Обломов, роман И.А.Гончарова. 4 page

пристало к нему грязи. Не обольстит его никакая нарядная ложь, и

ничто не совлечет на фальшивый путь; пусть волнуется около него

целый океан дряни, зла; пусть весь мир отравится ядом и пойдет

навыворот, - никогда Обломов не поклонится идолу лжи, в душе его

всегда будет чисто, светло, честно... Это хрустальная, прозрачная

душа; таких людей мало; это перлы в толпе! Его сердце не подкупишь

ничем, на него всюду и везде можно положиться.

Распространяться об этом пассаже* мы не станем: но каждый из читателей

заметит, что в нем заключена большая неправда. Одно в Обломове хорошо

действительно: то, что он не усиливался надувать других, а уж так являлся в

натуре - лежебоком. Но помилуйте, в чем же на него можно положиться? Разве в

том, где ничего делать не нужно? Тут он, действительно, отличится так, как

никто. Но ничего-то не делать и без него можно. Он не поклонится идолу зла!

Да ведь почему это? Потому, что ему лень встать с дивана. А стащите его,

поставьте на колени перед этим идолом: он не в силах будет встать. Не

подкупишь его ничем. Да на что его подкупать-то? На то, чтобы с места

сдвинулся? Ну, это действительно трудно. Грязь к нему не пристанет! Да пока

лежит один, так еще ничего, а как придет Тарантьев, Затертый, Иван Матвеич -

брр! какая отвратительная гадость начинается около Обломова. Его объедают,

опивают, спаивают, берут с него фальшивый вексель** (от которого Штольц

несколько бесцеремонно, по русским обычаям, без суда и следствия избавляет

его), разоряют его именем мужиков, дерут с него немилосердные деньги ни за

что ни про что. Он все это терпит безмолвно и потому, разумеется, не издает

ни одного фальшивого звука.

______________

* Пассаж (с франц.) - здесь: указанное место в тексте статьи или речи.

** Вексель (с нем.) - долговое письменное обязательство, документ,

которым должник обязуется уплатить в определенный срок известную сумму

денег.

Нет, нельзя так льстить живым, а мы еще живы, мы еще по-прежнему

Обломовы. Обломовщина никогда не оставляла нас и не оставила даже теперь - в

настоящее время, когда[*], и пр. Кто из наших литераторов, публицистов,

людей образованных, общественных деятелей, кто не согласится, что, должно

быть, его-то именно и имел в виду Гончаров, когда писал об Илье Ильиче

следующие строки:

Ему доступны были наслаждения высоких помыслов: он не чужд

был всеобщих человеческих скорбей. Он горько в глубине души плакал

в иную пору над бедствиями человечества, испытывал безвестные,

безыменные страдания, и тоску, и стремления куда-то вдаль, туда,

вероятно, в тот мир, куда увлекал его, бывало, Штольц. Сладкие

слезы потекут по щекам его. Случается и то, что он исполнится

презрения к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире

злу и разгорится желанием указать человеку на его язвы, - и вдруг

загораются в нем мысли, ходят и гуляют в голове, как волны в море,

потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем, - задвигаются

мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в

стремления; он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро

изменит две-три позы, с блистающими глазами привстанет до половины

на постели, протянет руку и вдохновенно озирается кругом... Вот,

вот стремление осуществится, обратится в подвиг... и тогда,

господи! каких чудес, каких благих последствий могли бы ожидать от

такого высокого усилия! Но, смотришь, промелькнет утро, день уж

клонится к вечеру, а с ним клонятся к покою и утомленные силы

Обломова; бури и волнения смиряются в душе, голова отрезвляется от

дум, кровь медленнее пробирается по жилам. Обломов тихо, задумчиво

переворачивается на спину и, устремив печальный взгляд в окно к

небу, с грустью провожает глазами солнце, великолепно садящееся за

чей-то четырехэтажный дом. И сколько, сколько раз он провожал так

солнечный закат!

Не правда ли, образованный и благородно мыслящий читатель, - ведь тут

верное изображение ваших благих стремлений и вашей полезной деятельности?

