Глава 3. Старцев старался вспомнить все подробности войны тогда, в Афганистане, вдруг что‑то поможет ему разобраться в психологии его противника

Старцев старался вспомнить все подробности войны тогда, в Афганистане, вдруг что‑то поможет ему разобраться в психологии его противника. Мельчайший эпизод той войны мог помочь принять верное решение теперь…

На базе в Баграме довелось Лехе попасть сперва к капитану Батову, а потом и к самому генералу Невядю…

Судьбина их столкнула, и все в Лехиной дальнейшей карьере совершенно по‑новому пошло.

Батов во многом копировал своего кумира – генерал‑лейтенанта Невядя. Батов, тогда еще командир разведроты и по званию капитан, служил в ограниченном контингенте в ДРА, или попросту в Афгане…

А комдив Невядь слыл тогда в войсках великим стебком. Приняв дивизию еще полковником, лазал по батальонам в каком‑то старом затрапезном бушлате без погон, и, не зная еще своего «нового» в лицо, многие попадали впросак, принимая его то за какого‑то гражданского спеца из Кабула, то за приблудившегося прапора из вещевой службы или с дивизионного склада ГСМ. Только маленькая квадратная бирочка на противогазной сумке, с надписью химическим карандашом на ней «Невядь» выдавала новое дивизионное начальство. Говорили, что в этом своеобразном брезентовом портфеле, помимо запасных обойм к своему «стечкину», комдив постоянно таскал еще и фляжку из нержавейки с трехзвездочным армянским… Но про него вообще много чего говорили. И уже по весне, когда расцвел мак и Невядь получил генерал‑майора, принялся он лазать по батальонам в прапорщицких погонах с одною на них маленькой звездочкой… Будто этакий младший прапор, а не генерал…

Батов всегда любил в людях настоящее. Он и Лешку Старцева учил любить только настоящее…

А Невядь и был настоящим. Именно они, настоящие, вообще‑то стебками всегда и прикидываются. Неживой или поддельный, или если вообще чужой, те всегда как раз норовят все по правилам да как следует. А Невядь – мужик без комплексов. Триста прыжков с парашютом, на костяшках – мозоли в медный пятак от бесконечных отжиманий «на кулачках» да от ежедневной молотьбы в сосновую макивару… Да если бы его доблести писались не фиолетовыми чернилами, да не штабным писарем, да не в карточке учета взысканий и поощрений по форме, установленной в МО СССР, а гекзаметром боянно пелись бы у походных костров, то там были бы такие строки, как «голос его был подобен раскату грома в самую страшную бурю, а глаза его извергали искры, как те, что сыплются из‑под колес боевой колесницы, когда та катится в бой по мощеной дороге…». Такой вот он был. И баб он любил. И вообще был он из тех, кто своего не пропустит.

В общем, задумал как‑то Невядь караван один целиком на себя записать. Весь. Со всем товаром.

Граница‑то с Пакистаном полупрозрачная. Оружие – стингеры‑мудингеры, это само‑собой, но везли караванщики и барахло: «сони», «грундиги», «шарпы» всякие разные. Генералы бортами военно‑транспортной не только «груз двести» в Союз слали, но порой настоящие «золотые тюльпаны» оформляли… Разведка наводку даст, четыре вертухи в горы… Туда с боекомплектом – обратно с «хабаром»… Потом только ящиками да тюками прям из «восьмерок» да в распахнутые рампы «АНов»… А куда там потом в Союзе – никто и не знал.

Дивизионный разведчик ему эту идею‑то и подал. А то откуда бы Невядю знать, что, кроме стингеров, караванщик повезет бригадному генералу Камалю еще и бакшиш за прошлогодний урожай. А мак в том году богатый уродился.

У Невядя для срочных серьезных дел была отобрана команда. Из одних только офицеров и прапорщиков. Причем из тех, кто служил с ним еще во Пскове и в ГСВГ[17]. Третьим номером был в этой команде и капитан Батов, а с ним – прапорщик Леша Старцев…

Шли двумя вертушками. «Восьмой» пару раз прижался – высадил две пятерки – в одной сам, в другой старшим майор Кондратьев, разведчик дивизионный… А «крокодил» тут же висел, неподалеку, в пределах работы радиосвязи.

Невядь вообще слыл в войсках большим стебком.

И еще шла о нем молва, что справедливый. Будто бы вел Невядь свой учет потерь, где, по его справедливому понятию, должно было соблюдаться обязательное соотношение «один к восьми». Потеряли наши при выходе на тропу двоих десантников – комбат тут же должен отчитаться ему шестнадцатью головами дохлых духов. Потеряли четверых – покажи ему тридцать два холодных моджахеда, и ни на одного меньше!

Невядь с Кондратьевым тогда вернулись одни. Потери при выходе на караван составили восемь десантников и двое вертолетчиков – экипаж сгоревшего «восьмого». Комдива с разведчиком подбирал прикрывавший вылазку «крокодил»…

По принципу справедливости Невядь поклялся перед знаменем дивизии, что за десять товарищей «духи» недосчитаются восьмидесяти голов.

Такой вот был Невядь… Потом стал он губернатором одного края. И погиб. По‑дурацки. В вертолете расшибся, и не на войне, а так – на лыжах на горных собрался, а вертолет за провода зацепился и…

А Батов его любил. И во всем копировал. И не догадывался, что не окажись он тогда, когда летали на тот караван, в госпитале со сломанной ключицей… То все равно Невядь пришел бы домой вдвоем с майором Кондратьевым. А потери десантуры составили бы не восемь человек, а девять… Вернее, десять, потому как тогда с Батовым и Леха Старцев непременно полетел бы, а стебку Невядю лишние свидетели были ни к чему.

Но Судьба сберегла Леху.

Ставший начальником разведки дивизии подполковник Батов послал прапорщика Старцева учиться.

И через четыре года Леха вернулся в Афган уже старшим лейтенантом ГРУ.

А тут и вывод войск.

И не суждено вроде бы было Лешке с Вовой в Афгане встретиться, но впереди была чеченская война.

А в нее они оба вступили уже в чинах.

* * *

Помощник генерала Старцева, Цугаринов, тоже помнил, как первый раз Батова увидал.

Их батальон грузился на платформы ночью. На ярко освещенной прожекторами погрузочной площадке, порыкивая двигателями, сгрудились ЗИЛы и «газоны» шестьдесят шестые. На железнодорожные платформы машины загоняли только офицеры и прапорщики. Солдат к рулю не пускали. Капитан Кедря сказал, что, если какая машина вдруг с платформы упадет да погрузка задержится, виновника будут судить по законам военного времени.

Витька Цугаринов, тогда еще юный летеха из двухгодичников, смотрел, как, загнав громадный ЗИЛ‑бензозаправщик, его дружок Вовка Грицай выскочил из кабины и тут же побежал к следующей машине… Солдаты суетились вокруг уже погруженных ЗИЛов, заводя проволочные стяжки, подбивая под колеса клинья…

– Пойдем, Карась, наш штабной вагон еще не скоро прицепят, – сказал Кедря. – Пойдем от греха, не видишь, сам Батов за погрузкой приехал понаблюдать!

