Шатер кочевника

Сегодня утром я рано вышел из хижины. Небо еще затягивали белые облака, и туман неподвижно стоял на дне долины, но выше было видно, что погода будет прекрасная. Вскоре первые лучи солнца осветили камни на том берегу ручья. Весь лес окрасился; блестящие жемчужины росы прилипли к лишайникам и паутинам. Я пошел вперед в одиночку. Тамчо крикнул мне вслед, чтобы я опасался медведей.

Дно долины вдруг стало совершенно плоским. Я пересек болотистое место между огромными деревьями. Пришлось снять ботинки, чтобы пройти по лужам ледяной воды. Странно, что леса на ровной поверхности кажутся гораздо таинственнее, чем на склоне.

Когда засияло солнце, я остановился около ручья и подождал остальных. Бегущая вода странным образом напоминает о человеческой жизни. Сначала она появляется такая тоненькая, маленькая и слабая. В детстве она бежит, сверкая, среди лугов, цветов и блестящих камешков. Потом вода набирает силу и энергию и бросается вниз по склону; ее юность дерзкая и счастливая, время песен, танцев под солнцем, шумных свадеб с притоками, сумасшедших водопадов и ликующих озер. Все в ней радость и подъем. Но постепенно склон становится пологим, ручей растет и превращается в реку; юность превращается в зрелость. Ее течение более ровное; она уже больше не бежит безумно, а становится разумной и сильной. Она не так красива, но полезна для сельского хозяйства и промышленности. Сейчас она привлекает спокойствием, безмятежной зрелостью. Энтузиазм, любовь, страсть, красота уступили место спокойной, полезной целесообразности. Наконец она незаметно приближается к дельте, расширяется, как лагуна, с печалью и сладостью старости. И потом снова смешивается с изначальными водами.

Лес тоже напоминает многое; народ, например. Но не только по той простой причине, что это толпа растений; есть в нем что-то более глубокое и значительное. Деревья, которые блестят на солнце, или шепчут на ветру, или кажутся сосредоточенными и задумчивыми в печальном тумане, – это образ той части народа, которая живет на виду, при свете дня. Но всякий лес – двойной. Есть лес видимый и невидимый, лес корней, лес теснящихся стволов и ветвей, которые никогда не шевелит ветер, на которые никогда не светит солнце, который никогда не знал великолепия снега, пения птиц, криков дровосеков или детских голосов; подземный, недвижный, медленно растущий, таинственный лес, извивающий свой путь между камнями, как мириады змей. Именно этот лес первобытный; другой лес черпает свои соки, свою жизнь, от корней. То же самое и с народом. Под ним, скрытый от света, есть мощный, темный, ужасный, перевернутый лес первобытных импульсов, традиций, более сильных, чем разум, недвижных влечений, которые никогда не поднимаются на уровень сознания, но обусловливают действия, развязывают войны, приводят к жестокостям или, наоборот, к самопожертвованию и героизму.

«Кушог-сагиб! Сюда! Сюда!» Тамчо и остальные звали меня. Я встал и пошел. Мы продолжили путь среди больших елей. Два часа спустя деревья стали меньше, и через три часа мы вышли на открытое место. Мы находились примерно на высоте 3600 метров. Перед нами лежала только голая, высокая гора. Мы остановились поесть и вскипятить воду для чая, без которого тибетцы, кажется, не могут жить. «Но, кушог-сагиб, здесь же нет дерева, чтобы вскипятить воду» – этого замечания было достаточно, чтобы отмести любое место для привала независимо от прочих преимуществ, которые оно могло предложить. Кстати говоря, без чая не могут обойтись и в Японии. Во время войны, когда гражданское население терпело почти непереносимые лишения, мы часто слышали: «Тя мо най! (Даже чая не осталось!)», что фактически означало конец света.

Погода испортилась, как всегда бывает в определенный час после полудня. Облака сомкнулись над горами, и полился дождик. Примерно в четыре часа мы увидели вдалеке шатры кочевников Тангкаршимо. Как только мы подошли, послышался свирепый лай сторожевых собак. У входа на стоянку появилась женщина и потом вышла к нам навстречу. Это была сестра Ситхара, жена некоего Дондрука Дордже, совладельца стада, потому она приняла нас в шатре, как родственников.

Носильщики положили свою ношу, мы сняли мокрую одежду и уселись на овечьих шкурах, разложенных вокруг огня, горевшего в квадратной ямке посреди шатра. Снаружи шел дождь, а внутри в людной палатке было очень уютно. Казалось, там царит приятное, гостеприимное, больше чем просто физическое тепло. Наш хозяин Дондрук Дордже, правда, понимал гостеприимство по-своему. У него были умные глаза и наглое лицо. Он был один из тех людей, которые находят забавным дразнить незнакомцев шутками и неудобными вопросами, которых те не понимают, так чтобы все смеялись от смущения. И так мы развлекались, хотя и за мой счет. Тибетцы, в конце концов, довольно дикий горный народ, способный на большое великодушие и большую ярость с пятиминутным интервалом, всегда готовые на шутку, открытые и искренние, но склонные к розыгрышам; иногда быстрые на кулачную расправу, редко жестокие; эмоциональные, гостеприимные, суеверные, не дураки выпить, любители женщин, путешествий и великолепия.

