Четвертая 15 page

– Но тебе это должно было понравиться. Поля. Никакого секса. Дискуссии о гражданском долге. Ничего не происходит.

Вьющийся виноград за окном был золотисто‑желтых оттенков – он пожелтел от дыхания осени и сигарет Ричарда. Ричард часто курил, высунувшись из окна своего кабинета, чтобы поберечь легкие Марко. Там, за окном, по‑прежнему взволнованно порхали и пели птицы. Голоса их трепетали на ветру. Предположим, что все птицы просто подражают тому, что слышат, что их трели и щебет – это всего лишь подражание журчанию горных ручейков, тихому шороху капающей с деревьев росы. И вот попугай покинул свои джунгли и теперь, сидя на жердочке в пабе, кричал: «Черт побери!» Голоса дроздов и воробьев за окном казались механическими. За окном было холодно. Теперь, когда ему было сорок, он стал бояться холода. Теперь, в сорок лет, что‑то животное в нем боялось приближения зимы.

Было воскресенье, и мальчишки с шумом носились по всей квартире. Пробегавший мимо Мариус зашел в кабинет, подошел к отцу и внимательно посмотрел ему в лицо.

– О‑го, – сказал он.

– Да, да.

Ричард вышел на кухню и присел к столу, прижимая к правому глазу полуоттаявшую свиную отбивную. Совершив это небольшое перемещение в пространстве, он вышел из поля зрения Мариуса и попал в поле зрения Марко. Через два дверных проема и через узкий коридор Марко смотрел на отца в рубашке и темно‑фиолетовой бабочке, но все еще в своих клетчатых шлепанцах. Как это часто случалось, Марко ужасно хотелось спросить, почему тапочки у папы не такие, как у него. Почему они не похожи ни на персонажа детской книжки или супертелегероя, они даже не похожи ни на одно из животных. И почему папе совсем не хочется прочитать, что написано на пачке с хлопьями… Влетающий в открытое окно прохладный ветерок ерошит волосы, а Ричард, приложив к лиловому веку кусок мяса, занят абсолютно прозаическим занятием: он принимает лечебную процедуру. Но Марко (у него, если вы помните, только один глаз был относительно здоров) представил себе Ричарда персонажем мультфильма, от которого исходит слабое, глухое электрическое потрескивание. Скажем, если бы он шел по краю пропасти, ему бы ничего не стоило одним движением развернуться на сто восемьдесят градусов и двинуться в обратную сторону; или если бы кто‑нибудь стукнул его по голове молотком, у него моментально выросла бы остроконечная красная шишка, но скоро от нее не осталось бы и следа. Конечно, Марко ошибался: и в том, и в другом случае его папа мгновенно скончался бы от страха. Однако он был прав насчет наэлектризованности. С того дня, когда Ричард ударил Марко, с того дня, когда книга Гвина торжественной поступью вошла в список бестселлеров (и его карьера пошла в гору с сумасшедшей скоростью), – с того самого дня Ричарда стало дергать и потряхивать, как будто между Холланд‑парк‑авеню и Кэлчок‑стрит был проложен электрический кабель и по нему передавались электрические разряды от одного человека к другому.

Недомогание, лето, проведенное в городской квартире, его положение младшего брата – все это накладывалось на сознание того, что он вызывает тревогу, раздражение и бесконечную усталость у своих родителей – просто потому, что он такой, как он есть. Но даже когда дела шли совсем плохо, Марко понимал, что их раздражение обращено не на него, а на что‑то внутри него, на то, что заставляло его кашлять, тлеть от затаившегося жара и кричать по ночам после безутешных снов. Да, он был безутешен, и никто и ничто не могло его утешить. Все это сделало Марко более наблюдательным и чутким, чем это обычно нужно шестилетнему мальчику. Взрослые не были для него непонятными существами. Далекими и отдельными от него, живыми лишь постольку, поскольку с ними связаны и его радости, и его горести. Он знал, что взрослые – тоже маленькие и разные силы толкают и тянут их в разные стороны. Марко знал и понимал взрослых. Очень часто он проводил с ними дни и ночи напролет… Сейчас Марко хотелось сделать отцу приятное, сделать так, чтобы он чувствовал себя хорошо. Может, поцеловать его в висок? Или похлопать по плечу? Марко поднялся – он решил порадовать Ричарда шуткой.