Витька уже и сам заметил высокую фигуру в новеньком полушубке.

– А когда он свалит? – спросил Виктор капитана.

– Никогда, Карась!

– Ну я не знаю, когда эта вся заваруха кончится? У меня дембель через год.

– Какой дембель, Карась? На войну едем. В Афганистан.

* * *

Витька Цугаринов любил дорогу. В дороге можно мечтать о своем. Вообще, хорошо придумал кто‑то из начальства – «старший машины»… Это должность такая. И к ней даже удостоверение дается – «удостоверение старшего машины». Вот так.

Сидит старший машины справа от водителя на широком сиденье… и мечтает. А служба идет! А дорога набегает под капот… И мечтается о том, как приедет Витька в Питер, как купит себе стереомагнитофон… Этот – «Юпитер» с колонками. Как пригласит к себе Верочку – ту худенькую, рыженькую. Купит венгерского «Токая», поставит на новеньком «Юпитере» бобину с любимым альбомом «Квин» про ночь в опере, где «Богемская рапсодия», как сядет Верочка на диван, сняв туфельки и поджав ножки по‑домашнему. И как станут они целоваться.

И если бы не война!

Ефрейтор Назаров держит дистанцию сорок метров от идущего впереди ЗИЛа‑водовозки. Скорость небольшая, километров тридцать – тридцать пять. Назаров не из тех досаафовских шоферов, что пришли в армию с липовыми правами… Он до призыва год водилой работал. Да в армии уже полтора года. С Назаровым не страшно. И даже от того, что, переехав мост, они уже оказались на войне, Витьке почему‑то не страшно.

Колонна встала.

– Назаров, ты не глуши!

– Да знаю я, товарищ лейтенант.

На инструктаже майор Батов говорил строго‑престрого… И вообще все эти последние сумасшедшие дни стали какой‑то цепью сплошных запугиваний. Начальство все какое‑то нервное. Неужели мы, самая сильная армия в мире, будем все время так нервничать? Так никакого валидола в аптечках не хватит. И чего они все время и сами боятся, и нас запугивают? Чуть что – под суд! Неужели мы, самые сильные в мире, нервничаем из‑за какого‑то Афганистана? Мы, которые в Великой Отечественной Европу победили, мы, которые готовы воевать с Америкой, мы что? Афганистана бояться будем? Да Витька в школе и в институте даже и не знал – где он, этот Афганистан? В Африке ли? Или в Индонезии?

– Вон дежурный бежит…

– Вижу…

Назаров высунулся из кабины.

– Че там, товарищ прапорщик?

– 25–39 Мухтазарова танкисты зацепили.

– И че?

– Комбат приказал ее с дороги в овраг… Танк‑то машина дурная, железная, он Мухтазарову колесо с полуосью вместе выдрал. С мясом.

– Ну и че?

– Да в кузове‑то у него две палатки – мы ж не можем без палаток, вот сейчас на 25–42 к Куладину хотя бы только палатки перебросим и дальше двинемся…

Витька усмехнулся: «в овраг…» – во дает этот Колобаев, как был деревня, так и остался деревней, какой тут овраг! Тут горы. Тут перевал… Саланг.

Когда проезжали то место, где танкисты протаранили наш ЗИЛ, Витьке не было видно, он даже привстал в кабине, но ничего, кроме осыпи камней, скрывающейся за крутым уклоном, не увидал.

– Вон, вон лежит наш зилок, на боку… Жалко, денег стоит, наверное.

– Назаров, ты на дорогу гляди, а то и мы там окажемся.

– Да вы не волнуйтесь, товарищ лейтенант.

Вот тоже, не признает меня Назаров старшим лейтенантом. Это что за мода, что за форс такой стариковский! Замечание ему делать неохота… Но понятно. Они – шофера, только своих ротных командиров признают, а штабных – любят не шибко.

– Бензин, товарищ лейтенант, скоро весь сожжем уже.

– Конечно, сколько в горку ехали… Почти сутки.

– А вы не знаете, куда мы едем?

– Этого никто не знает, разве что Батов да Чернов.

– А говорят, мы в Кабул едем, там парк оборудуем.

– Кто говорит?

– А ребята трепались.

Колонна снова встала. Над дорогой, почти задевая скалы мельницами лопастей, с глухим гулом прошли два пятнистых вертолета.

– Не нравится мне это, – сказал Назаров.

Снова по колонне побежал Колобаев, смешно прихрамывая и придерживая отяжелевшую от «Макарова» кобуру.

– Цугаринов! У тебя в машине место одно есть? Возьмешь к себе лейтенанта Долгова. Он старшим с Мухтазаровым ехал… Теперь с тобой поедет.

– Че, старшим?

– Да нет, старшим ты будешь, как и был, а он у тебя пассажиром.

– А Батов на инструктаже говорил, в кабине только водитель и старший.

– А куда я теперь этого лейтенанта посажу? Бери, и все!

– Ну ладно, давай.

Особенно не спеша, к машине подошел лейтенант в новеньком бушлате с овчинным воротником и в шапке – новехонькой, аж с голубизной.

– Вы старший лейтенант Цугаринов?

– Ну я.

– Майор Батов сказал, что я с вами поеду.

– Ну тогда залезай.

Молодой оказался длинным. Его шапка почти касалась потолка, а ноги в новеньких хромачах даже в сложенном виде едва помещались в ограниченном пространстве кабины. В ЗИЛе сразу стало тесно. Витька не любил сидеть посередине. Уж лучше быть прижатым к холодной дверце. Водила все время переключает передачи, за коленку задевает… Но просить новенького пересесть Витька не решился.

– А вы, товарищ лейтенант, к нам в батальон? – по‑простому полез знакомиться Назаров.

– К вам, – ответил новенький.

– А кем служить у нас будете?

– Переводчиком.

– А‑а‑а‑а!

Назаров удовлетворенно замолчал.

– А че, ты по‑афгански шпаришь? – в свою очередь поинтересовался Витька.

– Афганского – такого языка нет. Есть пушту и фарси. Я фарси в университете изучал.

– В каком?

– В Ленинградском.

– Так ты из Питера? – Витька чуть не подпрыгнул.

– Да, а вы?

– Да ты чего меня «на вы»! Меня Витей зовут, это ты для Назарова «на вы», а со мной «на ты» сразу давай. Тебя как?

– Миша.

– Ты че, двухгодичник?

– Да не, кадровый я.

– А где в Ленинграде живешь?

– На Петроградской стороне – набережная реки Карповки.

– А я в Дачном, на Трамвайном.

– Да вот…

– А давно из Ленинграда‑то сам?

– Неделю назад. Я пять дней в Душанбе назначения ждал, пока к вам не попал.

