Глава 20. Известие о смерти Черил Карпентер распространилось, как степной пожар, и к вечеру попало в газеты и на телевидение вместе со слухами о ее аборте

Известие о смерти Черил Карпентер распространилось, как степной пожар, и к вечеру попало в газеты и на телевидение вместе со слухами о ее аборте.

В ванной я снял рубашку. Волосы на руках сгорели, кожа вокруг ожогов влажно блестела в свете лампы. У меня было ощущение, что моя макушка туго стянута. Я потрогал места, где волосы выжгло. Потом обмыл теплой водой руки от плеч до запястий и тыльные стороны ладоней, ополоснул лицо и снова наложил цинковую мазь.

Я не втирал себе очки: хотел начать сначала, испробовать иную жизнь, пойти на этот риск. Статистически я уже прожил почти половину отпущенного мне срока. Я посмотрел на себя в зеркале. Почему бы во второй половине жизни мне не обрести свободу – экономическую и эмоциональную, не высвободить себя, продавая и покупая недвижимость? Почему нет?

Кассеты объясняли, что в периоды экономических трудностей умелый вкладчик может купить дешево и сдать в аренду дорого. В этих записях содержалось все необходимое. Если бы они не срабатывали, разве бы их рекламировали? Они продавались с гарантией возврата денег. Мне было нечего терять. А значит – я идеальный кандидат.

И на каком‑то подсознательном уровне у меня была еще одна причина уехать. Я боялся Джонсонов, хотя и не хотел признать этого.

Я повернулся, чтобы сойти вниз, и готов был поклясться, будто уголком глаза заметил Макса. Я знал, что мое сознание еще долго будет так оскользаться. Фантомные боли ампутированной ноги.

История Черил Карпентер господствовала в вечерних новостях. Одноклассницы и одноклассники чередой выступали перед камерами. Мелькнул кадр душевой при гимнастическом зале, напомнивший зрителям, как она чуть было не истекла кровью после аборта.

С того момента Черил Карпентер находилась в тяжелой депрессии, и самоубийство выглядело неизбежным финалом. Какая‑то подруга Черил расплакалась перед камерой и сказала, что знала о депрессии Черил. Но только не понимала, до чего Черил было плохо. На вопрос, было ли ей известно, что Черил сделала аборт, девушка посмотрела в камеру и сказала: «Это был секрет, который знали все».

Эта трагедия затрагивала столько общественных проблем: добрачный секс, противозачаточные средства, подростковая беременность, аборты, депрессивные состояния и самоубийства. Фоном служил снимок Кайла и Черил на школьном вечере: Кайл кладет букетик на ладонь Черил. Нам предстояло видеть этот снимок еще много дней.

Женщина‑психолог, нанятая для рекомендаций, как переносить горе, выступала от имени школьного руководства. На ней были бусы, волосы не причесаны, лицо без намека на макияж – одна из этих гуру неопределенного пола, глашатай Нового Века, женщина, которая говорила об «отмене запретов на обсуждаемые вопросы», о «необходимости смотреть в глаза нашей собственной общественной дисфункции». Она вела занятия с группой риска, руководила ритуализированными собраниями по совместному преодолению несчастий, которые происходили в том самом распроклятом гимнастическом зале. Это смахивало на радение пятидесятников, когда праведники говорят на неведомых языках, исторгают тайны и изгоняют демонов. Ребята плакали и обнимали друг друга.

Телевидение монтировало все, что попадалось под руку: эпизоды футбольных матчей, толпы людей, стекавшиеся в школу на собрания поддержки, изображение жалкой фермы Джонсонов, сделанный телевиком снимок Кайла, работающего с отцом в сарае, фотографию Черил Карпентер в школьной постановке «Музыкального человека» рядом со снимком ее машины, только что вытащенной из реки, импровизированный мемориал рядом с мостом, где погибла Черил, – грот из цветов, ошеломленные лица ребят и родителей, осознавших реальность трагедии.

Мэр выступил на своей автостоянке среди треугольных флажков, одетый в куртку продавца автомобилей. Он говорил о том, как мы переносили беды в прошлом, о том, что наша сила в сплоченности и что именно это характеризует наш город. На вопрос, состоится ли игра, он ответил, что таково было бы желание Черил. Он посмотрел прямо в камеру и сказал: «Она посвящается тебе, Черил!»

