть самым простым способом — от голода на морозе.

Впрочем, старая гвардия — люди, преданные Наполеону со страстью классических зомби, умевшие не рассуждать и, не сомневаясь, прославлявшие Наполеона за гениальность в любой ситуации, — должны были выжить. И — на удивление! — старая гвардия, в тех же погодных условиях, что и другие части Наполеона, на том же морозе, почти при том же качестве довольствия, — оружия не бросила (то есть они были в еще худших условиях, чем отступавшие из других частей, те хоть побросали оружие, и идти им было легче: штуцер тех времен весил как пять (!) и более современных автоматов, на тяжесть которого жалуются нынешние солдаты), и тем не менее во Францию вернулась. Но такую судьбу Наполеон избрал лишь для менее чем десяти тысяч из более чем 640-тысячной армии.

Насладившись в полной мере в течение многих и многих дней любимым зрелищем — пространством, заполненным мертвыми и умирающими, сытый и тепло одетый Наполеон бежал в Польшу, где был восторженно встречен, восхитил поляков рассказом о том, что за ним идет его целехонькое великолепное и победоносное войско, а затем бросился во Францию…

Те, кого уставшие убивать подчиненные Чичагова упустили, отступали одни, но уже по дороге не разоренной, вдоль которой стояли еще не разграбленные дочиста деревеньки…

Солдаты сплошь и рядом зажигали целые дома, чтобы погреться в продолжение нескольких минут. Жар привлекал несчастных, сделавшихся от холода и лишений какими-то полоумными: со скрежетом зубов и адским смехом они бросались в костры и погибали там. Товарищи смотрели на них хладнокровно, без удивления. Некоторые даже подтаскивали к себе обезображенные, сжарившиеся трупы и — надобно сознаться, как это ни ужасно — ели.

(Segur)

(Верещагин В. В. Указ. соч. С. 80)

…Дорога была до такой степени покрыта мертвыми и умиравшими, что надобно было употреблять большое старание для прохода между ними. Идя густою толпой, приходилось наступать или шагать через несчастных умиравших…

(Верещагин В. В. Указ. соч. С. 80)

В придорожных сараях происходили чистые ужасы. Те из нас, которые спасались там на ночь, находили утром своих товарищей, замерзших целыми кучами около потухших костров. Чтобы выйти из этих катакомб, нужно было с большими усилиями перелезать через горы несчастных, из которых многие еще дышали…

Нужен был колосс, чтобы поддерживать все это, но колосс покинул нас…

(Segur)

(Верещагин В. В. Указ. соч. С. 81)

Своеволие и беспорядок достигли крайних пределов; всякая мысль о команде и послушании стала невозможностью, исчезла разность в чинах и положениях — мы представляли шайку обрюзглого, извратившегося люда. Когда несчастный, после долгой борьбы, падал, наконец, подавленный всеми бедами, — все кругом него, уверенные в том, что это конец и ему уже не подняться, прежде чем он испускал последний вздох, бросались на несчастного как на настоящий труп, срывали обрывки одежды, — и он, в несколько секунд оказавшись голым, оставался в таком виде умирать медленной смертью. Часто, бывало, идут около вас подобия каких-то привидений, покушающиеся дотянуться до привала: они стараются изо всех сил выдвигать ногу за ногой, потом вдруг начинают чувствовать, что силы их покидают; глубокий вздох выходит из груди, глаза наполняются слезами, ноги подгибаются; в продолжение нескольких минут они качаются и, наконец, падают, чтобы уже более не подняться. Если тело несчастного упало поперек дороги, товарищи бесцеремонно шагают через, как ни в чем не бывало.

(Bourgeois)

(Верещагин В. В. Указ. соч. С. 80)

***

Итак, вся эта армия наполеоновцев, в сущности, Кутузовым даже не преследуемая (Кутузов намеренно отставал на два перехода, чтобы не убивать рекрутских солдат пространственной близостью с Наполеоном), безоружная, голодная, оборванная, побросавшая награбленную добычу, перемазанная испражнениями, а потому зловонная, верующая в свою цивилизаторскую миссию, докатилась до Березины.

Наполеон, о котором перемазанные в дерьме французы упорно думали как о колоссе, все еще был при армии. Это сулило успех при переправе, хотя с точки зрения наблюдателя, одержимого стихийной дарвинщиной, положение было безысходным.

В самом деле, мост через Березину был уничтожен. Прежде на берегу была хорошая крепостица, в которой для охраны моста Наполеон оставил польский полк. Но пришел адмирал Чичагов с Молдавской армией (состоявшей из русских, квартировавшихся в Молдавии, и выигравшей русско-турецкую войну) — и полегли чуждые русскому духу поляки-наполеоновцы, не стало и переправ через Березину.

— Вы лжете, вы лжете, это неправда!.. — забормотал Наполеон при известии о том, что переправы захвачены.

Видя, что Бонапарт стал шевелить своей палкой, я подумал, что он хочет ударить ею полковника (прибывшего с донесением. — А. М.); но в эту минуту он, с широко расставленными ногами, откинулся назад и, опираясь левою рукою о палку, со скрежетом зубов, кинул к небу свирепый взгляд и поднял кулак! Настоящий крик бешенства вырвался из его груди, он повторил свой жест угрозы и прибавил короткое и выразительное слово… само по себе составляющее богохульство. Уверяю вас, что в жизнь мою я не видел более ужасного выражения лица и всей фигуры!.. Мы… были до такой степени поражены виденным, что опомнились только, когда он приказал продолжать путь.

