Первичные искусства порядка

Наконец нам предстоит разглядеть ту тропу вдоль разбитой старой гати — упорядоченной активности, — уже просевшей и почти незаметной, которая вела к человеческой культуре. Мы должны мысленно преодолеть расстояние между непосредственно воспринимаемым миром животного, с его ограниченным кругозором и вынужденным выбором, и первыми несущими освобождение проблесками человеческого разума — хаотичного, частично погруженного в туман бессознательности, то и дело прерываемого вторжениями сновидений. Нам нужно последовать за древним человеком по этой болотистой почве, где в течение сотен веков лишь немногочисленные скользкие кочки засвидетельствованных знаний служили опорой его ногам и побуждали его к стойкости до тех пор, пока он не выбрался на все еще узкую полоску твердой земли.

Каким же образом человеку удалось построить эту гать? Когда он бросал первые камешки в бескрайнюю трясину бессознательного, — это несомненно, было куда большим подвигом, нежели позднейшее строительство каменных мостов или даже ядерных реакторов. Я стремился показать, что хотя рано пробудившаяся в человеке сообразительность и дала ему преимущество перед другими животными-соперниками, в некоторой степени освободив его от наиболее грубых инстинктивных порывов, — это не помогло ему в той же мере совладать и с хаотичными побуждениями его гиперактивной психики; такой, во всяком случае, предстает картина благодаря позднейшим свидетельствам. Беспорядок внутри его души едва ли возмещала его жизнь, проходившая по принципу «всё или ничего»: ведь поиски пропитания, добывание пищи зависело скорее от удачи, чем от усердного прилежания человека, и потому он то пировал целую неделю, то целую неделю голодал.

Чисто органические функции в самом деле порождают нечто вроде собственного порядка и внутреннего равновесия: животные инстинкты изначально функциональны и целенаправленны, а потому — в обозначенных для них пределах — рациональны; иными словами, они отвечают ситуации и способствуют биологическому выживанию и воспроизводству вида. Человеку же пришлось преобразовать и заново утвердить эти импульсы на более высоком уровне; а для того, чтобы такое преобразование стало возможным, ему понадобилось выстроить в некой упорядоченной последовательности свои повседневные дела, а также научиться улавливать связь между непосредственно воспринимаемыми предметами и теми событиями, которые произошли раньше или должны случиться в будущем. Поначалу это наверняка имело отношение к сугубо телесным нуждам человека: например, он заметил, что незрелые плоды, съеденные сегодня, «означают» боли в животе назавтра.

Видимо, был длительный период, когда пробуждавшиеся способности древнего человека подталкивали его к осознанному мышлению и отчетливым идеям, и одновременно бесцельный лепет подталкивал его к речи; и в результате человек оказывался ошеломлен невозможностью выразить то, что все еще оставалось невыразимым. Всем нам знакомо это мучительное состояние, когда вдруг ускользает из памяти какое-то имя или слово или когда мы о чем-то глубоко задумываемся и вдруг понимаем, что интуитивный проблеск невозможно передать обычными словами, поскольку для этого требуется совершенно новый словарный запас. Для древнего человека это бессилие, эту досаду усугубляло еще и отсутствие четко обозначенных жестов, которые могли бы послужить ему неуклюжей заменой или некоторым подспорьем. Задолго до того, как в уме человека зародились слова, он был вынужден найти другой способ выражения.

Что оставалось делать нашим первобытным предкам в такой ситуации? Вероятно, они были вынуждены прибегнуть к единственно возможному тогда доступу — к собственному телу. Требовалось именно все тело, а не какие-то отдельные его части, ибо те органы, что отвечают за речь и за владение искусствами, еще только предстояло мобилизовать и вымуштровать. На этом низком уровне у многих, самых разнообразных, животных существуют и средства выражения, и зачаточные способы общения. Более поздний пример такого первобытного способа победить это невыносимое немое разочарование можно найти и в литературе — в повести Германа Мелвилла о британском моряке Билли Бадде. Официально обвиненный в измене коварным доносчиком, Бадд не находит слов, чтобы выразить весь свой ужас и доказать свою невиновность. Лишившись дара речи, он отвечает своему обвинителю на единственном доступном ему языке: он наносит Клэггарту смертельный удар.

Итак, древний человек поначалу преодолевал свой бессловесный паралич при помощи жестов и действий, сопровождая их грубоватыми криками: ведь к его намеренным движениям следовало привлечь внимание окружающих и вызвать какой-то ответ; так бывает с маленькими детьми, когда, освоив что-то для себя новое, они настойчиво призывают: «Посмотри на меня!» Воплощение и установление различных смыслов было не чьим-то индивидуальным открытием, а общим достижением; жесты и звуки приводились в согласие друг с другом до тех пор, пока за ними не закреплялось точное значение, знание о котором можно было передавать по наследству.