– А «Беломора» питерского нет?

– Сигареты «Антарктида», еще ленинградские.

– Давай.

Назаров тоже молча руку протянул.

Чиркать водиле спичку входит в обязанности старшего.

– А как вас тапком‑то зацепило? – спросил Назаров.

– А я и не заметил даже, мы параллельно ехали – танкисты колонной вдоль скалы, а мы у обрыва. Ну, этот газанул как‑то, крутанул… Я и испугаться не успел.

Водовозка 25–54 вдруг отвалила вправо, и Витька увидел военного регулировщика в белой каске, жезлом показывающего направление к большой площадке.

– Заправляться будем, – сказал Назаров радостно, – бензинчиком.

– Значит, тебе, Миша, два года еще служить?

– Нет, Витек… Один, если из Афганистана не отзовут.

– А мне, значит, не год, а шесть месяцев, – сказал Витька и улыбнулся удовлетворенно.

* * *

Нахлынули воспоминания.

Как пелена упала – нахлынули.

Им, вопоминаниям, только дай слабину!

Цугаринов не мог заснуть, все вспоминал. Один день в Афганистане припомнился ему во всех подробностях. Почему именно он, этот день?

* * *

– Штабная рота, штабная рота…

Что штабная рота? Что они так громко орут?

Витька окончательно отчаялся обрести какое‑либо подобие сна и опустил ноги на мокрый линолеум. Дневальный Домбилбаев ежечасно поливал пол в офицерских КСО, потому как существовало предубеждение, будто от этого увлажнения в раскаленных вагончиках становилось легче дышать. Это как раз тот редкий случай в СА, когда солдату жилось легче, чем командирам. Солдаты спали в палатках, которые простым поднятием полотняных стен превращались в навесы, и под ними свободно продувал ветерок. А тут, в этом «контейнере советского офицера», сделанном зэками в каком‑нибудь СибЛаге номер тра‑та‑та, днем температура поднималась до шестидесяти пяти. Замполит Веня Воронцов, лысый, как наш Ленин на юбилейном рубле, все пугал:

– Вот зимой полезем к солдатам в палатку отогреваться. Вагончики‑то с электрическими печками! А прапор дядя Вася ночью электростанцию гонять не хо‑хо из соображений экономии. Вот и мерзли мы под бушлатом без Аньки‑Встаньки и без Наташки‑Черепашки. А у солдатиков в палатке ПБ – печка и дневальный истопник. Там, даже когда на улице минус тридцать, на верхнем ярусе ребята без одеял посапывали.

Впрочем, до новой зимы еще надо дожить.

А через полтора часа Витьке – на инструктаж к майору Батову. Витька первый раз дежурным по батальону. Ребята смеялись: Витька дежурным – часть без дежурного!

Он натянул брюки и на манер сержантов‑дембелей на нош напялил не форменные коричневые полуботинки, а кроссовки… В Военторге, как в ГУМЕ, – весь дефицит! Адидас – Москва! Получите и распишитесь. Вышел Витька на ки‑риль‑цо… Почесать себе …ицо… Почесал лицо. Комаров здесь нет, потому что нет воды и нет травы. Но дрянь какая‑то все же летает и кусается.

– Филонов! Филонов, иди сюда! – крикнул Витька младшему сержанту из штабной команды тех, за кем по солдатской справедливой молве закрепилось позорное звание «писарюги». Филонов – один из двух Витькиных непосредственных подчиненных. Умел на машинке двумя пальцами, перепечатывал протоколы, фуйню‑муйню разную. Отчеты и всю прочую мутотень. Будет потом тоже мамке рассказывать, как в горы ходил, как раненого командира из‑под огня выносил. Витька читал письмо одного первогодка: «Мама, я служу в Краснознаменной ордена Кутузова части, и мы скоро опять пойдем в наступление…» Е‑мое! Какое, к хренам, наступление! Им вообще запрещено про боевые действия писать, а автобат вообще по своей узкой функциональности ни в какие наступления не ходил. Наше дело – перевозки, ремонт… Вот до чего же всем славы хочется! Больше, чем водки.

Филонов подошел вразвалочку.

– Чего?

«Ни хрена себе, „чего“? Это так теперь у нас сержанты младшие цельным лейтенантам отвечают», – подумал Витька про себя, но ничего не сказал.

– Проводи меня до третьего поста.

– Хорошо, только вы, товарищ лейтенант, тоже автомат возьмите.

«Хрен тебе, три километра по такой жаре я и с пестиком в кармане хорош буду», – подумал Витька и снова ничего не сказал.

– Достаточно и твоего «калаша». А дух налетит, так и в два ствола не отобьемся.

Шли по каменной россыпи. Так было ближе. По дороге километров пять получалось. А напрямик – доплелись бы минут за сорок. Филонов положил «калаш» на горбину и обе руки закинул через железо, как Христос на перекладине.

– А правда, что вы в Ленинграде учились?

– Правда.

– А я в Сочи работал в экскурсионном бюро, на гору Ахун туристочек водил…

– Ты рассказывал.

– Да.

Шли молча, только камешки под кроссовками перекатывались.

– Товарищ лейтенант, а покурим?

– А у тебя есть?

Двойственный по смыслу вопрос. Покурить – это совсем не значило закурить. Покурить – это означало курнуть травки. Вообще, курить с подчиненными – дело дрянное, но Витька‑то был не полноценный офицер, а двухгодичник. Или еще круче – двухгадишник, то есть пришел на два года, нагадил и ушел. Это так майор Батов говорил. Ему видней – он настоящий военный, он на Витькиных глазах двух духов убил.

Сели в тени брошенной мазовской кабины, неизвестно для чего и как затащенной на половину осыпи. Филонов достал и принялся бережно колдовать.

– Это не трава, товарищ лейтенант. Это пластилин. Это не трава, мать ее ек! Это сама пыльца – самый смак! – Смесь зелено‑серого порошка с беломоровым табачком раз за разом уходила с шершавой филоновской ладошки в гильзу папиросы. Слюнявил закрутку сержант очень неэстетично. Здесь у всех от жажды слюна была вязкая и липкая. И вот Филонов слюнил‑слюнил папироску… Закурили.

– Вам пяточку, товарищ лейтенант.

– А скажи, много туристок там отодрал, на Ахун‑горе?

– До‑фи‑га! Одна с Ленинграду была, мама родная! Сиська – четвертый номер. Сама худенькая, талия в четыре пальчика! А сосала! Я ее и так. И этак!

Витьке не нравилось, когда Филонов про девчонок из Ленинграда так рассказывал. Но теперь от подкурки у Витьки затылок на лоб наехал, и ему было все по бороде! Витьке вообще все угарно стало, хи‑хи да ха‑ха.

Филонов, по идее, дембель и для Витьки – гуся‑первогодка авторитет. В этом парадокс: Витька лейтенант, но пороху не нюхал, а Филонов год в Афгане, и под Кандагаром в непосредственном соприкосновении побывал.