Разница может быть только в том, до какого момента вы доходите в вашем

развитии. Илья Ильич доходил до того, что привставал с постели, протягивал

руку и озирался вокруг. Иные так далеко не заходят, у них только мысли

гуляют в голове, как волны в море (таких большая часть); у других мысли

вырастают в намерения, но не доходят до степени стремлений (таких меньше); у

третьих даже стремления являются (этих уж совсем мало)...

Итак, следуя направлению настоящего времени, когда вся литература, по

выражению г.Бенедиктова, представляет

...нашей плоти истязанье,

Вериги в прозе и стихах[*],

мы смиренно сознаемся, что как ни лестны для нашего самолюбия похвалы

г.Гончарова Обломову, но мы не можем признать их справедливыми. Обломов

менее раздражает свежего, молодого, деятельного человека, нежели Печорин и

Рудин, но все-таки он противен в своей ничтожности.

Отдавая дань своему времени, г.Гончаров вывел и противоядие Обломову -

Штольца. Но по поводу этого лица мы должны еще раз повторить наше постоянное

мнение, - что литература не может забегать слишком далеко вперед жизни,

Штольцев, людей с цельным, деятельным характером, при котором всякая мысль

тотчас же является стремлением и переходит в дело, еще нет в жизни нашего

общества (разумеем образованное общество, которому доступны высшие

стремления; в массе, где идеи и стремления ограничены очень близкими и

немногими предметами, такие люди беспрестанно попадаются). Сам автор

сознавал это, говоря о нашем обществе: "вот глаза очнулись от дремоты,

послышались бойкие, широкие шаги, живые голоса... Сколько Штольцев должно

явиться под русскими именами!" Должно явиться их много, в этом нет сомнения;

но теперь пока для них нет почвы. Оттого-то из романа Гончарова мы и видим

только, что Штольц - человек деятельный, все о чем-то хлопочет, бегает,

приобретает, говорит, что жить - значит трудиться, и пр. Но что он делает и

как он ухитряется делать что-нибудь порядочное там, где другие ничего не

могут сделать, - это для нас остается тайной. Он мигом устроил Обломовку для

Ильи Ильича, - как? этого мы не знаем. Он мигом уничтожил фальшивый вексель

Ильи Ильича; - как? это мы знаем. Поехав к начальнику Ивана Матвеича,

которому Обломов дал вексель, поговорил с ним дружески - Ивана Матвеича

призвали в присутствие и не только что вексель велели возвратить, но даже и

из службы выходить приказали. И поделом ему, разумеется; но, судя по этому

случаю, Штольц не дорос еще до идеала общественного русского деятеля. Да и

нельзя еще: рало. Теперь еще, - хотя будь семи пядей во лбу, а в заметной

общественной деятельности можешь, пожалуй, быть добродетельным откупщиком*

Муразовым, делающим добрые дела из десяти миллионов своего состояния, или

благородным помещиком Костанжогло[*], - но далее не пойдешь... И мы не

понимаем, как мог Штольц в своей деятельности успокоиться от всех стремлений

и потребностей, которые одолевали даже Обломова, как мог он удовлетвориться

своим положением, успокоиться на своем одиноком, отдельном, исключительном

счастье... Не надо забывать, что под ним болото, что вблизи находится старая

Обломовка, что нужно еще расчищать лес, чтобы выйти на большую дорогу и

убежать от обломовщины. Делал ли что-нибудь для этого Штольц, что именно

делал и как делал, - мы не знаем. А без этого мы не можем удовлетвориться

его личностью... Можем сказать только то, что не он тот человек, который

сумеет, на языке, понятном для русской души, сказать нам это всемогущее

слово: "вперед!"

______________

* Откупщик - владелец откупа, то есть исключительного права на

взыскание с населения каких-нибудь государственных доходов.