Почувствовав его приближение, Ричард оторвался от «Известного землепашца. Жизнеописания Томаса Тассера». Мальчик смотрел на него снизу вверх – один глаз широко раскрыт, губы сжаты, он едва сдерживает смех.

– Тук‑тук.

– Кто там?

– Не знаю.

– Не знаешь кто?

– Фу, ты – вонючка!

– …Знаешь, Марко, по‑моему, это не очень смешно.

– Сначала я решил, что это не он. Но он повел себя так, как и было по плану. Вот в чем дело.

– Ладно. Что ты с ним сделал?

– Дал в глаз. Но сначала надо было его поймать.

– Так он пытался от тебя убежать! Боже. Ты сказал ему что‑нибудь? Вспоминай…

– Да, сказал: «Ты назвал меня шефом».

– Да?

– Ну да: «Эй, ты, говнюк, ты назвал меня шефом».

– Что‑нибудь еще?

– Ага. Дал ему в глаз и сказал: «Никогда не называй меня шефом».

– Не называй меня шефом.

– Ну. «Никогда не называй меня шефом». Типа: «Ну, ты понял, говнюк?»

Стив попытался представить себе, как Ричард называет Класфорда шефом.

– Класфорд, – спросил он. – Когда тебя в последний раз называли шефом?

– Не знаю. Наверное, когда мне было три года.

– Ну ладно, пока, береги себя, шеф.

Стив засунул в карман мобильник и припарковал «косуорт». Все говорит о том, что в городе безопасней, чем в деревне. И в лесу опаснее, чем на улице. Город может встать на твою защиту, как на общественное мнение. А на что можно опереться в чистом поле? Почему, как вы думаете, людей убивают, не просто пырнув ножом, а пырнув их ножом ни много ни мало, а пятьдесят семь раз? Почему, по‑вашему, люди умирают, получив тридцать девять ударов по голове? Учитывая, что торопиться некуда (а место тихое, укромное), остановиться бывает трудно. Это, так сказать, изнанка добропорядочности. Теперь Стив вряд ли бы удивился, если бы узнал, что Гвину – или, как выяснилось, Ричарду – предстоит серьезная нейрохирургическая операция и что ближайшие девять месяцев ему придется есть через соломинку. Даешь человеку в глаз, и веришь, что тебя оскорбили. Первый удар оправдывает второй. А второй оправдывает первый. Класфорда удержали вовсе не строгие инструкции, а город. Давай быстрее: свет, звук шагов. Неожиданно Стив вспомнил о монашке, которую видел накануне. Монахини носят такие ботинки с пряжками, как ведьмы в детских книжках, и совсем не пользуются косметикой – разве что совсем незаметной.