Никого бы не удивило, если бы эти первые попытки выражения — в отличие от прямых сигналов — совершались не ради каких-либо практических целей, но являлись (как и у других животных) неким гормональным откликом на разные сезонные события: вероятно, человек осознал существование неба, времен года, земли или противоположного пола гораздо раньше, чем всерьез обратил внимание на самого себя. Когда подобный «разговор» велся целой группой людей, находившихся под сильным эмоциональным воздействием, то звуки становились более ритмичными и согласованными; а поскольку ритм сам по себе приносит живым существам удовольствие, то такие звуки чаще повторялись, что, в свой черед, закрепляло появившиеся навыки.

Такие повторяющиеся движения и жесты, совершавшиеся в одном и том же месте или в контексте одних событий: восхода солнца, новолуния, появления растительности, — постепенно приобретали некий смысл, хотя подобные пантомимические ритуалы, наверное, потребовалось выполнить бесконечное число раз, прежде чем этот смысл делался достаточно определенным, чтобы его распознавали и вне непосредственного контекста общего обрядового опыта. Даже сегодня, как напомнил нам Юнг, люди воплощают идеи гораздо раньше, чем начинают постигать их; а ниже уровня сознательности порой болезнь выражает некий психологический конфликт, еще не нашедший выхода на поверхность.

В начале было слово? Нет — в начале, как утверждал Гёте, было дело: осмысленное поведение предшествовало осмысленной речи; оно-то и сделало ее возможной. Однако единственным делом, которое могло обрести новое значение, было действие, совершаемое коллективно, в сообществе с другими людьми, постоянно повторяемое и потому совершенствуемое повторением: иными словами, это было отправление ритуала.

С течением времени подобные обряды стали обособлять, чтобы ничто не могло помешать их точному исполнению; такая обособленность и точность исполнения и наделила их новым качеством — «священным» характером. Прежде чем появилось нечто вроде связной речи, древний человек, вероятно, научился совершать определенные цепочки связных действий, обладавших многими свойствами вербального языка, при этом испытывая сходные чувства, которые впоследствии назовут религиозными. Протоязык ритуала заложил строгую основу порядка, который со временем окажется внесен во многие другие способы выражения, бытующие в человеческой культуре.

Ритуалу — во всех его многочисленных проявлениях — сопутствовал ряд характерных черт, по-видимому, врожденных, поскольку они прослеживаются в не тронутом воспитанием поведении младенцев и маленьких детей, а также в племенных объединениях современных примитивных народов: это потребность в повторе, тяга образовывать группы, чьи члены отзывались бы на сигналы друг друга и подражали бы друг другу; и любовь к играм, где «понарошку» что-то или кого-то изображают. Сочувствие, сопереживание, подражание, отождествление, — вот понятия, которыми пользуется антрополог Маргарет Мид, говоря о передаче всякой культуры; благодаря тому, что все это уже существовало у млекопитающих, и было особенно заметно у приматов, у человека оно нашло еще более явное выражение. В рамках обряда эти качества порождали упорядоченную последовательность, которую можно было запоминать, повторять и передавать младшему поколению. Несомненно, что общедоступный смысл должен иметь истоки; давать названия, описывать, рассказывать, приказывать и разумно общаться человек стал сравнительно поздно. Вначале же человек общался с себе подобными с помощью телодвижений.

Следует заметить, что такое толкование поведения древнего человека не должно покоиться исключительно на догадке. Ибо можно рассматривать первоначальные человеческие обряды, сличая их с более древними повадками животных, послужившими для них фоном: брачные игры многих зверей и птиц, страстные выкрики в момент наивысшего сексуального возбуждения, вой волчьих стай на луну, пение гиббонов (произведшее большое впечатление на Дарвина), ночные пляски слонов, — все это подкрепляет мысль о том, что ритуал, сыгравший чрезвычайно важную роль в человеческом развитии, старше языка.

Первобытные гоминиды, прежде чем смогли произнести членораздельное слово, наверное, хором что-то бормотали или мычали нараспев; а прежде чем человек научился петь, он, вероятно, уже танцевал или участвовал в драматической пантомиме. Всем таким представлениям был присущ строгий порядок ритуала: группа людей совершала одно и то же действие в одном и том же месте одним и тем же образом, не допуская ни малейших отступлений. Смыслы, рождавшиеся в таком ритуале, имели другой статус — ибо они подразумевали более высокую степень отвлеченности, — отличавший их от тех зрительных и звуковых сигналов, с помощью которых общаются и обучают потомство животные; а эта высшая степень отвлеченности со временем высвободила смысл из тисков «здесь и сейчас».