(Верещагин В. В. Указ. соч. С. 168)

Положение было, действительно, чрезвычайное: боеспособного войска немного — гвардия и офицеры, собранные в Священный эскадрон, — всего около десяти тысяч. Еще присоединилась совершенно свежая, сытая и одетая, отдыхавшая всю русскую кампанию в ожидании выхода Великой армии небольшая армия маршала Виктора.

Если подходить арифметически, то живой силы у Чичагова было значительно больше, артиллерии — тем более, кроме того, переправляться через ледяную Березину надо было именно наполеоновцам, а не русским. Как назло, именно в это время после ужасающих тридцатиградусных морозов ударила оттепель, — именно тогда, когда она была желающим выбраться во Францию не нужна, ведь в результате река вскрылась, и переправиться по льду, как еще день назад, стало невозможно. Да и времени было немного — на пятки наседали сразу две русские армии, одна под командованием Кутузова, другая — Витгейнштейна, достаточно умело действовавшая и до войны 1812 года. Как показали дальнейшие события, они опоздали к переправе всего лишь на сутки.

Наполеон послал небольшой отряд в 300 человек в сопровождении безоружной, деморализованной и вонючей толпы на 25 верст вниз по течению с издевательским (слишком мало сил) приказом строить там мост. Сам же остался на месте и приказал не скрываясь (да это было бы и бессмысленно) строить сразу два моста — рядом. Попытка строить мосты, учитывая обилие артиллерии у Чичагова, была бы бессмысленна — если бы Наполеон не знал, что дегенераты есть не только в его армии.

И, действительно, происходит “чудо”!

Русские по приказу Чичагова снимаются и уходят!

По построенным мостам переправляется сам Наполеон и его гвардия.

С наступлением сумерек и произошло то, что историки всех народов называют трагической ошибкой. Непереправившиеся цивилизаторы переправу прекращают (!!!) и устраиваются на ночлег — мосты же всю ночь пустуют. Им всем захотелось остаться!

Утром переправа как бы нехотя возобновилась — и тут вдруг полетели ядра, и в рядах наполеоновцев стала рваться картечь. (Кстати, пришедший еще позже Кутузов был против этой бойни.)

Да, избиение было страшным. Брошенные вождем наполеоновцы и не думали сопротивляться, — мешая друг другу, они бросились на выстроенные мосты. Русские артиллеристы, перед глазами которых стояли картины надругательств над русской землей и людьми, выкатывали на близлежащие пригорки все новые и новые батареи, споро их устанавливали и открывали огонь. Промахнуться было невозможно: цивилизаторы стояли настолько плотно, что каждый снаряд производил поистине ужасающие опустошения. Суета, толкотня, беспорядок, драки и убийства, происходившие при переходе через Березину еще до подхода русских, по словам всех очевидцев, не поддаются описанию. А теперь к непрерывному вою прибавились еще непрерывный свист ядер, взрывы снарядов, удары по повозкам, каретам и ящикам, которые разбивались, разлетались, осколками увеличивая число жертв.

А потом один из мостов разорвался посередине…

Побоище между самими французами переросло в правильное сражение: дивизия Жерара оружием прокладывала себе путь сквозь живую еще плоть — и переправиться ей удалось.

После этого жерардисты подожгли и второй мост, оставляя своих товарищей на погибель. Многие из оставшихся и просто одуревших от отчаяния еще пытались проскочить по пылавшему мосту, но сгорали или, пытаясь унять боль от ожогов, бросались в воду, где и тонули…

Эта участь должна была постигнуть всю армию Наполеона, да и самого Наполеона лично, если бы адмирал Чичагов выполнил свой долг гражданина, долг, который заключается в том, чтобы сберечь как можно больше жизней вообще, и своих сограждан в частности. Если бы этот любимец русского царя, успешный его придворный прихлебай это сделал, то не было бы последующих кампаний 1813, 1814 и 1815 годов, не было бы Ватерлоо, унесшего жизни сотен тысяч людей разных национальностей, не было бы десятков других сражений, в которых женоподобный супермен Наполеон одержал над различными армиями, включая и русские (Кутузов к тому времени умер), блистательные по обилию крови победы.

Однако адмирал Чичагов, подобно генерал-губернатору Ростопчину и Александру I Благословенному, Наполеону помог…

И заключительный штрих к портрету Чичагова.

Казалось бы, вину следует искупать. России после разорения, которое нанес ей Наполеон, требовались и хорошие руки, и умные головы, а главное — благородные и честные сердца. Казалось бы, Чичагову, несмотря на заслуженный позор то ли предателя, то ли дурака, надо было засучить рукава и работать…

Но Чичагов так, естественно, не поступил.

Он уехал за границу, переезжал из страны в страну, пользуясь уважением на правах вельможи страны, победившей непобедимого Наполеона, тратил деньги, собранные с русских крестьян, и писал мемуары, язвительно в них оправдываясь о том, какой он хороший-хороший, а вовсе не обыкновенный предатель.