Стив Кузенс прошел мимо камеры слежения, мимо привратника, мимо другой камеры слежения и монитора камеры слежения, вошел в лифт и стал подниматься наверх: мимо проплывали железобетонные перекрытия и блоки. Выйдя из лифта, он миновал еще одну камеру слежения и спустился в подземный переход. Если не считать двух пентхаусов, шести двухэтажных квартир и четырнадцати студий (хотя существовали и другие иерархические различия, подразумевающие различный уровень комфорта), квартира Стива ничем не отличалась от других квартир комплекса. Команде архитекторов было поручено проникнуться мечтой современного бизнесмена и придать этой мечте весомость бетона и стали: экономность линий, пространство общественное и частное, сплав динамизма и заслуженного покоя. Затем человеку предлагалось оставить на всем этом отпечаток своей неповторимой индивидуальности – если таковая имелась. А таковая имеется у всех. Разве нет? Гостиная Скуззи – основная часть жилой площади, призванная выразить уникальность личности хозяина, – была разбита на четыре угловые зоны. Спортивный уголок (тренажеры для развития силы, гибкости и выносливости), компьютерный уголок (обычные информационные процессоры), уголок для чтения (подушки, низкий стеклянный столик, заваленный нигилистической классикой) и видеоуголок (плоский телевизор, размером с окно, черная немая гладь видеомагнитофона, несколько пультов дистанционного управления плюс целый набор декодеров, достойных космодрома на мысе Канаверал). Можно ли верить этой комнате? В некотором смысле в ней было все напоказ: театральное, бутафорское, несмотря на то что сюда никогда никто не приходил. Стив разделся. Дома он ходил голым. Дома он обнюхивал еду, прежде чем откусить (его челюстные кости характерным образом выдавались вперед). Дома он мог час за часом стоять, раскачиваясь из стороны в сторону. Дома он часто думал о том, чтобы отказаться от речи. Может, это осталось с тех времен, когда был «дикарем»? Или он стал так делать после того, как прочел о «детях джунглей»? Пожалуй, единственное, что он помнил из того времени, было то, как он лежал под какой‑нибудь долбаной изгородью. Под долбаным дождем.

Голый, он подошел к видеоуголку. Нажал на пульт. Потом погрузился в холодную кожаную глубину большого вращающегося кресла. На экране медленно возник застывший в стоп‑кадре женский торс. Стив осмотрел его наметанным глазом: под грудью были видны синеватые шрамы – следы работы хирурга. Женщина, как и смотревший на нее мужчина, была совершенно одна. Но Стив был девственником. Дитя джунглей никогда не делал этого. Когда он смотрел порнофильмы, ему иногда приходила в голову мысль, что он пытается понять, кому хочет причинить боль.

Скуззи нажал кнопку воспроизведения. Женщина на экране сорвала с себя рубашку, обхватила груди руками с длинными наманикюренными ногтями и сильно сжала.

Через три дня фингал Ричарда перестал экспериментировать с цветовой гаммой: испробовав желтый и фиолетовый цвета, он остановил свой выбор на черном, а Ричард наконец принял решение. Встав из‑за кухонного стола, он пересек коридор. На полу в гостиной Мариус показывал Марко карточный фокус. На Кэлчок‑стрит уже опускались осенние сумерки, мебель превращалась в трудноопределимые очертания, и звук шагов прохожих чудесным образом плыл над улицей… Ричард знал, что карточный фокус потребовал от Мариуса большой подготовительной работы. С колодой в руке он минут на пятнадцать удалился в ванную. Однако теперь все было готово. Мариус собирался рассказать историю. Для успеха карточных фокусов – а чтобы добиться успеха в этом деле, этим занятием, как и всеми прочими, нужно заниматься постоянно, – немаловажное значение играют длинные эффектные представления с сюжетами, не менее запутанными, чем сюжет «Крошки Доррит» Диккенса. (Где, если вы припомните, описывается, как некто завещает деньги младшей дочери брата опекуна любовницы своего племянника – Крошке Доррит.) Причем разработка сюжета в этих историях тяготеет к прустовско‑джойсовской архитектонике. Фокус Мариуса был старым, довольно простеньким и всем известным. Но Марко его не знал. Фокус назывался «Четыре валета», и в нем рассказывалась нехитрая история городских страстей.

– Вот четыре валета. Видишь? – сказал Мариус, показывая Марко четверку валетов, под ними скрывались три «подсадные» карты (девятка, пятерка и тройка – обычные «простолюдины»). – И вот они решили ограбить дом.

– Наш дом?

Впившийся глазами в карты Марко периферийным зрением заметил, что в комнату вошел папа и остановился возле двери. Джина сидела у окна и вязала, ее ноги перекрещивались под таким же острым углом, как и ее вязальные спицы.