– Пойдем, товарищ лейтенант. Пора.

Опять руки Филонова сложились на железе «калаша», как руки распятого Господа.

Они шли, шли. Жарко. Жарко. Жалко, жалко… Кого жалко? Ха‑ха‑ха!!!

– Филонов?

– Ась?

– Фигась! Ха‑ха‑ха!

– Что‑то подкурка забористая оказалась – разобрало. Совсем затылок на лоб налез.

Пришли. А вот и пришли. Наконец. Радоваться надо – живые пришли. Витька, правда, и не верил в опасность. Кругом столько войск! Рядом были соседи – десантура, хозяйство Барковского, а за горкой – вообще штаб дивизии стоял и приданные ей вертолетчики. Духов здесь не было. Может, только если ночью…

В вагончике третьего поста было жарко. Но здесь был кореш – старший лейтенант Валерка из Ленинграда – земеля. Зе‑ме‑ля! Слово такое нежное‑нежное. Из самого Ленинграда, с Кировского проспекта!

– Валерка, а я сегодня дежурным по батальону…

– Ага, тебя вот Батов уже ищет. Бери вот трубочку.

Валерка смеялся. Он тоже уже покурил.

– Валерка! Земеля! Давай про Ленинград поговорим! – У Валерки на «точке» магнитофон и пленки с записью Квин «Ночь в опере» и Элис Купер «Мускул оф Лав».

– Ты че, не понял, Витек, тебя Батов к телефону!

– Цугаринов!

Цугаринов… это он… Витька Цугаринов.

– Цугаринов, ты где?

В ки‑зде… на верхней полке…

– Цугаринов, бегом… лять… лять… лять… бегом!

Никуда Витька бегом не побежал, Батов свой уазик подослал… Десять минут кайфа – ветер‑ветер‑ветер, а на спидометре – семьдесят километров в час!

В вагоне у Батова были прапор Леша Старцев – Витька его боялся и уважал: Леша двумя пальцами позвоночник любому переломит – и лейтенант Грабой. Фамилия, что ли, еврейская, но мужик четкий. Повернуться, отойти‑подойти, а так и не скажешь. Леша с Грабоем держали в ногах какого‑то духа. Перепуганного, в брезентовых американских ботинках, такие из Пакистана им забрасывают. На башке что‑то вроде чулка подвернутого. Бородка редкая, глазки блестят, бегают.

– Цугаринов!

Федоров толстой голой волосатой рукой лупил по накрытому ватманом столу.

– Цугаринов, ребята духа поймали, а дежурный на третьем посту груши околачивает!

Леша прижал афганца к полу.

– Как зовут?

Цугаринов икнул.

Дух побегал глазками и не издал ни звука.

– Он тебя понимает, мать твою, переводчик хренов? – обратился Батов к лейтенанту Долгову.

Дух посмотрел, на Батова и отвернулся.

– Он понимает, зря вы, тыщ маер на Долгова…

Леша Старцев еще ниже прижал духа к полу.

– Ты че подле парка делал? Ты его спроси, че он подле парка делал?

Долгов перевел: «Что ты делал в месте, где стоят русские машины»?

Ему стало так смешно, что он чуть не прыснул: на фарси «машины» так и будут «машины»…

– Слышь, Долгов, а он не таджик?

– Не, тыщ маер, он пуштун, я их по ноздрям узнаю! – Леша задорно посмотрел на Витьку и вдруг подмигнул.

– Так он по‑таджикски‑то и не понимает у тебя!

– Не, тыщ маер, у них все пуштуны по‑таджикски понимают…

– Ты ведь партизан? – спросил Леша, еще ниже прижимая духа к полу.

– Цугаринов, я тебе сейчас вот как дежурному по батальону прикажу этого духа зарыть, ты понял?

Батов совсем озверел…

– Цугаринов, где твое оружие?

Витька полез в карман, нащупал «макар», он был на месте – тепленький, тяжеленький.

– Так, если он у нас не заговорит… Тыщ маер, давайте его как положено – сдадим в дивизию – три минуты на машине.

– А через минуту у меня, может, в парке фугас взорвется!

– Ах ты, зараза, – Батов выпростал из кобуры «стечкина» и с размаху…

Дух в страхе закрыл глаза и голову вжал в плечи… Хрустнула какая‑то косточка на лице, и из рваной раны на пол густо закапала черная кровь…

Ну, теперь началось… Витьку заколотило колотуном. Он понял, что запахло трупом. Первая кровь пьянит акул. Пьянит до потери рассудка. Поезд покатился – не остановишь. Москва – Воронеж, хрен догонишь.

– Переведи ему!

– А че переводить?

Леша и сам может по‑таджикски, он служил два года под Душанбе, у него друга духи украли, и он на сеструхе друга своего женился потом… Леха вывернул духу руку на перелом и шептал что‑то в ухо. Тот: «А‑А‑А‑АШ».

Майор передернул раму «стечкина», и по полу покатился красный патрон, похожий на эрегированный игрушечный член.

Вот и весь допрос.

Грохнул дважды «стечкин».

– Давай его…

– Куда?

– Туда, где у нас верблюда!

– Товарищ майор!

– А тебя, Цугаринов, я когда‑нибудь так награжу, будешь у меня…

Духа закопали под горкой на собачьем кладбище, где уже были похоронены подохший от старости кобель Сундук и задавленная назаровским бензовозом сука Шлюха.

Закапывали духа ефрейтор Бабаеров и рядовой Кулумбегашвили. Витька Глагоев как дежурный все это дело должен был контролировать.

Потом Бабаеров с Кулумбегашвили в качестве поощрения попросили у Витьки в долг тысячу афгани. Витька понял на что и дал.

А сам пошел в вагончик, где включил приемник… По Би‑Би‑Си передавали концерт Севы Новгородцева. Сева сказал, что юннаты из Саратова скрестили свинью и курицу и что получился свинокур… Было смешно…

А потом поставили «Квин»… «Богемскую рапсодию». И Витька представил себе, как в трех километрах от него сидит теперь его кореш и земеля лейтенант Валера и тоже слушает. И вспоминает Ленинград. Завтра Витька сдаст дежурство и пойдет к нему на пост. Они покурят и будут слушать «Квин». И будут говорить про Ленинград.

А там в Ленинграде живет девчонка – грудь четвертый номер, талия в четыре пальчика обхват – и вовсе она не сосала у Филонова! И вовсе она ни у кого еще не сосала… Она Витьку ждет. Или Валерку… Когда они вернутся домой.

* * *

Но Судьба распорядилась иначе.

Остался Цугаринов в армии.

А прапорщик Леша Старцев по званиям обскакал Цугаринова и стал его начальником.

И служили они Родине, защищая ее – сперва от афганских террористов, потом от чеченских, а теперь вот настала пора защищать ее от объединенных террористов, от мировых чертей.