Может быть, Ольга Ильинская способнее, нежели Штольц, к этому подвигу,

ближе его стоит к нашей молодой жизни. Мы ничего не говорили о женщинах,

созданных Гончаровым: ни об Ольге, ни об Агафье Матвеевне Пшеницыной (ни

даже об Анисье и Акулине, которые тоже отличаются своим особым характером),

потому что сознавали свое совершеннейшее бессилие что-нибудь сносное сказать

о них. Разбирать женские типы, созданные Гончаровым, значит предъявлять

претензию быть великим знатоком женского сердца. Не имея же этого качества,

женщинами Гончарова можно только восхищаться. Дамы говорят, что верность и

тонкость психологического анализа у Гончарова - изумительна, и дамам в этом

случае нельзя не поверить... Прибавить же что-нибудь к их отзыву мы не

осмеливаемся, потому что боимся пускаться в эту совершенно неведомую для нас

страну. Но мы берем на себя смелость, в заключении статьи, сказать несколько

слов об Ольге и об отношениях ее к обломовщине.

Ольга, по своему развитию, представляет высший идеал, какой только

может теперь русский художник вызвать из теперешней русской жизни. Оттого

она необыкновенной ясностью и простотой своей логики и изумительной

гармонией своего сердца и воли поражает нас до того, что мы готовы

усомниться в ее даже поэтической правде и сказать: "таких девушек не

бывает". Но, следя за нею во все продолжение романа, мы находим, что она

постоянно верна себе и своему развитию, что она представляет не сентенцию*

автора, а живое лицо, только такое, каких мы еще не встречали. В ней-то

более, нежели в Штольце, можно видеть намек на новую русскую жизнь; от нее

можно ожидать слова, которое сожжет и развеет обломовщину... Она начинает с

любви к Обломову, с веры в него, в его нравственное преобразование... Долго

и упорно, с любовью и нежной заботливостью трудится она над тем, чтобы

возбудить жизнь, вызвать деятельность в этом человеке. Она не хочет верить,

чтобы он был так бессилен на добро; любя в нем свою надежду, свое будущее

создание, она делает для него все: пренебрегает даже условными приличиями,

едет к нему одна, никому не сказавшись, и не боится, подобно ему, потери

своей репутации. Но она с удивительным тактом замечает тотчас же всякую

фальшь, проявлявшуюся в его натуре, и чрезвычайно просто объясняет ему, как

и почему это ложь, а не правда. Он, например, пишет ей письмо, о котором мы

говорили выше, и потом уверяет ее, что писал это единственно из заботы о

ней, совершенно забывши себя, жертвуя собою, и т.д. "Нет, - отвечает она, -

не правда: если б вы думали только о моем счастии и считали необходимою для

него разлуку с вами, то вы бы просто уехали, не посылая мне предварительно

никаких писем". Он говорит, что боится ее несчастия, если она со временем

поймет, что ошиблась в нем, разлюбит его и полюбит другого. Она спрашивает в

ответ на это: "где же вы тут видите несчастье мое? Теперь я вас люблю, и мне

хорошо; а после я полюблю другого, и, значит, мне с другим будет хорошо.

Напрасно вы обо мне беспокоитесь". Эта простота и ясность мышления заключает

в себе задатки новой жизни, не той, в условиях которой выросло современное

общество... Потом, - как воля Ольги послушна ее сердцу! Она продолжает свои

отношения и любовь к Обломову, несмотря на все посторонние неприятности,

насмешки и т.п., до тех пор, пока не убеждается в его решительной дрянности.

Тогда она прямо объявляет ему, что ошиблась в нем, и уже не может решиться

соединить с ним свою судьбу. Она еще хвалит и ласкает его и при этом отказе,

и даже после; но своим поступком она уничтожает его, как ни один из

обломовцев не был уничтожаем женщиной. Татьяна говорит Онегину в заключении

романа:

______________

* Сентенция (с лат.) - нравоучительное изречение.

Я вас люблю (к чему лукавить?),

Но я другому отдана

И буду век ему верна...