– Нет. Вот этот дом, – сказал Мариус, показывая на оставшиеся сорок пять карт. – Один валет пошел в подвал, – Мариус сунул первую «подсадную» карту под колоду и продолжал: – Второй валет пошел на первый этаж. Третий валет – на второй этаж. – Вторая и третья «подсадные» карты последовали за первой. Мариус помолчал, раздумывая, а потом сказал: – А четвертый валет идет на крышу смотреть, не едет ли полиция. – И он достаточно умело положил всех четырех валетов, плотно сложенных как одна карта, поверх колоды. – Марко смотрел как загипнотизированный. – И тут приезжает полиция. Уи‑уи‑уи‑уи. Тогда валет, который на крыше, кричит остальным: «Полиция!» И они все бросились бежать наверх. Первый валет, второй, третий, четвертый.

Плечи Мариуса обмякли – напряжение его отпустило.

– Превосходно, – сказала Джина.

Мариус скромно улыбнулся и поднял глаза на Марко, встретившись с его умоляющим взглядом.

– А что потом? – спросил Марко.

Ричард переступил с ноги на ногу. Он тоже думал об одной истории – о рассказе Хорхе Луиса Борхеса «Алеф». О волшебном устройстве, алефе, которому было известно все, как «Всезнайке». Об ужасном поэте, который выигрывает большой приз, получает огромную премию за свою ужасную поэму. «Поразительно, – пишет рассказчик, – однако моя книга „Карты и шулеры“ не получила ни одного голоса». Ричард прислушался к бессвязному блюзу, звучавшему у него в голове. От него было никуда не деться.

– Что «потом»? – спросил Мариус.

– Что было потом? – спросил Марко.

– …Ничего!

– Полиция их поймала? Что они украли? Куда побежали?

– Марко!

Да. Марко, как всегда, был в своем репертуаре. Марко. Такой не похожий на Мариуса, который прочно стоял на ногах в этом мире, который постоянно отыскивал и устанавливал различия (это кайма, а то бахрома; это выступ, а это карниз; это царапина, а это ссадина), который уже присоединился к величайшему предприятию человечества – классификации. Ричард знал о классификации все. Сегодня днем, собираясь начать рецензию всего на один абзац, посвященную семисотстраничной биографии «Л. Г. Майерс. Позабытое», он целый час листал свой потрепанный тезаурус в поисках какого‑нибудь забавного синонима к слову «большой». В самый разгар этих поисков позвонила Гэл Апланальп. «Ты не поверишь…» – начала она. А вот Марко поверил бы всему. Он страстно стремился верить всему. Он всегда хотел, чтобы истории не кончались. Один молодой невропатолог высказал осторожное предположение, что Марко плакал по ночам оттого, что повествование во сне обрывалось, или оттого, что сны заканчивались.

– Марко, – сказал Ричард. – Зайди ко мне в кабинет. Сейчас же.

Мальчик выпрямился. Раньше такого никогда не случалось, но, казалось, Марко знает, что делать. И только уже в дверях он обернулся и посмотрел на мать и брата. Его голые ножки шли гораздо быстрее, чем обычно, словно его подталкивали в спину, подгоняли сзади.

Как‑то раз я лежал на низкой кровати в комнате, куда велели явиться ребенку, где над маленьким мальчиком должны были учинить суд и расправу. И, таким образом, я оказался на одном уровне с ним, ниже чем на метр от пола. До этого мне и самому случалось выговаривать детям, и я помнил повинно склоненные шапки волос, густых и шелковистых. Но когда находишься с ними на одном уровне, то видишь, что на самом деле они печально смотрят прямо перед собой и поднимают глаза, только повинуясь рефлексу, чтобы встретиться с очистительным огнем родительского гнева. Обвинение выдвинуто, признание сделано, приговор вынесен. Дети смотрят прямо перед собой и жалко улыбаются, и видны их детские зубки – возможно, еще молочные, неровные, с новенькими клыками. Ведь дети всегда умудряются что‑то натворить. Что же натворил Марко?

