Таиш-бабу: древности и революции

Весь сегодняшний день я ходил с визитами. После недель одиночества приятно находиться в обществе. С утра я пошел повидать начальника политдепартамента, который как раз собирался ненадолго уехать по делам в Калькутту. Я пошел его повидать не потому, что он начальник политдепартамента, а потому, что он мне нравился.

– Мой дорогой друг, – сказал он, когда мы шагали к деревне, – настали трудные времена для всех нас, и мне придется искать работу. Что можно сделать, когда тебе почти полвека и ты провел лучшие годы жизни среди официальных документов? Я знаю несколько индийских языков, я знаю тибетский, но что толку? Как вы думаете, у вас в Италии не найдется для меня место учителя английского, например? Только посмотрите, до чего нас довели, а ведь нам принадлежала половина мира! К тому же я чувствую себя старым. Понимаете ли, Индия – великая дама, но она высасывает из тебя всю жизнь; ты еще не успел заметить, а с тобой уже все кончено. Впрочем, так уж устроен мир. Ты приходишь в него, пляшешь под его дудку, а потом тебе пора убираться восвояси. Это касается и империй, и людей.

Прожив почти тридцать лет на Востоке, начальник политдепартамента приобрел широкий, спокойный и скромный взгляд на вещи, такой взгляд, который может быть у китайского мудреца. Он засмеялся, остановился и зажег потухшую сигару, ответил на приветствие каких-то проходивших мимо крестьян и продолжил:

– Работа? У меня больше нет никакого желания работать, вот в чем дело. Не потому, что это беспокойное дело – вообще-то мне это нравится, – но потому, что теперь все кажется относительным и бесполезным. По-настоящему я хотел бы уйти в отставку в восточном смысле слова. Вы понимаете, что я имею в виду?

– По-моему, да.

– На Западе, помимо всего прочего, какое-то помешательство на молодости. Даже Христос умер молодым, в тридцать три года; но мудрецы Азии – Будда, Конфуций, Лао-цзы – все они достигли старости перед тем, как ушли со сцены. На Западе стариков еле-еле терпят. Старики пытаются имитировать юность – дескать, в сорок жизнь только начинается и так далее. Только на Востоке понимают искусство жить. У каждого возраста свои идеалы, мифы и церемонии. Я не стар годами, но Индия состарила меня духом. Вы знаете, какой точный признак старости?

– Нет… Или это чувство, что в конце концов ничто не имеет особого значения?

– Точно. Когда ты начинаешь убеждаться, что мало что в мире имеет значение, добро пожаловать в ряды мудрецов. Но у нас не имеет смысла уходить в лес и медитировать под деревом. Про тебя скажут, что ты сошел с ума или струсил. У нас отшельники – комические персонажи, мизантропы или те, кто презирает мир. Но в Азии удалиться от жизни и провести последние годы за написанием стихов, сочинением религиозных гимнов, паломничеством по святым местам или к гробницам старых куртизанок – это общепризнанный обычай. Да, мне бы хотелось провести остаток дней вдали от суеты жизни, но не вдали от аромата жизни. Вы понимаете?

За этой беседой мы дошли до деревни. Почтовый поезд в Силигури уходил только через полчаса, поэтому мы зашли в лавку, где Таши-бабу продавал «Древности и предметы из Тибета». Таши-бабу – тибетец. Это человек лет пятидесяти, коренастый и сильный, он производит впечатление человека действия. У него стриженые волосы, хотя он не лама. Наоборот, он единственный коммунист в этой части света. Он возглавляет парады и демонстрации против махараджи и читает левые калькуттские газеты. Он революционер скорее по характеру, чем из материального интереса, потому что достаточно богат.

Он появился из задней комнаты, пока мы рассматривали и обсуждали тибетскую картину. После обычных приветствий он долго и неглупо расхваливал картину в надежде убедить одного из нас купить ее.

