Четвертая 14 page

Он перечитал раздраженное, почти угрожающее письмо от издателей – о Сибири и сибирских странствованиях Ричарда Талла.

– Это шутка. Пошли они в задницу, никуда я не поеду.

– Ругаться нехорошо, – раздался голос Марко, который стоял на пороге, обнимая дверную притолоку.

– Я никуда не поеду, Марко. Они не могут заставить папу поехать.

– Кто они?

– Издательство «Бёртстоун букс».

– Куда поехать?

– В Сибирь.

Марко переварил информацию. В конце концов, для него это был самый обычный разговор. По лицу его можно было прочесть, что он собирается сказать что‑то хорошее – ну, допустим, что он не хочет, чтобы папа куда‑то ехал. Но Марко ничего не сказал, а только смущенно потупился. Вот где я закончу свои дни, подумал Ричард. После того как уйдет Джина и я надоем Энстис. Я поселюсь среди сибирских прокаженных. Он представил, какой значительной фигурой он был бы в колонии, – настолько значительной, что за ним признали бы право презрительно усмехаться при виде тех, кому повезло меньше него, по крайней мере вначале, пока он не поддастся роковому недугу.

Кирка выписали из больницы, и Стив, как положено, отправился его навестить. Кирк был его заместителем. По части мордобоя.

Они сидели и смотрели видео – Стив на стуле в своем плаще, а Кирк на кушетке, укрывшись одеялом. Лицо его все еще напоминало пиццу с анчоусами.

Это был самый обычный фильм: копы, грабители. Или ФБР против серийных убийц. Стив, смотревший почти исключительно порнуху, испытывал какое‑то внутреннее беспокойство, когда ему приходилось смотреть обычный фильм. Всякий раз, когда мужчина и женщина оказывались одни в комнате, в лифте или в полицейской машине, он никак не мог понять, почему они не срывают друг с друга одежду. Что с ними такое? На полочке над телевизором располагалась скромная эротическая коллекция Кирка: грудастые провинциалки. Стив прекрасно представлял себе эротический идеал Кирка – голая блондинка под сто кило весом сверху.

– Как ты? – спросил Стив, имея в виду общее состояние Кирка и его ближайшие планы по работе.

Кирк только уныло махнул рукой.

– Биф? – спросил Стив.

– Биф, – ответил Кирк, опуская свое «узорное» лицо, на котором вырисовывались то луковые колечки, то анчоусы.

Нет, вы видели? Он все еще тосковал. Бифа прикончил брат Кирка, Ли, после того, как собака набросилась на его дочку. За этим последовало ответное нападение Кирка на Ли. И возвращение Кирка в больницу – на этот раз ненадолго.

– Кирк, дружище, – сказал Стив, вставая. – Ты ведь не собираешься никуда выходить, правда? Передай привет своей маме.

Никто еще пока не написал романа под названием «Квако». И правильно сделал. Потому что у этого романа не было бы ни начала, ни середины, ни конца. И никакой пунктуации. Это была бы полная неразбериха.

Выхода в свет романа под названием «Квако» в ближайшем будущем не предвидится, как не предвидится и войны из‑за наркотиков. С какой стати? Надо быть реалистом. «Надо быть реалистом», – иногда бормотал себе под нос Стив Кузенс, когда видел в порнофильмах женщин, не увеличивших себе грудь при помощи пластической хирургии. «Надо быть реалистом. Вот она жизнь, – бормотал он, глядя на не увеличенные груди без единого шрама. – Господи. Вот она жизнь». И вот теперь Стиву нужно было заняться делом. Он должен был взять у жизни свое. Ему нужно было отнять жизнь. Он знал, как это делается. Какой‑то старикан, в какой‑то старой халупе, под этим долбаным дождем… Нет, до Скуззи в мире определенно не было личности. Отнять жизнь и взять у жизни – это совершенно разные вещи. Но, как казалось Стиву Кузенсу, вовсе не противоположности.