Итак, только внешний нравственный долг спасает ее от этого пустого

фата; будь она свободна, она бы бросилась ему на шею. Наталья оставляет

Рудина только потому, что он сам уперся на первых же порах, да и, проводив

его, она убеждается только в том, что он ее не любит, и ужасно горюет об

этом. Нечего и говорить о Печорине, который успел заслужить только ненависть

княжны Мери. Нет, Ольга не так поступила с Обломовым. Она просто и кротко

сказала ему: "я узнала недавно только, что я полюбила в тебе то, что я

хотела, чтоб было в тебе, что указал мне Штольц, что мы выдумали с ним. Я

любила будущего Обломова! Ты кроток, честен, Илья; ты нежен... как голубь;

ты спрячешь голову под крыло - и ничего не хочешь больше; ты готов всю жизнь

проворковать под кровлей... да я не такая: мне мало этого, мне нужно чего-то

еще, а чего - не знаю!" И она оставляет Обломова, и она стремится к своему

чему-то, хотя еще и не знает его хорошенько. Наконец она находит его в

Штольце, соединяется с ним, счастлива; но и тут не останавливается, не

замирает. Какие-то туманные вопросы и сомнения тревожат ее, она чего-то

допытывается. Автор не раскрыл пред нами ее волнений во всей их полноте, и

мы можем ошибиться в предположении насчет их свойства. Но нам кажется, что

это в ее сердце и голове веяние новой жизни, к которой она несравненно ближе

Штольца. Думаем так потому, что находим несколько намеков в следующем

разговоре.

- Что же делать? поддаться и тосковать? - спросила она.

- Ничего, - сказал он: - вооружаться твердостью и

спокойствием. Мы не титаны с тобой, - продолжал он, обнимая ее: -

мы не пойдем с Манфредами и Фаустами на дерзкую борьбу с мятежными

вопросами, не примем их вызова, склоним головы и смиренно

переживем трудную минуту, и опять потом улыбнется жизнь, счастье

и...

- А если они никогда не отстанут: грусть будет тревожить все

больше, больше?.. - спрашивала она.

- Что ж? примем ее, как новую стихию жизни... Да нет, этого

не бывает, не может быть у нас! Это не твоя грусть; это общий

недуг человечества. На тебя брызнула одна капля... Все это

страшно, когда человек отрывается от жизни, когда нет опоры. А у

нас...

Он не договорил, что у нас... Но ясно: что это он не хочет "идти на

борьбу с мятежными вопросами", он решается "смиренно склонить голову"... А

она готова на эту борьбу, тоскует по ней и постоянно страшится, чтоб ее

тихое счастье с Штольцем не превратилось во что-то подходящее к обломовской

апатии. Ясно, что она не хочет склонять голову и смиренно переживать трудные

минуты, в надежде, что потом опять улыбнется жизнь. Она бросила Обломова,

когда перестала в него верить; она оставит и Штольца, ежели перестанет

верить в него. А это случится, ежели вопросы и сомнения не перестанут мучить

ее, а он будет продолжать ей советы - принять их, как новую стихию жизни, и

склонить голову. Обломовщина хорошо ей знакома, она сумеет различить ее во

всех видах, под всеми масками и всегда найдет в себе столько сил, чтобы

произнести над нею суд беспощадный...

ПРИМЕЧАНИЯ

ЧТО ТАКОЕ ОБЛОМОВЩИНА?

Впервые напечатано в "Современнике", кн. V за 1859 год.

К стр. 3

Эпиграф взят из второго тома поэмы Н.В.Гоголя "Мертвые души" (глава I).

В конце статьи (см. стр. 35, 40) Добролюбов, обращаясь к мысли, выраженной в

эпиграфе, вновь напоминает цитируемые им слова Гоголя.

"...первая часть романа..." - Добролюбов имеет в виду отрывок "Сон

Обломова", опубликованный в 1849 году в "Литературном сборнике". Полностью

роман Гончарова был напечатан в журнале "Отечественные записки" в 1859 году

(кн. I-IV), одновременно с романом И.С.Тургенева "Дворянское гнездо" (журнал

"Современник", кн. I за 1859 год).

К стр. 9

"Как-то чудно..." - цитата из стихотворения "Исповедь" (1842)

выдающегося русскою поэта-революционера Н.П.Огарева (1813-1877).