Я не понимал, как может мэр стоять перед камерой, ничем и никак не выдав подоплеки этого дела. Это было нечто большее, чем самообман. Это было врожденное свойство – свойство политического животного.

Он же в какой‑то мере был причастен к ее смерти. Как и мы все.

И в первый раз я представил, как Черил сворачивает с дороги, как ее охватывает ужас от того, что она сделала, – этот внезапный миг сомнения в себе, наедине со своими тайнами, своей тоской, с нелепостью всего, происходящего вокруг: помпезности церемоний, школьных парадов, собраний поддержки, матчей, бешеного стремления к славе. Разве могла она выбросить это из памяти, входя в холодную стерильность клиники, где делают аборты?

В этой суете Кайл ни разу не появился перед камерой, не сделал ни одного заявления. Я прямо‑таки слышал, как Хелен твердит Кайлу, что Черил поддалась своему греху, была изъята из этого мира за то, что сделала с ребенком внутри себя, – красноречие праведности Спасенных, выносящих приговор Проклятым.

Я проснулся застывший от холода и одиночества. У меня не было желания что‑либо делать. Я находился в так называемом отпуске. Я перевернулся на другой бок и посмотрел в окно. Всю ночь шел дождь, но теперь развиднелось.

Встав с кровати, я наступил на резиновую игрушку Макса. Тень смерти легла на нас всех, казалось, мы все были прокляты.

Я собирался отменить встречу с женой мэра просто потому, что мне было неловко общаться с ней, но, когда я позвонил, она весьма ободряюще заговорила о рыночной цене моего дома, и я сдался, сказав, что позвонил просто для подтверждения времени нашей встречи.

Я провел почти сорок пять минут под душем, пытаясь избавиться от ощущения холода в теле. Когда я вышел из‑под него, зазвонил телефон.

Звонил адвокат Джанин.

– Ставлю вас в известность, что из‑за задержки выплаты алиментов вы лишаетесь права на посещение ребенка.

– Для этого требуется судебное постановление.

– Я составил необходимые документы. У вас есть адвокат, которому я мог бы их переслать? Мы зарегистрируем их в суде сегодня.

– У меня нет адвоката.

– Ну, так наймите его.

И разумеется, это было дополнительным расходом – обращение к адвокату. Моя родительская связь ослабела еще больше, и я понял, что мое решение уехать было правильным.

Снаружи дождь растопил снег, и на моем газоне вновь возникло слово «СВИНЬЯ».

В середине торгового центра я прошел мимо объявления хиропрактиков, предлагавших бесплатный рентген, чтобы они могли установить соотношение ваших осей. Ловушка была незамысловатой: на консультации хиропрактик сообщал вам, что ему требуются рентгеновские снимки другой стороны вашего тела, а бесплатный рентген предлагался только для одной половины. За вторую вы должны заплатить. Я знал это, потому что разок попался на их удочку, и еле удержался, чтобы не разнести рекламу.

Жена мэра, Джин – она потребовала, чтобы я называл ее так, – занимала контору в торговом центре рядом с банком. С первой секунды я понял, что сделал ошибку, обратившись к ней.

О жене мэра я знал только то, что она перенесла рак груди, что ей была сделана радикальная мастэктомия. Она уже несколько лет была спонсором движения «Бегом от рака груди» в соседнем городке.

Джин сразу напомнила мне жену миллионера из «Острова Джиллигена»[8]– эдакую птичку в расшитом золотом блейзере с преувеличенным загаром любительницы морских путешествий.

Впрочем, она быстро перешла к делу, задавая вопросы об общей площади, количестве спален, закончен ли подвал или нет. Затем она достала список домов, проданных в округе за последний год, и я быстро пришел к заключению, что с продажей своего потерплю полное фиаско. Спроса не было никакого.

Тогда Джин перешла к обсуждению сдачи дома в аренду, что, как я понял, было ее специальностью. Она объяснила, какая перестройка может понадобиться, чтобы разделить дом на два отдельных жилища, описала вкратце процесс получения разрешения на строительство, правила, регулирующие перестройку жилых зданий, примерную величину штатного и местного страхования и залогов в связи с таинственными моментами, которые я и не попытался понять, а когда она занялась цифрами, я мог только приравнять ловкость ее обращения со счетной машиной к кормлению кур – так отчаянно она клевала клавиши пальцами.