– Два дня назад, – начал Ричард, – то есть позавчера, ты сказал… ты сказал одну очень обидную для меня вещь, Марко.

Марко поднял глаза.

– И мне хотелось бы знать, что ты имел в виду.

Ричард стоял за своим столом. Он задрал подбородок, и Марко были видны прыщи на его горле, штрихи бритвенных порезов, большой подвижный кадык, глянцевый блеск подбитого глаза.

– Это была самая обидная вещь, которую ты мне когда‑либо говорил.

Сознание позорного, постыдного тихим рокотом зазвучало в ушах Марко. Он еще раз поднял глаза, а потом снова печально уставился прямо перед собой. В комнату уже прокрались сумерки, но дня ребенка комната казалась еще темнее, потому что его мир начал медленно сворачиваться.

– Ты сказал, – Ричард перевел дыхание, – что я вонючий.

Марко взглянул на отца с надеждой.

– Нет, – сказал он. Потому что папа, с его точки зрения, не был вонючим. Запах табака, редко стираемого белья, некоторые таинственные неполадки организма, но он не вонючий. – Я этого не говорил, папа.

– Нет же, Марко, ты сказал. Да, да, ты сказал. Ты сказал, что я воняю, – тут он снова задрал подбородок, и по шее прокатился комок, – какашками.

– Я так не говорил.

– Ты сказал «Не знаю кто», – процитировал Ричард. – «Фу, ты – вонючка».

– …Это была шутка. Это была шутка, папа. – Марко не просто апеллировал к этому слову, он готов был броситься к его ногам. – Это была шутка.

Ричард помолчал. Потом сказал:

– Так да или нет? Я – вонючий или нет?

– Это была шутка, папа.

– И чем же я пахну?

– Ничем. Тобой. Это была шутка, папа.

– Прости меня. Не рассказывай маме. Скажи, что не хотел делать домашнее задание или еще что‑нибудь. А теперь иди сюда и поцелуй меня. Прости меня.

Марко так и сделал.

В тот вечер близнецы, лежа в своих кроватях, шепотом разговаривали на разные темы (о мандаринах, о новом суперзлодее, о водяных пистолетах), примерно к четверти двенадцатого они подумали, что, пожалуй, на сегодня хватит. В любом случае, паузы в их разговоре стали длиннее, а позевывания – музыкальнее. Мариус (чаще всего именно он подводил черту) повернулся на бок, зажав ладошки между ног. В своих ночных фантазиях он с удовольствием исполнял роль спасателя. В его возрасте его отец, позаимствовав все необходимое из разных жанров, в своем воображении провожал девиц из варьете на гондолах, которые раскачивались на бурных черных водах. Мариус же, нисколько не страшась лазерных мечей и смертоносных гиперболоидов, закрывал своим телом прекрасных пришелиц из кукольного мультфильма, в обтягивающих костюмах пастельных тонов на фоне фантастического мультипликационного пейзажа; этот пейзаж проносился перед ним или через него, как подсвеченная посадочная полоса на мониторах в кабине совершающего посадку самолета. Снова повернувшись на спину, Мариус спросил:

– Марко, а зачем тебя папа звал?

Марко на мгновение задумался. Ему вспомнилось лицо Ричарда, озабоченного какими‑то своими мыслями. И до этого он как‑то раз видел, как Ричард принюхивается к кончикам своих пальцев. А потом (это был, по всеобщему мнению, очень плохой день) Марко видел, как его отец сидит за кухонным столом перед распечатанным письмом и дымит сигаретой.

– Он думает, что от него пахнет дерьмом, – сказал Марко.

Пораженный, но вполне удовлетворенный ответом Мариус повернулся на бок.

Братья помолчали.

– Он плакал, – сказал Марко и неожиданно кивнул в темноте.

Но Мариус уже спал. Слова остались висеть в воздухе. Марко вслушивался в них.