Подобно музыканту, который может играть джаз ночь напролет, любовная жизнь бесконечно импровизирует со всем, что сулит хотя бы малейший шанс на удачу. Поэтому и Таллы, Ричард и Джина (эти ветераны сексуальных ухищрений), столкнувшись с вызовом, который бросили им обстоятельства, начали проверять свои способности к импровизации. После очередной демонстрации, очередного доказательства импотенции Ричарду приходилось вкладывать в «оправдания» все свои творческие силы. Способность Джины проявлять гуманность подвергалась испытаниям не в меньшей степени, ведь в конце концов это ей приходилось лежать там и выслушивать лепет Ричарда, намекая ему, подбадривая его…

В первые несколько недель – тогда они были еще такими робкими и зелеными, – стараясь найти выход, они изучили тему усталости, а потом стали разрабатывать ее все глубже и глубже. Ну, например: «Думаю, я просто устал», «Все дело в усталости», «Ты просто устал», «Это, должно быть, от усталости», «Я очень устал», «Ты, должно быть, очень устал», «Я так устал». Ночь за ночью они лежали рядом, зевали и терли глаза, листая энциклопедический словарь усталости: измотанный, утомленный, изможденный, разбитый, измочаленный, выжатый как лимон, вымотавшийся, надорвавшийся…

Тема усталости оказалась на удивление разносторонней и крепкой, но и на ней нельзя было продержаться вечно. И через какое‑то время эта тема естественным образом перетекла в родственную тему «переутомления на работе», а затем она быстро выплыла к светлым просторам таких понятий, как «перенапряжение», «стресс» и «тревога».

Разумеется, теперь они могли взглянуть на все это с некоторой, впрочем довольно кислой, усмешкой. На свою робость, свою скованность. Теперь все это осталось в прошлом. Как отважно пускался Ричард в дальние странствия в поисках смягчающих обстоятельств! На помощь призывались и плохое кровообращение, и несчастливое детство, и кризис среднего возраста, и озоновые дыры, и неоплаченные счета, и перенаселенность. Как, красноречиво хмуря брови, он рассуждал о психолого‑педагогических проблемах Марко или о новой протечке на потолке в гостиной. (Временами Джине нравилось подыскивать чисто физиологические причины: расстройство желудка, разбитое колено, вывих локтя на теннисе, боль в спине.) Разумеется, случались и неудачи. К примеру, рецензирование книг оказалось неподходящим, несмотря на очевидную привлекательность таких тем, как «поджимающие сроки», «несогласованная правка» и «задержки оплаты». Ричард сам не понимал почему, но он не мог заставить себя возложить вину на Фанни Берни, Томаса Чаттертона или Ли Ханта. С другой стороны, тема крушения писательских надежд и особенно напряжение, связанное с работой над его последним романом, оказались на удивление плодотворными. Джина действительно клевала на эту скудную наживку – или, по крайней мере, делала вид, что клюет. Однако несравнимо лучше (вне всякой конкуренции) действовала тема смерти романа – не как предмет всеобщей озабоченности (хотя Джина, пожалуй, не возражала бы против смерти романа вообще), а лишь применительно к Ричарду. Это означало конец художественной литературы Ричарда, предание его сочинений хладным водам Леты, потому что Таллы не могли себе этого позволить по финансовым соображениям. И это срабатывало. Не единожды и вполне искренне Ричард жалел всех обычных людей – «гражданских», – людей, существующих в одном измерении, всех не‑художников, о какой бы области искусства ни шла речь, всех, кто не может использовать искусство в качестве оправдания.

Однако в любом случае все это уже было в прошлом. Он больше не нуждался в оправданиях. Потому что он больше не приближался к Джине. А она не приближалась к нему.