К стр. 15

Еруслан Лазаревич - герой-богатырь из популярной русской сказки и

былины.

К стр. 18

"...раскройте, например, "Онегина", "Героя нашего времени", "Кто

виноват?", "Рудина", или "Лишнего человека", или "Гамлета Щигровского

уезда"..." - Добролюбов называет произведения А.С.Пушкина, М.Ю.Лермонтова,

А.И.Герцена, И.С.Тургенева. "Лишний человек" - повесть И.С.Тургенева

"Дневник лишнего человека" (1850).

Тентетников - одно из действующих лиц второго тома "Мертвых душ"

Н.В.Гоголя.

Сей (Сэй) Жан-Батист (1767-1832) - французский буржуазный экономист.

К стр. 19

Бельтов - герой романа А.И.Герцена "Кто виноват?" (1841-1846).

"...встречи Бирона, едущего из Сибири, с Минихом, едущим в Сибирь..." -

Бирон (1690-1772), временщик в царствование императрицы Анны Иоанновны,

после ее смерти был сослан в Сибирь фельдмаршалом Минихом (1683-1767); в

царствование Елизаветы Миних сам был сослан в Сибирь.

К стр. 24

"Сменит не раз младая дева..." - цитата из "Евгения Онегина"

А.С.Пушкина.

К стр. 25

"Овладевает беспокойство..." - цитата из "Евгения Онегина" А.С.Пушкина.

К стр. 26-27

"Дела себе исполинского ищут..." и "Нет, я души не растрачу моей..." -

цитаты из поэмы Н.А.Некрасова "Саша" (1856).

К стр. 31

"О предрассудках вековых..." и "Ярем он барщины старинной..." - цитаты

из "Евгения Онегина" А.С.Пушкина.

К стр. 34

"Экономический указатель" - журнал, защищавший

буржуазно-капиталистический путь развития России; выходил в 1857-1861 годах

под редакцией И.В.Вернадского (1821-1884), русского буржуазного экономиста,

сторонника умеренных реформ, осуществлявшихся в 60-х годах

буржуазно-помещичьими кругами.

К стр. 35

"Теперь загадка разъяснилась..." - цитата из "Евгения Онегина"

А.С.Пушкина.

"См. Тургенев. Повести..." - Добролюбов ссылается на издание "Повестей

и рассказов" И.С.Тургенева, СПБ., 1856, части I-III.

К стр. 37

"...в настоящее время, когда..." - этой фразой Добролюбов пародировал

модное либерально-дворянское фразерство, пустые рассуждения о прогрессе и

реформах, якобы сопутствовавших началу царствования Александра II.

К стр. 38

"...нашей плоти истязанье..." - Добролюбов иронически цитирует

стихотворение "Современная молитва" "модного" в свое время литератора,

представителя вычурной, далекой от жизни романтической поэзии

В.Г.Бенедиктова (1807-1873).

К стр. 39

Муразов, Костанжогло - действующие лица второго тома "Мертвых душ"

Н.В.Гоголя, по замыслу автора положительные образы русской крепостнической

действительности.

Киреевский «В ответ А.С. Хомякову» (1839)

Статья была впервые опубликована после смерти И.В.Киреевского в 1861 году в первом собрании его сочинений. История написания статьи такова. С 1834 года Киреевский почти все зимы проводил в Москве. В 1839 году у него в доме проходили еженедельные вечера для небольшого круга друзей. По условию каждый из гостей должен был по очереди прочесть что-нибудь из вновь написанного. На этих вечерах Гоголь читал свои комедии и первые главы «Мертвых душ», профессор Крюков - статью «О древнегреческой истории». Хомяков - статью «О старом и новом». Статья не предназначалась для печати. Возможно, Хомяков прочитал ее, чтобы вызвать возражения со стороны Киреевского. Ответ была написан и принадлежал к направлению, которое тогда называли православно-славянским, а впоследствии славянофильством.