И был у них один офицер, на которого оба они – и генерал Старцев, и полковник Цугаринов – могли положиться, как на самих себя. И звали этого офицера Саша Мельников.

Именно Саше Мельникову, майору Мельникову, и предстояло теперь собрать в единый мозговой кулак разрозненные пальцы некогда сильной длани.

* * *

– Мы поставим во главе каждого из государств просвещенного короля‑мусульманина, – сказал Ходжахмет, – или просвещенную королеву‑мусульманку, – поправился он, поглядев в сторону принцессы. – Давайте вспомним, как процветали и Испания, и Португалия при арабах! И Малага, и Сарагоса! А что принесла им реконкиста и изгнание арабов? Мрак средневековья?

– Но, сударь, согласитесь, что именно после реконкисты в Испании и в Португалии появились Колумб и Васко да Гама, и обе эти страны стали метрополиями великих империй! – возразила принцесса.

– Ах, полно вам, ваше высочество, арабы открыли Америку еще до Колумба, и останься Испания мусульманской, империей она стала бы гораздо быстрей, не пережив, кстати говоря, ужаса средневековых инквизиций.

– Но отчего же тогда в Америке Колумб не обнаружил Корана и мечетей? А нашел только индейские пирамиды Теночтитлана? – ехидно спросила принцесса.

– Он плохо искал, и вообще, ваши христианские историки все подтасовали, – сказал Ходжахмет. – Но кабы вы остались под дланью короля‑араба, то наверняка не проиграли бы Англии своего главного сражения и сохранили бы статус морской державы.

– Правь Испания морями, – пропела принцесса на мотив британского гимна.

– Вот‑вот, – кивнул Ходжахмет, – и я про то же самое.

– К чему вы клоните? – спросила принцесса.

– Я хочу заключить с вами конкордат с особыми кондициями, – ответил Ходжахмет. – Я хочу предложить вам брак с моим сыном Сеидом, тогда по кондициям нашего конкордата вы станете королевой объединенной континентальной Европы со столицей в Париже…

– Вы сказали континентальной Европы, а как же Англия? – спросила принцесса.

– В Англии будет король‑мусульманин, и к Англии вернутся ее колонии, включая Соединенные Штаты Америки, Индию, Канаду, Новую Зеландию и Австралию, где будут посажены вице‑короли. Точно так же вице‑короли будут посажены и в Бразилии, как это было при доне Педро Первом Бразильском – первом вице‑короле Бразилии при португальском короле… Так будет со всей Латинской Америкой, и население всех этих в прошлом католических стран согласится на это по просьбе Папы Римского, ныне находящегося у нас в гостях.

– А сколько лет вашему сыну? – поинтересовалась принцесса.

– Ему только что исполнился один месяц, сударыня, – учтиво прижав руку к груди, ответил Ходжахмет.

– Значит, это будет морганатический брак? – спросила принцесса.

– Как угодно, сударыня, но вам придется принять нашу веру и исполнять обязанности, покуда наш сын и ваш муж не станет совершеннолетним.

– Все это так странно, все это так странно! – всплеснув руками, воскликнула принцесса. – Но если у меня уже есть жених? – спросила она, умоляюще взглянув на Ходжахмета.

– Вы нам скажите, кто он, – ответил Ходжахмет, – и мы облегчим ваши страдания, ведь, как говорил один из великих руководителей той страны, где я родился, нет человека, нет и проблемы!

* * *

Ходжахмету нравился Париж.

Он любил бродить по набережной Сены, особенно по правому ее берегу, от Орсэ дю Понт Неф, и потом обратно, от Сен‑Мишель до моста Александра Третьего.

Ему не нравилась идея поселить своего сына и королеву в Лувре.

Пусть живут в Консьержери!

Средневековая Консьержери с ее башенками больше похожа на дворец короля‑аскета, короля‑тирана, каким и должен быть властитель половины мира…

А все эти барочные изыски, все эти дворцы королей‑вырожденцев, все эти Прадо и Версали, все эти Лувры и Пале‑Рояли… Они не похожи на дворцы королей‑императоров. Наполеон оттого и не стал полновластным диктатором всего мира, потому что жил в роскошном Фонтенбло, а не как подобает тирану тиранов – в аскетической келье, в цитадели непреступной крепости своего рыцарского замка, окруженного рвом и каменной стеной со сторожевыми башнями.

И Фридрих Великий с его похожим на Петродворец сладким Сан‑Суси, и Екатерина Великая с ее царскосельским дворцом – все они начали вырождаться, когда из предназначенных Богом крепостей они превратили среды своего обитания в барочные анфилады танцевальных зал…

А педики не могут властвовать над миром.

И Ходжахмет решил написать в своем политическом завещании, которое он оставит Сеиду, что все их потомки будут обязаны жить в крепостях… Но не во дворцах, которые потом станут музеями…

«Этот город мог бы быть имперской столицей мира, – думал Ходжахмет, вдыхая терпкий воздух Парижа, – а они превратили его в какой‑то центр беспорядков хулиганствующей молодежи, всей этой самоуверенной и наглой швали – от простых богатых бездельников, что десятилетиями тусуются в книжных лавках на Сен‑Мишель, изображая из себя прогрессивное студенчество, от всех этих педиков и наркоманов, до элементарных стяжателей греха – сутенеров, проституток, торговцев наркотиками… И что самое интересное, им всем здесь не хватало и недоставало всегда именно свободы. И из‑за этого они громили витрины и в 1967‑м, и в 2006‑м… Им всем было мало свободы, чтобы еще больше грешить, чтобы довести свою прожженную грешность до абсолюта… Они все протестовали против наступления на их свободы… Я покажу им свободу!»

* * *

Саша Мельников был готов к испытанию на полиграфе.

Почему полиграф?

Полиграф Полиграфыч…

Да потому что много пишет всяких разных кривых, от электроимпульсов мозговой деятельности до интенсивности работы потовых желез. И потом опытные дешифровщики данных полиграфа по многократным сравнениям с исходными данными отобранных из испытательных образцов, где испытуемые заведомо лгали или, наоборот, заведомо говорили правду, с девяностопроцентной уверенностью эти обработчики потом говорили: вот здесь Саша Мельников сморгнул… А за испуг – саечка!

Сашу обучили, как обмануть полиграф.

Это он умел.

А вот сможет ли он обмануть Алжирца?

Алжирец приехал вместе с Ходжахметом.

Они были на переговорах в Испании, и Ходжахмет хотел, чтобы Алжирец был вместе с ним.

Ну…

И прибыв в Центр, задал же Алжирец перцу этому заму по науке, этому Заир‑паше.

Шерсть летела по всему Центру – пыль столбом!

Почему Заир‑паша осмелился нарушить правила и допустить нового работника в святая святых без предварительного тестирования по ведомству Алжирца?

Говорят, Заир‑паша только тем и отговорился, что он‑де сам проверил Сашу путем консультации с Книгой Судеб, как это делал еще сам Пакистанец специально для Ходжахмета.