Итак, в данный момент Ричард находился там, где, как он воображал, ему очень хотелось находиться: на диване, в большой комнате, в доме неподалеку от перекрестка на Роксхолл‑Парейд, в запретных вечерних сумерках. И это еще не все – рядом с ним сидела Белладонна, и она в определенном смысле была уже более чем обнаженной. В тот раз, когда Ричард лег с Энстис, он убедил себя, что делает это ради Джины, ради их брака, ради своего пошатнувшегося мужского достоинства. Он был очень убедителен, разве нет? А что касается Белладонны, его внутренняя аргументация была более спорной (и понять ее было не просто). Если у него получится с Белладонной, то, разумеется, многое перепадет Джине, которая сможет пожинать плоды его успеха в супружеской постели. И вообще, это не его вина – во всем повинна смерть. Любому чувствительному человеку не возбраняется переживать кризис среднего возраста. Когда вы уже наверняка знаете, что умрете, у вас должен наступить кризис. Если вы не чувствуете кризиса среднего возраста, это значит, что у вас кризис среднего возраста. И наконец, присутствие Ричарда в этой комнате было еще одним ходом в его великой игре, нацеленной на уничтожение Гвина. Ричард был здесь, чтобы добыть информацию. В общем, он все предусмотрел.

Белладонна сидела рядом с ним. Минуты три они оба молчали. Ричард сказал себе, что эти три минуты молчания (эта вечность) служили очевидным доказательством того, что они не испытывают неловкости. Белладонна сидела вполоборота к Ричарду. Ее нежная кожа точно светилась. Она курила, сосредоточенно погрузившись в себя.

– Я все думал, – сказал Ричард со слабой нервной улыбкой, – о том, что же мне больше всего нравится.

На самом деле он говорил неправду. Чтобы кратко перечислить то, что ему сейчас нравилось больше всего, потребовалось бы часов восемь. Ричард был рад, что в комнате сгущались сумерки: так он мог смотреть на Белладонну, не опасаясь, что она заметит в его взгляде неизбежную «сальность». На ней было надето экстравагантное боди с рисованным изображением обнаженного женского тела. Розовые прорезиненные соски, по мнению Ричарда, выглядели грубо (они напоминали ниппели, которых полно у каждого слесаря), а вот треугольник лобка был передан со вкусом: узкая дельта, нанесенная несколькими темными мазками. Белладонна была определенно моложе его. Ричард был модернистом. А она была тем, кто пришел ему на смену.

– Больше всего что?

– Больше всего нравится.

– В каком смысле?

– Сама знаешь. Ты сама в прошлый раз говорила. То, что позволяет многое узнать о человеке. У каждого есть что‑то, что ему нравится… больше всего.

Она повернулась к нему: карикатура ню. В ее голосе не было раздражения, лишь растерянность:

– О чем ты?

– Ну, ты сама говорила. Немножко потанцевать, а потом…

– Я этого больше не делаю.

– А‑а. А что же ты делаешь?

– Я делаю только то, что мне самой нравится.

– И что же это?

– Все.

– Что все?

Белладонна смотрела куда‑то в пространство и сказала без особого энтузиазма:

– Сначала ты делаешь мне, а потом – я тебе. Потом ты сверху, потом я сверху, потом как собачки. А потом все остальное. Сколько у тебя времени?

Ричард даже не посмотрел на часы. И не спросил себя, сколько ему лет: ответ был известен заранее – девяносто пять. Эти ритмы мысли были ему неведомы, только и всего. Голос его прозвучал хрипло, почти по‑старчески:

– Мне надо быть дома через полчаса.

– Плохо. Мне, чтобы только завестись, нужно полчаса. – Она потянулась к сумочке. Еще сигарету? Нет. Она протянула ему листок бумаги (это был бланк, зашифрованный отчет о неполадках: загогулины компьютерной печати, помеченные в нескольких местах ярко‑желтым маркером) и сказала: – Это мой анализ крови. Ты обещал отвезти меня к Гвину.