По своей форме статья является ответом, но по духу это уже монолог-размышление. С того времени Киреевский отказывается от полемического тона, он уже призван и предстоит перед Богом, осознает ответственность за сказанное слово. Уже в первом абзаце ощущаются особое волнение и трепет, когда Иван Васильевич начинает говорить о России: «Понятие наше об отношении прошедшего состояния России к настоящему принадлежит не к таким вопросам, о которых мы можем иметь безнаказанно то или иное мнение, как о предметах литературы, о музыке или иностранной политике, но составляет, так сказать, существенную часть нас самих, ибо входит в малейшее обстоятельство, в каждую минуту нашей жизни»9. Вопрос об отношении к России и к ее прошлому, по мнению Киреевского, нельзя упрощать. Обычно рассуждают таким образом: если прежняя Россия была лучше теперешней, следует возвратить старое и уничтожить все западное, искажающее русскую особенность; если прежняя Россия была хуже, надо вводить все западное и истреблять русскую особенность. «Если старое было лучше теперешнего, - писал И.В. Киреевский, - из этого еще не следует, чтобы оно было лучше теперь. Что годилось в одно время, при одних обстоятельствах, может не годиться в другое, при других обстоятельствах. Если же старое было хуже, из этого также не следует, чтобы его элементы не могли сами собой развиваться во что-нибудь лучшее, если бы только развитие это не было остановлено насильственным введением элемента чужого. Молодой дуб, конечно, ниже однолетней с ним ракиты, которая видна издалека, рано дает тень, рано кажется деревом и годится на дрова. Но вы, конечно, не услужите дубу тем, что привьете к нему ракиту... Вместо того, чтобы спрашивать: лучше ли была прежняя Россия? - полезнее, кажется спросить: нужно ли для улучшения нашей жизни теперь возвращение к старому русскому, или нужно развитие элемента западного, ему противоположного?.. Сколько бы мы ни были врагами западного просвещения, западных обычаев и тому подобного; но можно ли без сумасшествия думать, что когда-нибудь какою-нибудь силою истребится в России память всего того, что она получила от Европы в продолжение двухсот лет? Можем ли мы не знать того, что знаем, забыть все, что умеем? Еще менее можно думать, что 1000-летнее русское может совершенно уничтожиться от влияния нового европейского. Потому, сколько бы мы ни желали возвращения русского или введения западного быта, но ни того, ни другого исключительно ожидать не можем, а поневоле должны предполагать что-то третье, долженствующее возникнуть из взаимной борьбы двух начал... Не в том дело: которое из двух? Но в том: какое оба они должны получить направление»10. Важность вопроса не в приобретении того или другого, а в направлении развития.

Мы подробнее остановимся на рассмотрении Киреевским основ народной жизни в России, потому что его взгляды на этот вопрос в дальнейшем существенно не менялись. Это позволит при знакомстве с другими трудами Киреевского больше внимания уделять духовной стороне дела, о которой в этой статье речь практически не идет.

Киреевский замечает, что, на первый взгляд, между народами России и Запада существует одно очевидно общее - это христианство. Различие заключается в особенных видах христианства, в особенном направлении просвещения. Если мы знаем, откуда происходит общее, необходимо увидеть и причины различий. Он предлагает, восходя (именно как восхождение рассматривает Киреевский приближение к историческим и духовным основам христианства) исторически к началу того или иного вида образованности, искать причину их различия в первых элементах, из которых они составились, или рассматривать уже последующее развитие этих элементов, сравнивая результаты. Если различие, которое мы увидели в элементах, проявится и в результатах их развития, тогда очевидно, что предположение верно, и, основываясь на нем, можно делать заключения.

Киреевский предлагает рассмотреть три элемента, которые явились основанием европейской образованности, - это римское христианство, мир необразованных варваров, разрушивших Римскую империю, и классический мир древнего язычества.