К счастью, меня защитила Кандрон, сестра Ситхара и наша хозяйка. Это была не женщина, а кобылица, красивая какой-то варварской красотой. Каждый раз, когда ее муж заставлял всех смеяться над каким-то особо возмутительным замечанием, она извинялась, или морщилась, или наклоняла голову на бок, как бы говоря: «Не обращайте внимания», и предлагала мне молока. Это было прекрасное молоко дри (дри – это самка яка), сливочное, пахнущее горными цветами, как будто дистиллированная суть солнца, снега и лепестков.

Ситхар и остальные передавали по кругу вонючие сигареты и разговаривали. Дондрук Дордже начал сбивать масло, это долгий и утомительный процесс. Сначала Кандрон вылила примерно тридцать литров молока из нескольких глиняных кувшинов в большой бурдюк из коровьей шкуры, и ее муж начал долгую и тяжелую работу. Дондрук Дордже, сидя на земле, пихал бурдюк, катал его, таскал туда-сюда. Он делал так примерно полтора часа. Потом открыл бурдюк и вынул большой ком масла. Тем временем Кандрон варила снятое молоко с йогуртом, чтобы получился сыр. Это тоже был долгий и утомительный процесс. Она постоянно ворочала большие сковородки, носила мешки, двигала горшки, наполняла ведра, час за часом.

Погода стала получше, и пришло время дойки. Дондрук Дордже и Кандрон вышли из палатки. Муж направился к горе, чтобы собрать яков. Я смотрел на его крошечную фигуру вдалеке и слышал, как он кричит в великой тишине. Над ним поднимались огромные башни камня и снежные вершины, розовые на закате, четко очерченные на фоне неба. Тишина и цветы; жаворонки и цветы; колокольчики и цветы. Когда яки подошли ближе, Кандрон стала направлять их к шатрам, кидая камни из пращи. Она брала камень, клала его между веревками, наклонялась назад и, сильно уперевшись в землю ногами, разворачивала туловище от пояса и посылала свой снаряд, который со свистом летел по воздуху и падал ровно там, где она хотела, рядом с яком, с той стороны, где его нужно было напугать, чтобы заставить идти домой.

Когда стемнело и дойка кончилась, мы поужинали. Ужин был длинной и великолепной последовательностью молочных блюд: йогурт, сыворотка, реки молока, свежий сыр, сухой сыр, молоко настолько прекрасное, что оно почти пьянило, как вино. Когда мы сидели вокруг огня в середине шатра, на нас нашло какое-то блаженное оцепенение, и мы могли бы поклясться, что райское блаженство тихо спустилось на землю. Дондрук Дордже и остальные продолжали разговор. Я выхватывал из него только обрывки. Жизнь долины проходила перед моими глазами: почему сын Ише не хочет работать, почем Тензин продал своих телят так рано, почему цена масла не повысилась, хотя должна была. Какое замечательное чувство, когда ты начинаешь узнавать людей в далеком месте и чувствовать себя почти как дома.

В шатре Дондрука Дордже набилось слишком много народу, и там было невозможно спать. Кроме того, кто знает, сколько они еще проговорят? Тогда другой кочевник, у которого недалеко был шатер, который он делил с молодым человеком, своим работником, предложил мне гостеприимство. Я согласился и пошел с ним. Снаружи было холодно и мокро. Тьма казалась монолитной. В новой палатке мы разожгли большой огонь и выпили чаю, и Ритар, мой новый хозяин, рассказал мне о своих яках. У тибетцев такая же тесная связь с их яками, как у арабов с их верблюдами. Яки и дри – альфа и омега кочевой жизни в Центральной Азии. Из их шерсти ткут грубую ткань, из которой делают шатры, а молоко и сыр дают не только ежедневное пропитание, но и достаток.

«Я раз в неделю посылаю парня в Ятунг примерно с двадцатью килограммами масла, – сказал мне Ритар. – В этом году цена низкая».

Когда як умирает, его мясо съедают. То, что остается, либо сохнет на солнце, либо солится. Из рогов делают утварь, из копыт варят клей. На яках также перевозят грузы. То и дело я слышал звяканье колокольчика; это были яки и дри, которые ходили туда-сюда; они были привязаны за длинную веревку, протянутую по земле. Каждый раз, когда звякал колокольчик, Ритар поднимал голову и слушал. Он мог сказать по звуку, нормально двигаются животные или что-то не в порядке.

Костер потух, паузы стали дольше. Великое безмолвие внешнего мира проникло в шатер и спустилось на меня с чувством невыразимого покоя и умиротворения. Только ветер время от времени что-то бормотал.