Всему свое время, милая: «Обязательно отвезу. Вот увидишь». Ричард встал. Раньше он думал, что молодым девушкам в наши дни пожилые мужчины могут нравиться по гигиеническим соображениям. Глядя на жен этих стариков, они, наверное, думают: м‑хм, она еще ходит. В смысле, он еще ходит. Но еле‑еле.

– Я вынужден настаивать, – сказал Ричард, – я думаю, ты… – Он покачнулся и оперся о подлокотник дивана. – Я вынужден настаивать, чтобы ты рассказала мне все. И чтобы спросила у него, что ему нравится больше всего.

– Хорошо, Ричард. Я тебе это гарантирую.

Он стоял на углу Роксхолл‑Парейд. На огороженной детской площадке через дорогу какая‑то крупная, закутанная фигура одиноко и безрадостно качалась на качелях: скрипучий маятник замирал, а потом снова начинал качаться в более медленном, но столь же безнадежном ритме… Накануне ночью Ричарду приснилось, что у него несчастная любовь к его собственному сыну Мариусу. «Давай не будем больше этого делать», – сказал Мариус. «Да, давай не будем», – ответил Ричард. «Потому что, папа, – продолжал Мариус, – если ты будешь это делать, то это значит, что ты неадекватный».

«Неадекватный». Прелесть, правда?

Позвонила Гэл Апланальп.

И с ходу сказала, что должна сообщить о неудачном стечении обстоятельств.

Ричард сидел и ждал. Нельзя сказать, чтобы он чувствовал прилив жизненных сил. У него все еще жужжало в правом ухе после недавнего часового разговора с Энстис. Потом позвонил вернувшийся из Италии Гвин и, задыхаясь от восторга, поведал Ричарду о душевном тепле итальянцев, об их великодушии, эрудиции и прозорливости, а также об их готовности покупать книгу под названием «Амелиор» в беспрецедентных количествах.

– Расскажи мне все по порядку, – сказал Ричард.

Во вторник, начала Гэл, ее ассистентка Крессида осталась дома, чтобы взяться за роман «Без названия». Так что во вторник Крессида на работу не вышла. Не вышла она и в среду, и в четверг. Что же случилось? Оказалось, что во вторник утром, прочтя половину необычайно короткой первой главы «Без названия», Крессида почувствовала приступ диплопии, то есть у нее начало двоиться в глазах. Приступ был достаточно сильный – ее лечащий врач даже заподозрил (представь себе) случай «сосудистого смущения» или даже – очень может быть – органическое повреждение центральной нервной системы. Как себя чувствует Крессида? Прекрасно. Она сейчас на легкой работе и много отдыхает.

– Я сейчас сделаю ксерокопию романа и переправлю ее Тоби Миддлбруку из «Квадранта». У него наметанный глаз, да и книга в аккурат по его части. Но мы с Крессидой обе сошлись на том, что «Без названия» – роман смелый и амбициозный.

– Сколько успела прочесть Крессида?

Гэл всегда старалась быть с клиентами предельно откровенной.

– Девять страниц, – ответила она.

Ричард попрощался и повесил трубку. Он расчистил на письменном столе место для своих локтей, уперся ими и какое‑то время сидел, опустив голову на руки.

~ ~ ~

– Кусок дерьма, – сказал Стив Кузенс, обращаясь про себя к старику, который минут десять переходил дорогу: «зебра» перехода лежала перед ним, как спортивная дорожка.

Стив свернул с Флорал‑Гроув на Ньюленд‑Кресент. Чем стать таким, уж лучше подохнуть. Номер шестьдесят восемь. Он затормозил. Это был дом Терри. Сам Терри Скуззи был не нужен. Дома Терри следовало искать в последнюю очередь. Наверное, он где‑нибудь в клубе проворачивает какое‑нибудь дельце или валяется с чернокожей цыпочкой в квартире над казино на Квинсуэй. Посмотрели бы вы на этих обкуренных придурков: дым из ноздрей так и валит, как будто у них в черепе пожар.

