Общественная пирамида

Кризис совести, на котором останавливает внимание Брестед, был бы куда похвальнее, если бы не оказался столь запоздалым: так же спешно заглаживала свою вину, отказываясь от феодальных привилегий, французская знать накануне Революции 1789 года. Красноречивый крестьянин в конце концов добился справедливости — как сообщается в месте обрыва рукописи — но, не следует забывать, что это произошло лишь после того, как над ним вволю поиздевались, как его помучили и даже отхлестали кнутом — чтобы подольше поглумиться над комичной дерзостью бедняка, осмелившегося встать на защиту своих прав и обвинить своего хозяина. В односторонней системе общения, типичной для всех мегамашин, подобная попытка «поднять голос» расценивалась как неслыханное оскорбление высшим чинам; да так оно, по сути, и остается до сих пор в армейской среде с ее воинской дисциплиной. В своем «чинопочитании» современное государство сохранило как дурные манеры, так и ошеломительную власть древних правителей.

Эта система молчаливо подразумевает, что богатство, досуг, уют, здоровье и долголетие по праву принадлежат правящему меньшинству, тогда как тяжелый труд, постоянные физические и моральные лишения, «рабский стол» и ранняя смерть составляют удел основной массы людей.

И с тех пор, как установилось это разделение, удивительно ли, что мечтой тружеников на протяжении всей истории — по крайней мере, в те сравнительно счастливые периоды, когда они осмеливались рассказывать друг другу сказки, — было желание праздной жизни и материального достатка? Впрочем, знать держала в узде эти желания, не давая им целиком захлестнуть бедноту: а именно, она устраивала периодические празднества и пиршества. Однако мечты о существовании, близком к тому, что вели правящие классы (например, поддельная бижутерия, которую носили в викторианской Англии бедняки, имитировала в меди золотые побрякушки высшей знати), не меркли век от века; напротив, они и сегодня служат активными составляющими фантазий о легком богатстве, витающими, словно розовый туман, над мегаполисами.

Несомненно, уже с самого начала главным бременем цивилизации была тяжесть самой мегамашины: она не только превращала повседневный труд в тягостное наказание, но и сводила на нет то психологическое вознаграждение, которое получают охотники, земледельцы и пастухи за свою подчас изматывающую работу. И никогда это бремя не было тяжелее, чем в начале, когда масштабные общественные работы в Египте имели своей главной целью поддержку притязаний фараона на божественность и бессмертие.

Чтобы придать вороху заблуждений подобие «правдивости», в XXIX веке до н.э. «...усыпальница царевича Некуры, сына фараона Хаф-Ра⁵⁶ из четвертой династии, получила в дар из личного имущества царевича целых двенадцать городов, весь доход от которых шел исключительно на содержание усыпальницы». Столь же суровое налогообложение ради не менее тщеславных целей было типично и для Солнечного божества (Le Roi Soleil⁵⁷), построившего Версаль. Но к чему останавливаться на этом? Подобные свойства царской власти проявлялись на каждом отрезке истории.

Цену таких усилий отмечал, в другом контексте, Франкфорт: «В Египте все таланты уходили на увековечение царских особ. Захоронения в Ка-эль-Кебире — кладбище в Среднем Египте, использовавшееся в течение третьего тысячелетия, — обнаруживают крайнюю скудость обстановки, причем худшего ремесленного качества, хотя в тот период расцвета Древнего Царства возводились пирамиды.» Этим сказано все. Будущие историки больших государств, запускающих сегодня в космос пилотируемые ракеты, несомненно, придут в своих наблюдениях к тем же выводам (если только наша цивилизация просуществует достаточно долго, чтобы довести сведения о себе до потомков).