В то утро с Энстис – о господи, – в то утро, когда он проснулся в объятиях Энстис, или рядом с ней, или в ее постели – кровать была узкая, – он лежал на спине, обозревая мир супружеской измены. Потолок являл собой неплохую метафору: пятна теснились по углам (бледно‑оранжевые подтеки просочившейся ржавой воды), украдкой сползались к центру, где болтался оборванный электропровод. Штукатурка, пропитанная одиночеством, давила на него со всех сторон. Его охватили отчаяние и страх; ему страстно хотелось вернуть прежнее положение вещей. Вернуть все, как было до того, как… У него была одна‑единственная соломинка, за которую он мог уцепиться, единственная крупица, способная развеять его тревогу, – его сокрушительное сексуальное поражение этой ночью. Это фиаско – как он на него надеялся. Погодите, он доберется до паба и расскажет все ребятам… Неожиданно Энстис встала с постели. Почти так же неожиданно, как это делала Джина, когда Марко плакал. Иногда неверные супруги тоже неожиданно вскакивают с постели. Но никто не вскакивает с постели так, как матери. Ричард закрыл глаза. Он слышал, как завязанные в хвост волосы Энстис хлещут, как кнут, когда она проходила по комнате. Она принесла ему кружку чая; кружка была темная, потрескавшаяся, внутренняя поверхность ее была покрыта толстым слоем осадка от миллиона одиноких чаепитий. Однажды эти наслоения доберутся до края и кружка умрет, окончательно превратится в окаменелость, и тогда Энстис наконец будет готова.

Ее тон и сами слова удивили его:

– Сегодня ночью ты был таким озорником.

– …В каком смысле озорником?

Энстис поглядывала на него с мягким упреком.

– Ты был осторожен?

– О да. – Ричард оторопел: он всегда оставался джентльменом, даже когда был озорником.

– Я люблю тебя, – сказала Энстис.

Он почувствовал искушение раствориться во всем этом – в безмерности своей ошибки. Энстис уронила голову ему на грудь. Ее непослушные волосы и жесткие брови щекотали ему ноздри. Ричард был по‑своему тронут. Он погладил ее шею; под грубым халатом его пальцы нащупали полоску чего‑то более мягкого и скользкого. Он посмотрел. Это была розовая бретелька. Ричард понимал, почему некоторые люди не следят за собой – им не для кого быть чистыми и опрятными. И вот перед ним стояла Энстис, которой незачем было ухаживать за собой. Он взял в руку узел ее волос, чем‑то напоминавший жилистую конечность. Волосы Энстис: чтобы промыть такую шевелюру, нужен не просто шампунь, а автомобильный шампунь. Ричард закрыл глаза, и ему представилась собака в ванной, нервно дрожащая, с мокрой шерстью, облепившей ее со всех сторон.

Ричард был по‑своему тронут. Настолько тронут, что снова попытался стать озорником. И снова ничего не вышло. Он испробовал все ему известное, что может доставить удовольствие женщине. Он пыхтел и хрипел ей в ухо, но и это не помогло. Через десять минут он соскользнул с нее и плюхнулся на спину.

– Все, что об этом говорят, правда, – прошептала Энстис.

На какое‑то мгновение Ричард удивился и даже испытал облегчение от ее безжалостного сарказма. Но так как бессвязное бормотание не умолкало, ему стало ясно, что она снова ошибочно приняла его безуспешную попытку за геройское свершение. Можно ли усмотреть в этом какое‑то усовершенствование – другой способ (лучше, нежнее) – для людей зрелого возраста? Вот Джина знала разницу между словом и делом. Разумеется, было бы гораздо спокойнее, если бы она ее не знала. Возможно, ближе к концу жизни вообще разницы между словом и делом уже нет.