Двое детей, две девочки в цветастых платьицах, со смешными, загнутыми вверх косичками, играли в садике с качелями, металлической лесенкой и горкой. Под обтрепанными деревьями. Подобная сценка не затронула в душе Стива никаких детских струн. Осторожнее, девочки: мама идет. Мама была одета в тренировочный костюм – она готовила что‑то у плиты, пар скрывал ее лицо. Вот она высунулась в кухонное окно: «Чтоб через минуту были дома…» Стив сидел в своем «косуорте» – приземистом, с низкой посадкой гоночной машины. Он повернул голову: на заднем сиденье спал Тринадцатый. А этот что делал прошлой ночью? Угнал двухэтажный автобус и сгонял в Шотландию и обратно? По треугольникам лица Скуззи – равносторонним, равнобедренным и неравносторонним – пробежала судорога, и они вновь замерли.

– Я против беспричинного насилия, – любил повторять Стив.

Это было неправдой, и все это прекрасно знали. Одно из его прозвищ было Беспричинный.

– Боже, – пробормотал во сне Тринадцатый.

Стив обернулся: Тринадцатый спал… Можно ли считать Ричарда Талла умным человеком? Стив знал оптовиков, которые закончили Оксфорд или Кембридж или не важно что. Им по тридцать два, тридцать три года, а у них в подчинении уже была целая команда, которая переправляла товар за пять тысяч километров: афганские армейские командиры, японские дипломаты и британские таможенники – все работали на них. Вот это, я понимаю, умные ребята. Это – организация. Наркотики, поставщики – это затягивает все больше и больше, пока ты не лопаешься, как напившийся крови клещ. Успех в делах – это такая скука. В бизнесе, которым он занимался, благоразумнее переживать кризис среднего возраста, пока тебе еще нет тридцати. И что же? Деньги у него есть. Но он не мог себе представить, что пойдет по проторенной дорожке. Купит бар на Тенерифе, где будут подавать коктейли и яйца по‑шотландски и показывать по видику «Матчи дня». Может быть, сейчас там все по‑другому. Теперь у них, наверное, есть спутниковый канал «Скай».

Непослушные дочки не спешили домой. Старшая демонстрировала младшей трюк на горке. Надо было подпрыгнуть наверху и приземлиться на попу посередине спуска. Маленькая не решилась повторить трюк. Мысли Стива рассредоточились и устремились на другой предмет. Он перестал думать о том, как ему разобраться с Терри, и начал думать о том, как разобраться с Гвином Барри.

Конечно, Гвин паркует свою машину не на улице. Трудно сделать что‑нибудь с человеком в тихой гавани его собственного дома, который не сводит с тебя пристального взгляда своих окон. Охраняемая парковка в некоторых обстоятельствах способствует долголетию городского жителя. И вам не грозит язва или рак, которые можно нажить, когда по два часа в день тратишь на то, чтобы припарковать свою долбаную машину. Может, перехватить его у выхода из спортивного комплекса на шоссе Уэствей? Подослать Уэсли или Ди. К примеру, Гвин выходит из‑за утла – и тут Ди на полном ходу налетает на него. Представьте себе черную глыбу весом в сто кило, которая летит на вас на скорости пятнадцать километров в час. Вы падаете, и этот амбал обрушивается на вас сверху. Ладно, там посмотрим.

Стив взял мобильник и позвонил Класфорду.

– Класфорд? Сегодня вечером, приятель. – Потом, помолчав, добавил: – Нет. Тебе придется сходить в кино.

– В кино? – осторожно переспросил Класфорд.

– В главной роли Одра Кристенберри. Трогательная история о том, как группу подростков отправляют в деревню во время бомбежек сорокового – сорок первого. Сделаешь его в сортире.

– Боже, – только и сказал Класфорд.