Поди проверь, делал это Заир‑паша или нет, но Алжирец перед таким аргументом спасовал.

Все здесь знали, что Пакистанец и вправду залезал в Книгу Судеб… И он правда выкопал там, что женой Ходжахмета и матерью наследника будет русская, которая замужем за фээсбэшником… Только одного Алжирец потом в толк не мог взять, почему, если Пакистанец заглядывал в Книгу Судеб, почему он проглядел там про свою смерть? Так глупо погиб в автокатастрофе…

Но тем не менее, выслушав оправдательные доводы Заир‑паши, Алжирец спорить не стал.

– Если проверил, значит, ты и несешь за него ответственность, – сказал он Заир‑паше, – и если этот окажется шпионом, то ты в первую голову на виселицу с ним пойдешь.

Но на Полиграф Полиграфыча Сашу все же загнали.

Уже так – порядка ради.

* * *

– А ты думал, что включение в цепь – это этакое подсоединение проводами?

Заир‑паша расхохотался.

– Примитив! Так только дети и глупые сценаристы дешевой фантастики могли бы подумать!

Это Заир‑паша так разошелся, так раздухарился на простой Сашин вопрос, где будет его рабочее место и как вообще он будет работать в цепи?

– Глупый ты, Узбек, хоть и талантливый… Часы вот умеешь останавливать да компьютер в «Шевроле» заговорил, а самого важного в нашем деле пока не понимаешь. Да, собственно, и зачем это тебе?

Заир‑паша потом все же снизошел, объяснил‑таки популярным языком, как работает цепь…

Оказывается, действительно цепь создается на тонких уровнях слабых взаимодействий и поэтому существует без внешних признаков соединения.

С первого взгляда, это и не цепь никакая.

Так, сидят в одном здании сто человек, и вовсе они не соединены никакими проводами! И более того, они даже не заняты каким‑либо общим делом. И не сосредотачиваются, и не медитируют вместе на одну мантру‑янтру… А так – занимаются кто чем.

Один рисует себе, другой стихи пишет, а третий кино по телевизору смотрит…

Но на самом‑то деле цепь работает.

Все подсознательные аппараты на самом деле ищут друг друга, подпитывают и подпитываются колебаниями тонких сфер друг от дружки.

И сложенные колебания, сложенные в когерентном совпадении частот, доходят до небесных слоев, и если совмещаются с частотами небесной Библиотеки Данных, то происходит обмен.

– И как же вы определяете результат обмена? – поинтересовался Саша.

– А через откровения, – просто ответил Заир‑паша. – По опыту, каждый из участников цепи не реже двух раз в неделю как бы прозревает… Причем каждый прозревает в какой‑то своей, близкой ему, области знаний. Прозрение может быть и в виде сна, и в виде видения, но чаще всего является в виде особого вдохновения. Поэтому мы сажаем наших членов цепи заниматься каким‑либо видом творчества. Либо рисовать, либо стихи или роман писать.

Так и рождаются у нас тут леонарды да винчи… Сто штук в день!

– Да, но почему так просто? – пожал плечами Саша. – Почему у других не получалось?

Собрали сто талантливых персон в один монастырь, и они давай выдавать на‑гора откровения в духе Моисея! Напрямую от Бога! Почему так просто? И почему у других так не получалось? В чем секрет?

Заир‑паша посерьезнел, огладил свою скорее корсарскую, чем имамскую бородку и все же удостоил – сказал, объяснил…

– Понимаешь, все дело в катализаторе, в первоначальном импульсе, который мы называем пороговым паролем. Без него – хоть миллион экстрасенсов в самом лучшем монастыре мира собери – ничего оттуда (Заир‑паша пальцем показал на небо) не получишь, хоть лоб в молитве расшиби и миллион молящихся или медитирующих заставь тоже лбы расшибать, без порогового пароля ничего не выйдет, надо сперва линк сделать, а потом уже по сети лазать…

– А кто знает этот пороговый пароль? – сделав наивное лицо, спросил Саша.

– Раньше пароль знали Пакистанец и Ходжахмет, – сказал Заир‑паша. – А теперь знает Ходжахмет. А кто еще? Я, например, не знаю… Даже Алжирец, я думаю, не знает. А Ходжахмет этот пароль в своем духовном завещании кому‑то отдаст. Пока не знаю, кому.

* * *

После формальной проверки на полиграфе, которая вызвала у Саши только легкое раздражение – тоже мне вопросики! – «вы работаете на ФСБ?»… «вы работали на КГБ?»… «вы прибыли сюда по заданию Резервной ставки?»… «вы знакомы с генералом Старцевым?»… – после игры в такие вопросики его все же усадили на рабочее место и очертили ему круг его обязанностей.

У каждого из звеньев цепи были свои кабинеты.

Но все имели возможность выходить из них в любое время, гулять по саду с бассейном, сидеть в кафетерии, заходить в библиотеку, а также заниматься физкультурой в спортивном зале – хочешь, на тренажерах попотей, а хочешь, побегай с мячиком, поиграй в мини‑футбол с коллегами или в баскетбол – к чему больше сердце расположено.

Но в то же самое время у каждого из звеньев был свой недельный и месячный творческий урок, за выполнением которого присматривал Заир‑паша.

Так, инженеры‑химики должны были писать свои рефераты по химии, а инженеры‑авиатехники писали статьи и рефераты по своим аэродинамическим темам… И в какие‑то моменты во время работы над статьями к ним и приходили оригинальные мысли, вроде бы как исходящие от них, но в то же самое время и не от них…

В кафетерии один энергетик, работавший над проблемами беспроводной передачи энергии, рассказал Саше про то, что на прошлой неделе одному инженеру‑химику во сне, в точности, как некогда Менделееву, приснилась таблица элементов… Но в новом виде – не плоская, как Дмитрию Ивановичу, а пространственная. И теперь Заир‑паша рассматривает это событие как большой прорыв, сулящий большие сдвиги.

– У нас каждую неделю здесь какое‑нибудь фундаментальное открытие происходит, – сказал энергетик, – мы тут движем научный прогресс уже не по экспоненте, а по вертикальной имманентной линии, уходящей в бесконечность.

Саше для начала предложили написать просто маленький философский трактат на тему «Как устроен мир?». Моя парадигма…

– А там посмотрим, чем тебя занять, – сказал Заир‑паша, похлопав Сашу по спине, – давай, Узбек, пиши! Думай о своем великом предке Низами и пиши…

Но о Низами не думалось.

Думалось о Кате.

Катю надо найти.

Катю надо вызволить отсюда.

Но сперва надо разрушить цепь Ходжахмета.

И узнать пороговый пароль.

Но при этом надо опасаться системы внутренней защиты.

Наверняка, когда ты включен в сеть, какая‑то система отлавливает вражеские замыслы, вроде антивирусных систем в компьютере – вроде «Панды» или «Касперского»[18].

Саша вздохнул и принялся писать трактат «Как устроен мир?».