Минут двадцать она оценивала и подсчитывала, какие суммы мне придется вложить и какое пройдет время, прежде чем я получу прибыль от сдачи в аренду части моего дома. Исходя из этих оценок, она пришла к выводу, что ощутимого дохода мне придется ждать восемнадцать месяцев даже при благоприятных условиях, которые, считала она, ей удастся выторговать для меня у банка. Не говоря уж о том, что я стану бездомным.

Благодаря разложенным между нами листочкам с расчетами она оказалась лишь в нескольких дюймах от меня. Ее накладные ногти постукивали по лакированной столешнице, будто испуганное насекомое. Я чувствовал ее кофейное дыхание и химический запах завивки, перебиваемые розовым ароматом духов.

Когда она отошла к картотеке, мне стали видны очертания ее трусиков, но никакого сексуального отклика это не вызывало. У них с мэром не было детей, и просто, глядя на нее, я почему‑то подумал о пластмассовой анатомии куклы Барби ниже пояса. Не думаю, что когда‑либо прежде я уважал и ненавидел кого‑нибудь в одно и то же время.

Она снова села и показала мне список домов и помещений, которыми занималась, – как коммерческих, так и жилых. Большинство жилых сосредотачивалось в старом историческом районе, где с каждым годом крупные особняки преобразовывались в наборы однокомнатных квартир.

В заключение нашего разговора Джин спросила о состоянии моих личных финансов – есть ли у меня сбережения, и, пока она снимала копию со списка домов, я сказал, что рассчитываю на страховку от пожара и что решение по этому делу будет принято со дня на день. Это казалось единственным выходом из моего финансового краха.

Когда я собрался уйти, Джин спросила без обиняков:

– Почему, собственно, вы решили уехать?

– Да без особой причины. Просто почувствовал, что мне надо начать заново. – Я не знал, рассказал ли ей мэр что‑нибудь о том, как мы прикрыли Кайла.

– Вы ведь нашли эту девочку в ночь Хэллоуина?

Я кивнул:

– Но я думал о переезде еще задолго до этого. Мой брак оказался неудачным.

Джин отдала мне список, который держала в руке, и посмотрела на меня:

– Мы живем всего один раз. Думаю, мы слишком поздно осознаем это.

Каким‑то образом это замечание нас сблизило. Я сказал:

– Надеюсь, для меня еще не слишком поздно.

– Вы делаете первый шаг. Вот что важно.

На стене, уходя, я увидел ее фотографию во время пробежки в майке и тренировочных брюках. Она вызывающе смотрела в объектив. Надпись на майке была простой: «Я выжила». Может быть, я недооценил ее человечность? Я готов был признать это.

Я позвонил своему страховому агенту – «Вашему другу Бобу Адамсу», во всяком случае, так он именовался рекламой. Когда я объяснил Бобу, что произошло, особой дружественности в его голосе не прозвучало. Он начал увиливать и заявил, что мне следовало сообщить о пожаре немедленно, поскольку проверщики страховых компаний предпочитают приезжать на место, когда угли еще тлеют.

Я сказал:

– Послушайте, Боб, не действуйте мне на нервы. Я платил взносы. Хотите, я приеду и покажу вам, какой у меня вид? Я чуть было не сгорел заживо.

Я представил себе, как он ищет способ отклонить мое требование. Однако Боб сказал дипломатично:

– Позвольте мне обсудить вопрос в моем филиале, учитывая, что у вас, вероятно, не было доступа к телефону?

Вопрос был наводящий, и я сказал:

– Совершенно верно, доступа к телефону у меня не было.

Не знаю, был ли у Боба приступ великодушия или чего‑то вроде, или же сумма показалась ему такой малой, что, по его мнению, ее удалось бы получить. Он сказал:

– У филиала, возможно, есть проверщик где‑то поблизости, и он сможет поехать и исследовать причину пожара. – Затем он с ходу продолжил: – Раз уж вы на телефоне, могу предложить отличные условия страхования жизни. Вам никак не следует отказываться. Я вижу по вашим данным, что на данный момент ваша страховка меньше тридцати тысяч.

Я ответил:

– Боб, я в разводе, и что мне дадут эти тридцать тысяч, если я умру?