Девочки ушли домой пить чай. Где‑то позади пронзительно завыла полицейская сирена, Оу‑оу‑оу! – точь‑в‑точь как какой‑нибудь комик‑педераст. Стив мучительно зевнул. Завел мотор и включил первую скорость. И тут прямо перед его «косуортом» остановилась монашка; Стив, вздыхая, ждал, пока она не пройдет, а она остановилась, чтобы рассмотреть какое‑то пятнышко на своем белоснежном нагруднике. Потом посмотрела на Скуззи. Несколько секунд девственник и девственница взирали друг на друга с девственной яростью.

– Кусок дерьма, – сказал Скуззи, отъезжая.

– Там играет Одра Кристенберри. Она ведь тебе нравится?

– Она там играет? А я думал, что этот фильм снимали в Англии.

– Она – актриса, – сказал Ричард. – Ее голос могли дублировать. Тебе пива, как всегда?

– Лучше кампари с содовой, – сказал Гвин.

– Нет. Тебе портера. Ведь в Уэльсе все его пьют?

– Ладно, давай. Когда начало?

Они взяли напитки и направились к своим женам. Джин с тоником для Джины. Минеральная вода для Деми. Она сказала, что алкоголь ей противопоказан: теперь Ричард знал, насколько строго он ей противопоказан. Деми была исключением и еще в одном смысле. В свое время Ричард, Гвин и Джина вместе с бессловесной Тильдой провели в «Улитке и капусте», если все сложить, по меньшей мере год. Теперь Таллов и Барри редко можно было увидеть в полном составе. Ричарду даже пришлось пообещать Джине, что он будет паинькой.

– Что с твоим романом? – поинтересовался Гвин. – С тобой все в порядке, любимая?

Деми выглядела абсолютно нормально. Ричарду даже показалось, что она распространяет вокруг себя умиротворяющую атмосферу, которую пабы так любят в своих посетительницах. Что касается Джины, то она знала все о пабах: об их уюте и скуке. Сквозь открытые двери были видны машины, проезжающие в сумерках у Нотгинг‑Хилл‑Гейт. Сигаретный дым, влажный воздух паба, запах жареных пирожков и пивной отрыжки смешивались с выхлопами машин и висели рваной пеленой на уровне столиков. Над мостовой кружились легкие циклоны мусора, перегоняя с места на место картонные коробки с остатками еды, недоеденной в спешке, в порыве отвращения или в приступе рвоты. Выше блестело целлулоидное небо. Ричард переждал подступившую волну тошноты и сказал:

– Он у Тоби Миддлбрука в «Квадранте». Гэл сказала, что находит роман амбициозным. Это несколько обескураживает.

– Но ведь он действительно амбициозный, верно?

– Да? Не знаю.

– Но ведь ты именно этого и добивался, разве нет?

– Я не… то, что пишешь, не обязательно соответствует тому, что хочешь написать. Нужно ощущать своего рода давление. В некотором смысле.

– А мне весь процесс представляется совершенно естественным. Таким же естественным, как… рождение ребенка.

Когда Ричард слышал любую метафору, сравнивавшую сочинительство с родами, ему становилось не по себе. Чем они были, его романы? Только не мертворожденными. Скорее они были теми незаконнорожденными младенцами, которые появлялись на свет, чтобы тут же умереть. Но этот родильный дом был далеко, и он с суеверным презрением отвергал своих мертвецов; и вам самому приходилось нести домой мертвое тельце, завернутое в старые газеты. Ричард переждал второй приступ тошноты. Первый был хрупким и слабым, а второй рвался наружу, как реактивный снаряд. Что это – нервное возбуждение? Огорчение? Нет, подумал Ричард, ни то, ни другое. Просто близость насилия.

– Ты что‑нибудь планируешь? – спросила Джина. – Может, ты что‑то от нас скрываешь?

Ричард (смотревший на ботинки Гвина) подумал, что Джина обращается к нему. Но это было не так. Она разговаривала с Деми, которая в ответ на вопрос Джины помотала головой и натянуто улыбнулась.