Рассматривая классический мир древнего язычества, не доставшийся в наследие России, он видит в нем торжество формального разума человека, на себе самом основанного. Этот разум проявляется в двух свойственных ему видах - формальной отвлеченности и отвлеченной чувственности. Уклонение Римской Церкви от Восточной произошло, по мнению Киреевского, по причине торжества рационализма над преданием, внешней разумности над внутренним духовным разумом. «В этом последнем торжестве формального разума над верою и преданием, - писал он, - проницательный ум мог уже наперед видеть в зародыше всю теперешнюю судьбу Европы»11. Здесь можно увидеть новую философию и индустриализм как пружину общественной жизни, и филантропию, основанную на своекорыстии, и систему воспитания, ускоренную силою возбужденной зависти, и многие результаты надежд и дорогих опытов.

Не следует думать, что изменивший свои взгляды Киреевский начинает обличать Запад. Но ему стала приоткрываться глубина жизни, он увидел под покровом блеска внешней жизни еще одну жизнь, которая и является истинной. Послушаем самого Киреевского. «Я совсем не имею намерения писать сатиру на Запад. Никто больше меня не ценит тех удобств жизни общественной и частной, которые произошли от того же самого рационализма. Да, если говорить откровенно, я и теперь еще люблю Запад, я связан с ним многими неразрывными сочувствиями. Я принадлежу ему своим воспитанием, моими привычками жизни, моими вкусами, моим спорным складом ума, даже сердечными моими привычками. Но в сердце человека есть такие движения, есть такие требования в уме, такой смысл в жизни, которые сильнее всех привычек и вкусов, сильнее всех приятностей жизни и выгод внешней разумности, без которых ни человек, ни народ не могут жить своей настоящей жизнью. Потому, вполне оценивая все отдельные выгоды рациональности, я думаю, что в конечном развитии она своей болезненной неудовлетворенностью явно обнаруживается началом односторонним, обманчивым, обольстительным и предательским. Впрочем, распространяться об этом было бы неуместно. Я припомню только, что все высокие умы Европы жалуются на теперешнее состояние нравственной апатии, на недостаток убеждений, на всеобщий эгоизм, требуют новой духовной силы вне разума, требуют новой пружины жизни вне расчета, одним словом, ищут веры и не могут найти ее у себя, ибо христианство на Западе исказилось своемыслием».

Говоря о просвещении в России, И.В. Киреевский отмечал, что «у нас образовательное начало заключалось в нашей Церкви» (он так и говорит - «в нашей Церкви»). В ней «вместе с христианством действовали на развитие просвещения еще плодоносные остатки древнего языческого мира». При внимательном рассмотрении оказалось, что Россия тоже имела наследие древнего классического мира, но не во всей полноте его язычества, а в «плодоносных остатках», полученных Россией из Византии вместе с православной верой.

Римская Церковь приняла в себя «зародыш того начала, которое составляло общий оттенок всего греко-языческого развития - начала рационализма». В этом и причина отделения Римской Церкви от Восточной. Некоторые догматы, существовавшие в предании всего христианства она изменила на основе умозаключений, некоторые распространила вследствие того же процесса и вопреки преданию и духу Церкви Вселенской. Логическое убеждение легло в основу католицизма. Схоластическая философия, которая не могла другим способом, как только силою силлогизма, согласовать противоречие между разумом и верой, постепенно становилась принадлежностью духовенства, прежде воспитанного в другом духе. Но если вера логически доказана и логически противопоставлена разуму, то это уже не вера, а логическое отрицание разума. Именно поэтому в период своего схоластического развития католицизм по причине своей рациональности угнетал разум и был его отчаянным врагом. Но желание уничтожить разум произвело противодействие, последствия которого, по мнению Киреевского, составляют характер теперешнего просвещения.

Восточное христианство, писал он, не знало ни этой борьбы веры против разума, ни этого торжества разума. Потому и плоды просвещения были совсем другие. В общественном устройстве России имелось много отличий от Запада. Главное отличие - образование общества в «маленькие миры». Частная личная самобытность - основа западного развития - была у нас мало известна, как и общественное самовластие. Человек принадлежал миру. А мир - ему. Поземельная собственность - источник личных прав на Западе - была у нас принадлежностью общества. Лицо участвовало в праве владения, если входило в состав общества.