– Я предпочел бы видеть все это уничтоженным, – сказал он. – Это же чистый мусор, вот это все! Я даже не знаю, в чем тут смысл. Вы, кажется, понимаете в этом больше меня. Но я буду рад продать ее вам, потому что вы повесите ее на стену для украшения. Я бы ни за что на свете не продал бы ее этим идиотам в Гангтоке, которые верят в нее и понесут домой, чтобы жечь под ней масло… Ха! Священники, капиталисты и вы, англичане! Но вы же уезжаете, не так ли?

– Да, – сказал начальник политуправления со вздохом, очевидно думая о собственных делах. – Вы рады?

– Боже упаси! Против вас лично я ничего не имею! Разве мы когда-нибудь с вами ссорились за все эти годы?

– Кажется, нет… Или, может, мы ссорились пару раз из-за того, что вы безбожно дерете за ваши древности… Таши, старина, может, вы с виду и невинны, как младенец, но вы такой же прожженный хитрец, как…

– Ну, надо же как-то жить… К тому же у вас всегда есть деньги. Я ненавижу систему. Англичане поддерживают богатых, богатые поддерживают лам, и все они поддерживают друг друга… Пускай ламы идут и работают в полях, вместо того чтоб распевать молитвы с утра до ночи. Вы можете сказать мне, что сделали ламы за последнюю тысячу лет? Я верю в науку, а не во всю эту чепуху на картинке!

В это время одна из жен Таши позвала его, и он снова исчез в задней комнате. Не знаю как, но мы опять заговорили об отшельниках; может быть, потому, что рассматривали тибетскую картину, на которой несколько аскетов медитировали в горных пещерах среди воображаемых камней, нарисованных с самой восхитительной непосредственностью.

– Как жаль, что наш мир потерял традицию уединения, – посетовал чиновник. – Отшельник воплощает идеал индивидуального совершенства; он победитель, но в плане духа; он человек на короткой ноге с богом. Он противоядие, которое нам так нужно в этот век, помешанный на массах… Только посмотрите на эту изысканную отделку золотом, как она освещает пейзаж! Какое чувство волшебства и прозрения!.. Но о чем я говорил? Ах да, о массах. Человек в массе становится нулем. Конечный результат – человек-формула, как у Хаксли, альфа-плюс или бета-минус. Он отождествляет себя со своим положением. Честно говоря, малопривлекательная перспектива.

– Да лучше умереть.

– Не преувеличивайте, будьте разумны. Препятствия скорее внутри, чем снаружи.

Проводник почтового вагона появился в дверях лавки.

– Поезд отходит, сэр, – сказал он.

Тогда я попрощался с начальником политдепартамента и пожелал ему счастливого пути.

– Постарайтесь сфотографировать древовидные папоротники в саду резиденции, – сказал он. – Мне бы очень хотелось иметь снимок.

На обратном пути в деревню, когда я возвращался домой, я встретил молодого индийца, с которым недавно познакомился. Он сын индийского специалиста, который недавно здесь поселился, и изучает медицину в одном из больших университетов рядом с Дели. Его отличает вся ужасающая узость мышления варваров будущего века. Он отмахивается от любой традиции одним словом: «Чепуха!» С этого нулевого уровня (а это не нулевой уровень Декарта, такой чувствительный и живой и готовый уцепиться за самое несовершенное предложение) он реконструирует мир, используя в качестве материала механику XIX века. Как обычно бывает с теми, кто недавно обратился в новую веру, он делит все на черное и белое. Все, что связано с волшебным словом «индустриализация», – белое, а все, что связано с «феодализмом», – черное. Юноша говорит по-английски достаточно хорошо, и он, безусловно, может выразить себя, но постоянно сводит разговор к одному и тому же. Как индустриализация идет в Италии? Мусульмане не понимают индустриализацию. Тибет феодальный, поэтому он не цивилизован. Что касается Европы, то, по его словам, с ней все кончено.