– Вы когда‑нибудь видели что‑нибудь более красивое? – спросил Гвин.

– Красивее, чем что?

– Чем моя леди…

– Перестань, – сказала Деми.

– Она засмущалась! Я просто обожаю, когда она краснеет. М‑м‑м. – Гвин задумчиво помычал. – М‑м‑м. Давайте не пойдем в кино. Давайте пойдем домой и займемся любовью. Мы идем домой. Вы идете домой. И все занимаемся любовью.

– Этот фильм тебе понравится, – сказал Ричард, – не говоря о том, что я уже купил билеты. И вообще тебе полезно время от времени выбираться из дворца и растворяться в толпе своих вассалов. Становиться одним из них. Разумеется, замаскировавшись. – Этот подкол относился к новому прикиду Гвина, который он уже успел во всех подробностях расписать своим слушателям: красновато‑коричневый замшевый пиджак из Милана, коричневые вельветовые брюки из Флоренции и сизо‑серые кожаные ботинки из Сиены. – Допивай. Вот еще пинта. Давай.

– В меня столько не поместится.

– Ну, тогда полпинты. Давай пей.

– Мне придется весь фильм просидеть в сортире.

Да уж. Очень может быть, подумал Ричард. Когда он помогал Джине надеть пальто, она шепнула ему на ухо: «Ненавижу его». Ричард нахмурился, кивнул и почувствовал, что возмездие уже близко…

Первые полчаса в темноте он с трудом контролировал свои мысли. Ему было все равно, что за фильм, кто режиссер, на каком языке говорят актеры, черно‑белый он или цветной. Это имело значение до начала фильма. Нужен был фильм по вкусу Гвина, всегда послушному, если вы помните, причудам и выкрутасам своей придури. И он действительно оказался во вкусе Гвина: невинный, сельский, с поисками истины. Слезная повесть на историческую тему о группе очень смышленых и очень разговорчивых подростков, которых во время бомбардировок Лондона переправляют в Камбрию, – это был почти что кинопредшественник «Амелиора». Если бы Ричард его смотрел, это было бы для него поистине крестной мукой. Но он его не смотрел. Ричард не смог бы его смотреть, даже если бы фильм был в его вкусе: море крови с бюджетом в миллиард долларов. Он не смотрел на экран. А женщины сидели между двумя романистами и, не отрывая глаз от экрана, как дети, ели попкорн из одного пакета.

Одинокие мужские фигуры в кинотеатрах, подумал Ричард, в них чувствуется напряженное желание уединения, как у безумца или азиата. Кто они? Хмурые киноманы? Бродяги? Впрочем, сегодня кинотеатры слишком дороги, чтобы бродяги могли ходить в кино и распространять кругом свое зловоние. Ричард знал, что, если бы он был бродягой, у него были бы нужды поважнее, чем сидеть и вонять на весь кинотеатр. При полном зале с публикой происходит какая‑то гравитационная метаморфоза – она сливается в единое целое, становясь толпой. Но сейчас «Корона» была заполнена лишь на четверть: виднелись срезанные на уровне плеч силуэты, а поскольку действие фильма в основном происходило в полумраке (в разбомбленных подвалах, палаточных лагерях в безлунные ночи), то все вокруг стали казаться Ричарду неграми или фотонегативами. Через какое‑то время он представил, что зрители сидят к нему спиной, но их головы, как у карибских идолов, развернуты на сто восемьдесят градусов, и их лица обращены к нему; еще немного погодя он представил, что их затылки это на самом деле их лица, прикрытые волосами.