И вдруг, с первой же строчки, ему пришло откровение…

* * *

Данилов вот уже четыре часа как допрашивал Цугаринова.

Сперва это был просто разговор.

Прощупывание.

Потом Данилов сделал попытку впрямую перевербовать Цугаринова, подписать его на двойную игру… Но когда точка невозврата в их разговоре уже была пройдена, когда оба уже поняли, что шуточкой‑прибауточкой из их разговора уже просто так не выйти, Данилову ничего не оставалось, кроме как арестовать Цугаринова и, поместив его в камеру, жать, жать на него и дожимать, покуда тот не сломается.

– Слушай, Цугаринов, не будь ты дураком, мы же с тобой реальные здравомыслящие люди, и в Бога и в загробную жизнь не верим, так на кой тебе хрен эта твоя преданность Старцеву сдалась? Грохнуть ведь нам тебя придется сегодня же, если ты не согласишься, а там, как мы с тобой знаем (при слове «там» Данилов пальцем показал на потолок, имея в виду небо), нас ничего не ждет, пустота там, и все… Так на хрена тебе тогда хвататься за химеры верности патрону? Ты верен должен быть Родине, а шеф твой Старцев – это еще не вся Родина, понимаешь? Вот назначат меня как первого зама командующим Резервной ставкой, тогда я стану твоей Родиной, понимаешь?

Цугаринов молчал.

Молчал и улыбался.

И эта улыбка его ужасно раздражала Данилова.

Получалось, что за молчанием за этим и за улыбкой скрывалось какое‑то недоступное для Данилова знание. И это раздражало, не давало покоя.

И еще действие цугариновской улыбки вдвойне усиливалось струйкой крови, что стекала с разбитой губы…

Улыбка и кровь.

Кровь как точка невозврата.

Она будоражила.

Данилов знал закон – если уже пролил кровь, то надо убить.

Потому что не убитый тобою враг потом убьет тебя.

И еще один закон знал Данилов – нельзя одновременно бить человека и призывать его к дружбе с тобой.

Человека можно только выжать и потом убить.

Выжать из него информацию, во что бы то ни стало выжать, но потом обязательно убить.

Убить и списать.

Уж чему‑чему, а списывать людишек здесь его научили.

Умер от сердечного приступа.

Поскользнулся, упал с лестницы…

– Слушай, Цугаринов, я тебе даю гарантии, расскажешь все про то, кого, когда и зачем вы со Старцевым послали к Ходжахмету, я тебя отпущу… Оставлю в живых, будешь жить. Ты слышишь меня? Жить тебя оставлю!

Цугаринов сидел и улыбался.

А струйка крови уже запеклась и из красной стала почти черной.

Данилов молча кивнул помощникам.

Те снова приблизились к Цугаринову и продолжили свои квалифицированные манипуляции, от которых тот задергался, засучил по полу ногами, замычал, завыл, а потом оглушительно заорал.

Данилов не стал выходить из камеры, хотя ему было крайне неприятно наблюдать все это, как два его человека, одетых в синие рабочие халаты, уродуют Цугаринову ногти, заставляя того извиваться в кресле и оглашать гулкие своды камеры нечеловеческими криками. Данилов остался, потому что он не хотел пропустить тот момент слабости воли Цугаринова, на который он теперь надеялся.

– Что? Будешь говорить, сука? Скажешь, сволочь? – приговаривал старший из этих двоих…

Данилов закурил.

Дома он не курил – жена не разрешала…

А здесь вот курил – от нервов.

– Скажи, гад! Скажи, облегчи страдания! – советовал старший.

Сигарета дрожала в руках Данилова.

«После всего прикажу этих двоих ликвидировать», – подумал Данилов.

Он вдруг с содроганием представил себе, как эти же двое примутся загонять свои иголки ему, Данилову, под его холеные наманикюренные ноготки…

Б‑р‑р‑р‑р‑р‑р‑р!

А за их спиной будет стоять Старцев и будет уговаривать его, Данилова, покаяться, зачем он убил Цугаринова…

Нет, теперь назад возврата уже нет.

Надо дожимать этого Цугаринова, чтобы все сказал.

Кого и куда послал Старцев?

А уже на совете ставки он, Данилов, предъявит Старцеву обвинение и в преступном бездействии – почему не стреляли ракетами по логову врага? – и в преступных переговорах с террористом Ходжахметом… Надо только выбить у Цугаринова признание – кого они послали к Ходжахмету?

Данилов четко представил себе, как они с верными ему генералами Долговым и Гречковским прямо в зале заседаний арестуют Старцева.

Данилов выступит с обвинениями, а сидящие рядом с командующим генералы встанут и арестуют его… И тут же в коридоре расстреляют.

А Данилов как первый зам командующего автоматически станет ВРИО…

– Что? Будешь говорить, сука? Скажешь, сволочь? – твердил старший в синем халате. – Говори, гад, не молчи, заработай себе жизнь!

Но Цугаринов молчал.

Данилов, брезгливо поморщась, сделал своим людям знак, и те, расступясь, открыли взору Данилова измученное болью лицо его жертвы.

– Зря продлеваешь свои страдания, Цугаринов, – как можно спокойнее начал Данилов. – Мы же можем тебя здесь неделями и месяцами мучить, поддерживая в тебе жизнь, ты же знаешь наши методы, мы же тебя болью с ума можем свести, зря продлеваешь свои страдания. И ради чего? Там же ничего нет! (Он снова показал пальцем на потолок.) И никакого ответа там ни перед кем у тебя не будет. А значит, и награды за твое упорство, которое ты наивно принимаешь за верность, тоже не будет… Сознайся. Сознайся, и я тут же прикажу тебя отправить в отдаленный лагерь общего режима, с поддельным уголовным делом, где ты спокойненько посидишь годочка два, поправишь здоровье, а потом начнешь новую жизнь… А?

Но Цугаринов молчал.

* * *

Катюша молчала.

Она думала о том, что может случиться, если Саша вдруг, и правда, погиб где‑то там, на Москве, среди всех этих пертурбаций катаклизма…

Почему он не успел к ней туда, на дачу?

Почему позволил этим чертенятам схватить ее? Схватить, затащить в грязный вагон, как рабыню, продать на аукционе, заставив ее, беременную, ходить перед этими жирными свиньями – ходить на каблуках, вызывая у них похоть и перверсивные мечтания.

Катюша молчала.

Вот и Лида теперь советует выйти замуж за Ходжахмета.

Даже Лида – Лида, у которой на ее глазах убили мужа. Любимого мужа, а саму – изнасиловали… И потом заставляли показывать шпагаты и растяжки перед этими жирными ублюдками, перед этими извращенцами… Так даже и Лида, и та сдалась, считая, что удел женщины – это подчиняться условиям жизни, подчиняться судьбе и приспосабливаться, подчиняясь победителю, насильнику. Удел женщины – не быть Зоей Космодемьянской, не жертвовать собой ради химер верности, а спасать свою жизнь и жизнь своих детей, отдаваясь победителю. Даже Лида – и та теперь вот советует выходить за Ходжахмета.