Не было никакой разницы и в том, что касалось чувства вины и фактической виновности. Ричард знал, что сделала бы Джина, если бы узнала об этом (она его не раз предупреждала): она отплатит той же монетой. Ричард повернул голову. На стуле рядом с кроватью Энстис лежала стопка романов, Энстис прочитывала по два‑три таких романа за день. Они все были довоенные, в матерчатых переплетах. Романтические, серьезные, написанные женщинами. Имена авторов – сплошь Сюзанны и Генриетты – нигде не встречались второй раз. Это была любительская проза для исчезнувшего круга читающей публики. Каждая написала только по роману, который предположительно должен был быть у каждого.

– Спасибо, дорогой, – сказала Энстис, – теперь я могу спокойно умереть. Итак, – добавила она, нахмурившись, – как нам лучше всего рассказать об этом Джине?

Временами Ричард пытался уподобить Солнце и планеты человеческим существам или представить свое ближайшее окружение как часть Солнечной системы. Но продвинуться в этом начинании ему никогда не удавалось.

Джина олицетворяла Землю – Землю‑Мать.

Венера была одновременно звездой вечерней и утренней. Вечернюю звезду, возможно, олицетворяла Белладонна. Утренней звездой была Деми.

На роль кометы Галлея претендовала Энстис, если не учитывать того, что она появлялась на его горизонте раз в день, а не раз за всю жизнь, – эдакий покрытый копотью и льдом призрак с безумным конским хвостом.

Гвин был Юпитером – слишком маленьким для того, чтобы разжечь свое ядро и стать звездой. А может быть, Гвин уже стал Солнцем?

Был ли Стив Кузенс Марсом, планетой войны, или всего лишь Меркурием, курьером, доставлявшим информацию с противоположной стороны?

И как ни бился Ричард, он не мог подыскать ничего достойного для своих мальчишек. Когда они дрались, а это случалось нередко, им вполне подходили роли спутников Марса – Деймоса и Фобоса: Ужас и Ненависть. Однако чаще, когда они ладили или, по крайней мере, не ругались, они могли быть просто светящимися точками на небе – Небесными Близнецами.

Он знал, кто он сам. Он – Плутон, и Харон – это его искусство.

Джина была Матерью‑Землей. Двухполюсной, подлунной, вращавшейся вокруг Солнца.

~ ~ ~

Стив Кузенс не спеша подошел к холодильнику. Он открыл дверцу, и холодильник деловито заурчал: целая кладовая света. Стив достал пластиковую бутылку апельсинового сока. А может, ему хочется винограда? Нет. Стиву не нравилась его кожица, ее клейкий глянец: мрачный, липкий, как пятно от сладкого напитка, похожий на ночные улицы Лондона. Пожав плечами, он отщипнул от кисти одну виноградину; потрогал ее пальцами, понюхал, съел и облизал пальцы. Все это было бы замечательно, если бы это был его виноград, его апельсиновый сок, его холодильник и его кухня. Но это была кухня Гвина. Это была кухня Деми. Стив был в их доме.

Я говорил, что не пойду туда – пока не пойду. Но вот я здесь. Я не могу его контролировать. Всю жизнь все пытались его контролировать. Но у них ничего не вышло. У меня тоже. И у Ричарда Талла тоже ничего не выйдет. Прежде чем уйти с кухни, Стив заглянул в помойное ведро. На обед была рыба. Пятница: католики.

Скуззи вошел с парадного входа. Стив, как и все мы, зависел от техники. Он использовал достижения современных технологий, хотя в них не разбирался. После чего семья Барри была вынуждена поставить систему безопасности нового поколения: здесь принцип тот же, как в гонке вооружений. На Стиве была спортивная куртка и черные шерстяные брюки. Никаких тренировочных костюмов. Все работают в тренировочных костюмах. В тренировочном костюме в три часа ночи: к этому прикиду недостает лишь мешка для награбленной поклажи и чулка на голове. Стив вышел с кухни. Присев на нижнюю ступеньку главной лестницы, он снял ботинки и куртку. Теперь продолжим. Совсем не хочется, чтобы тебя застукала нянька, которой взбредет в голову спуститься вниз за чашкой какао. Или еще лучше (подобные оплошности случались с ним уже дважды) – какой‑нибудь другой ночной вор влезет в окно в своем тренировочном костюме. Куртку и ботинки он сложил аккуратной стопкой, как примерный ученик свою школьную форму.