Это случилось через сорок минут. Вставая, чтобы пропустить Гвина, Ричард испытал противоречивое чувство. Гвин – известный своими бестселлерами и любовью к жене, а еще слабым мочевым пузырем – двигался, согнувшись, между креслами. Он тяжело прошел по проходу, свернул направо под сценой, потом пошел за своей тенью, мелькнувшей на зеленом экране: волнующееся поле, ряд деревьев, вечернее небо. Он вышел в дверь, над которой горело два указателя: «выход» и «мужской туалет». За ним никто не последовал. Потом вышел какой‑то старик. Тогда Ричард перестал следить за залом и сосредоточился на фильме: он посмотрел пятиминутную сценку о том, как готовят тушеное мясо с овощами (жена мелкого фермера показывала Одре Кристенберри, как это делается), – в общем, это была бытовая зарисовка, не более. Но по его телу забегали мурашки, словно он смотрел что‑то совсем другое: кульминационную сцену какого‑нибудь бессмертного психологического триллера Хичкока – «Незнакомцев в поезде», «Головокружения» или «Психоза».

Время шло. Через какое‑то время женщин, несомненно, посетила мысль, что Гвин почувствовал непреклонный вселенский призыв к дефекации. Исходя из этого предположения, Ричард представил себе, как позыв Гвина к полному опорожнению вскоре вызовет осложнения; еще минут пятнадцать, и он превратит туалет в авгиевы конюшни. Затем возникло еще одно незначительное затруднение: Ричард, не отстававший от Гвина в пабе, сам почувствовал необходимость посетить уборную. Нужда была острой и жгучей – такой же острой и жгучей, как и его любопытство.

– Извините, – сказал он, вставая.

Это был один из тех туалетов, какие бывают в кинотеатрах. Его многообещающий запах вел вас по лабиринтам лестниц, которые вдруг поворачивали в обратную сторону, а потом уходили куда‑то вниз, точно в некоем мифическом городе с искаженными пропорциями, возведенном озлобленными бессмертными. Ричард углублялся во чрево здания, шел мимо закрытых на цепь запасных выходов, проходил под протекающими потолками, пока не дошел до предпоследней двери, которая с мягким щелчком впустила его, отрезав от остального мира. И там, в самом низу, горела надпись «Мужской туалет»… Ричард помедлил, прислушиваясь. Ничего – только извечное туалетное журчание, резкий и язвительный рассказ о туалетных ароматах. Ричард медленно нажал на дверь. Дверь открылась и тут же закрылась у него за спиной.

Первой его мыслью было то, что это он, Ричард, исчез. Он обернулся и окинул взором интерьер туалета: двойные ряды раковин, двойные рулоны бумажных полотенец на стенах, двойной ряд лампочек над головой – все это выглядело настолько симметрично, что невольно напрашивалось поставленное посередине зеркало. Но зеркала не было: просто в туалете у всех предметов была пара. Ричард закрыл глаза, а потом снова открыл. Нет зеркал, а следовательно, нет отражений, и он – вампир в своем истинном обличье, для него текущая вода означает смерть. Туалет «Короны», очевидно, был сценой совсем недавней желудочной катастрофы, и только. Ричард пошел вдоль кабинок, быстро заглядывая под дверцы: ни подрагиванья коричневого вельвета, ни мучительных подергиваний сизо‑серых ботинок. Ричард ощутил одновременно и разочарование, и облегчение. Он направился к писсуару и, затаив дыхание, нагнулся, пытаясь нащупать бегунок молнии. И в этот момент чей‑то голос произнес:

– Ничего себе запашок.

И Ричард, чье сознание во всем искало боль, почувствовал себя оскорбленным, словно это едкое замечание относилось лично к нему. Он обернулся.

– Погодите, – сказал он. – Это не я.

– Я просто решил пройтись. Подышать свежим воздухом. Я предупредил Деми. Ты что не видел, что я взял шляпу? Между нами, я вернулся в «Улитку», чтобы выпить пива в тишине и покое.

– Между нами, случайно не кампари с содовой?

– Нет, пива.

– А чем тебе не понравился фильм?

– Он действовал мне на нервы. Все эти амбары, коровы. И то, как они все время чешут языками.