И сама Лидка мечтает выйти за кого‑нибудь из этих чертей.

Несмотря на то что они убили ее мужа и саму ее изнасиловали у него на глазах, перед тем как его головой в горящий камин… И Лида простила им это и ради своей дочери готова выйти замуж за черта.

Катюша вдруг вспомнила фильм «Русский бунт» с Машковым и Маковецким.

Там одна ради ребеночка своего простила Пугачеву убийство мужа и сама под Пугачева легла – позорной наложницею легла под самозванца, под вора и разбойника, с которым ее благородный муж сражался и от руки которого погиб, а чем кончилось? Убили ее ребеночка пугачевские дружки, и не вступился за ребеночка Пугачев… И саму ее потом тоже убили… А Машенька Миронова верна была Гриневу своему и не отдалась, не поддалась давлению Судьбы и обстоятельств – и в конце была вознаграждена.

Так где же правда?

Правда у Лиды?

Или правда в фильме с Машковым по мотивам «Капитанской дочки» Пушкина?

Лида тоже молчала.

Задумчиво наблюдала, как русский мальчик по имени Хамид, который по инерции иногда еще откликался на имя Витя, длинным сачком вылавливал с поверхности бассейна опавшие в него листья.

– Ну что, Алжирец за тобой все еще подглядывает? – спросила Катя.

– А? – очнувшись от каких‑то своих мыслей, переспросила Лида. – Алжирец? Нет, не знаю, но после того нашего разговора камеры, по‑моему, реагировать на мою физкультуру перестали.

– А давай теперь попробуем! – предложила вдруг Катя.

– Что?

– А ты сядь на шпагат, но сперва шароварчики сними, а потом сядь на шпагат, а мы и посмотрим, завертится вон та камера или нет?

Катя лукаво и не моргая глядела на Лиду.

Лида удивленно захлопала ресницами.

– Мне? Снимать шаровары?

– Эй, это, как там тебя? Витя, Хамид, чтоб тебе, а ну брысь отсюда, чтоб я тебя больше не видела! – прикрикнула Катя, обернувшись в сторону мальчонки с сачком.

И дождавшись, когда тот выйдет, снова показала рукой на видневшуюся рядом телекамеру наружного наблюдения:

– Снимай, Лидка, шароварчики и садись‑ка на шпагат, давай проверим нашу теорию…

Лида обиженно поджала губки:

– Я тебе клоунша цирковая, что ли? Зачем унижать‑то меня?

Но Катя вдруг посерьезнела и, сощурив глаза, медленно проговорила:

– Не забывайся, Лидия, не забывайся, ты здесь прислуга, ты рабыня моя и служанка, ты поняла?

Последние два слова Катя произнесла с особым выражением на выдохе:

– Ты поняла?

Лида поняла.

Она быстро поднялась с дивана и принялась поспешно снимать шаровары.

– Где садиться? – спросила она, аккуратно складывая свои шелковые восточные штанишки.

– Вот здесь прямо и садись, – сказала Катя, пальчиком указывая на свободное пространство между диваном и пальмой.

Лида наклонилась и, тремя пальчиками опершись о мраморный пол, легко уселась в продольный шпагат.

– Ну вот, а ты кочевряжилась, – миролюбиво пропела Катя.

И вдруг камера ожила и тихохонько и тонко запищав электромоторами привода, повернула свой объектив в сторону Лиды, без штанишек сидевшей на мраморном полу…

– Точно, влюбился в тебя Алжирец, – заключила Катя, – вставай. Надевай штаны. Нечего их там баловать, хорошенького понемножку!

И надевая шароварчики, униженная и обиженная Лида думала про себя, что если выйдет за Алжирца, за начальника службы безопасности, то обязательно найдет случай, как отомстить Катьке за это унижение. Уж Катька тогда у нее тоже догола разденется и будет… И будет… Нет, Лидка пока еще не придумала, что заставит ее делать.

– Ты чего так покраснела‑то? – участливо спросила Катя. – И бормочешь там чего? Обиделась на меня, что ли? Так не на меня надо обижаться, а на чертей этих. Это ведь они, а не я мужа твоего убили и тебя из счастливой твоей жизни на Рублевке сюда вытащили. Не я!

Но Лида думала иначе.

Она думала об изменчивости жизни.

* * *

Саша думал об изменчивости жизни.

Он писал трактат.

Парадигмы мироздания и философия субъективизма.

Писал себе, писал и вдруг задумался.

А если Бог совершенен, то зачем ему движение?

Зачем динамика?

Ведь любое движение – это изменение состояния.

А Бог совершенен.

А зачем тогда изменять состояние совершенства?

Ведь любое движение несет за собой либо изменение к лучшему – это созидание, а совершенное не нуждается в улучшении, – либо оно несет в себе изменения к худшему, то есть разрушение. Так неужели совершенное может быть разрушено и Высший Разум и Высшая Воля будут к этому безучастны?

Вообще, Кант с его императивами всегда был гораздо ближе Сашиному сердцу, чем Гегель с его диалектикой.

Но ведь Гегель философски предугадал энергетические переходы электронов с уровня на уровень… Как это ему удалось? Чистой усидчивостью?

Или прозрением?

После обеда в общей столовой, состоявшего из большого куска жирной баранины, вареных овощей, риса и минеральной воды, Саша прошел к себе, сел за компьютер и уснул.

С ним случалось такое.

Это была нормальная реакция организма на то нервное напряжение, которое он перенес, контролируя свое состояние на полиграфе.

Саша заснул.

И ему приснилось, что он Шекспир.

И что он пишет пьесу…

Гамлет

Мне не давала спать какая‑то борьба внутри.

На койке

Мне было как на нарах в кандалах.

Я быстро встал – да здравствует поспешность.

Как часто нас спасала слепота,

Где дальновидность только подводила.

Саша‑Шекспир задумался.

Я сплю?

Но не проснуться ли мне, как это сделал Гамлет там, на корабле, на пути в Англию?

Гамлет

Я вышел из каюты, плащ накинул,

Пошел искать их, шарю в темноте,

Беру у них пакет и возвращаюсь.

Храбрясь со страху и забывши стыд,

Срываю прикрепленные печати

И, венценосной подлости дивясь,

Читаю сам, Горацио, в приказе,

Какая я опасность и гроза

Для Дании и Англии…

И что меня тотчас должны схватить

И тут же, не теряя ни минуты,

Мне голову снести,

Как только наш корабль достигнет Альбиона.

Саша‑Шекспир снова задумался…

Я сплю?

Но не прозрение ли это?

Не совет ли мне с небес?

Как там дальше?

Гамлет

Еще не зная, что я предприму,

Я загорелся новый текст составить.

Я начисто приказ переписал.

Сказать тебе, что написал я?