Он быстро осмотрел первый этаж, руководствуясь исключительно чувством профессионального долга. Он никогда не пользовался фонариком, больше полагаясь на свое кошачье зрение – ценное наследство от того времени, когда он был «дикарем». Однако скоро ему надоело натыкаться на предметы обстановки, и он вооружился свечой в тяжелом подсвечнике, которую взял с буфета в столовой. Подобно всем современным грабителям, он кое‑что знал об антиквариате (Тринадцатый как‑то рассказывал, что в Вормвудской тюряге комната с теликом набивается до отказа, когда показывают передачи «Антиквариат» или «Клуб коллекционеров»), он даже немного разбирался в живописи. К примеру, он знал, как отличить стопроцентный хлам: там всегда изображены собачки или не меньше двух солдат в форме. Стиву приходилось грабить дома и побогаче этого, настоящие банковские хранилища, устланные шелковыми коврами. Однако в этом доме он повсюду видел то, чего ему не доводилось видеть раньше: здесь во всем чувствовалось сильное женское начало. Женский мир был мягким и округлым, как теплая стеганая жилетка. В задней комнате под аркой («Берлога», мысленно назвал ее Скуззи) был укромный уголок, где стоял телевизор. Стиву это понравилось, даже польстило, и он подошел поближе, чтобы рассмотреть телевизор – доказательство того, что ничто человеческое хозяевам не чуждо. В любом семействе, даже самом убогом, имелся этот тускло‑серый квадрат. В небольшом шкафу стояли видеокассеты, и среди них целая полка надписанных от руки кассет с записями Гвина Барри. Например: «Лучшее – читает Гвин Барри» или «Семь высших добродетелей, ч. 4: Безграничная любовь к жене». Стиву страшно захотелось украсть эти кассеты или даже посмотреть эти записи. Все они были липой. И дом этот был – липа. Стив погасил свечку, прошел в холл и абсолютно бесшумно стал подниматься по ступеням.

Проникая в дом подобным образом, Стив знал, что может положиться на свои способности восприятия: он мог рассылать свои чувства по всему дому, и они, возвращаясь, сообщали ему, все ли спят. Говорят, что в голове у каждой женщины, даже если это маленькая девочка, старуха или монахиня, есть особый «прерыватель», который пикает, как пейджер, и будит ее каждые девяносто секунд, заставляя прислушаться, не плачет ли ребенок. Так и у Стива Кузенса – во время работы его органы чувств доставляли ему подробные донесения и могли вызвать в его мозгу, как на мониторе радара, сигнал тревоги. На площадке второго этажа он помедлил, его привыкшие к темноте глаза внезапно расширились. Где‑то над ним чей‑то спящий мозг как будто прислушался во сне, но затем притих и снова предался грезам… Стив повернул ручку двери и осторожно открыл дверь, не потревожив экстравагантного ворсистого ковра. Губы его округлились и сложились в тугое белое «О», похожее на кольцо презерватива. Развернувшись, он проскользнул в их комнату.

Разумеется, Стив умел молчать. Но там, где требовалось вести себя тихо, он показывал мировой класс. Ведь если вы учились своему ремеслу в палаточных лагерях и трейлерных парках, в шатких, поскрипывающих сборных домиках, в мире, где и ступить‑то некуда, где вещи стоят практически впритык, то бесшумность становится вашей стихией и средой обитания. Он входил в ночлежки для бездомных, чтобы выудить несколько жалких шиллингов, отложенных, чтобы заплатить за ночлег, где дремала семья из четырех человек: для этого необходимо знать о сне и тишине все и даже чуть больше.