Много лет назад один мой друг, тоже видный психолог, написал мне письмо по поводу моей книги «Техника и цивилизация». В нем он заметил: «Меня всегда чрезвычайно удивляло, почему дети (особенно мальчики) всегда так любят усердно повторять что-нибудь:.дотрагиваться до предметов определенное число раз, считать ступеньки, повторять слова и так далее. У взрослых это проявляется как симптом, связанный с неосознанным чувством вины. Этот феномен имеет отношение к магии и религиозному ритуалу, однако фундаментальнее, нежели они. Ребенок желает, чтобы ему заново рассказывали сказку непременно слово в слово, — и это самая элементарная форма привязанности к механизму, не ведающему произвола и неожиданных причуд».

Прошло тридцать лет, прежде чем я отважился пойти по следу этой подсказки. Теперь же единственное, что я могу добавить от себя, — это предположить, что более поздним действиям, указанным моим другом, исторически предшествовал групповой ритуал. Если чувство вины каким-то образом проистекало изначально из природы зачастую «преступных» снов человека, то механический порядок ритуала, возможно, стал благополучной альтернативой невроза на почве принуждения.

Я полагаю, что при помощи ритуала древний человек впервые вступал в столкновение с собой как с чужаком и выходил победителем, отождествлял себя с космическими событиями, находившимися за отведенными животным пределами, и притуплял то беспокойство, которое порождали огромные, но все еще преимущественно невостребованные способности его мозга. На значительно более позднем этапе эти зачаточные импульсы соберутся в одно целое под знаком религии. Действия по-прежнему «говорят громче, чем слова», а ритуальные движения и жесты явились самыми ранними предшественниками человеческой речи. То, что еще нельзя было сказать словами или изобразить в глине или на камне, древний человек вначале выплясывал или показывал мимикой; если он махал руками, он изображал птицу, а если группа людей становилась в круг и принималась мерно вращаться, то, быть может, они изображали луну. Говоря вкратце, то, что Андре Вараньяк удачно назвал «технологией тела», выражаемой посредством танца и миметических движений, было и древнейшей формой какого бы то ни было технического порядка, и древнейшим проявлением экспрессивного и поддающегося выражению смысла.

Когда установилась нерушимая церемония обряда, то в жизни первобытного человека появился надежный порядок — порядок, которого он прежде не находил ни в своем непосредственном окружении, ни даже в узорах звездного неба. Весьма долго — вплоть до возникновения древних цивилизаций — случалось такое, что даже возрастание и убывание луны или возвращение солнца после зимнего солнцестояния казалось чем-то непостижимым и пробуждало коллективную тревогу. Прежде чем человек мог обнаружить и проследить порядок во внешнем мире, ему вначале потребовалось путем непрестанных повторов установить порядок внутри себя. И ту роль, которую играл в этом процессе ритуал с его точностью, едва ли можно переоценить. Изначальной целью ритуала было породить порядок и смысл там, где их не было, укреплять их там, где они появились, и восстанавливать их, когда они утрачивались. То, что старомодный рационалист счел бы «бессмысленным ритуалом», являлось скорее — следуя нашему толкованию — древней основой всех возможных разновидностей порядка и значимости.

Учитывая эту тесную и древнюю связь, мы теперь склоняемся к тому, чтобы поставить ритуал рядом с религией и даже усмотреть в ритуале особый религиозный язык, поскольку важнейшие таинства, космические и божественные, с которыми имеют дело возвышенные религии, слова лишь затемняют и принижают. Ритуал же пронизывает всю человеческую жизнь: любое действие, которое поддается упорядоченному повтору (пусть даже это будет обыкновение обедать раз в неделю с приятелем или надевать строгий вечерний костюм на торжественную церемонию), имеет в своей основе не что иное, как ритуал. Вначале повторяющееся действие породило смысл, а позднее, когда изначальный повод перестал существовать или изначальное побуждение прошло, механический повтор стер или сместил этот смысл. Поскольку в наше время ритуальный порядок в значительной мере уступил место порядку механическому, нынешний протест молодого поколения против машин породил обычай прославлять беспорядок и стихийность; но и это, в свой черед, превратилось в ритуал — столь же принудительный и столь же «бессмысленный», что и отвергаемая им рутина.