Постколониальные исследования и имперские города

96 Сложившись как анализ колониального дискурса, постколо­ниальные исследования распространились в течение после­дних двадцати лет на такие области, как география, архитекту­ра, городское планирование и урбанистика.

96 Это привело к ряду интересных политических, социальных и культурных интер­претаций пространства колониального города: коллизий меж­ду традициями репрезентации, правовым регулированием, культурными заимствованиями, коллизий, сопровождавших многолетнее взаимодействие, к примеру, британцев и индий­цев в Калькутте или французов и вьетнамцев в Ханое,

96 Ирония состоит в том, что, хотя постколониальные иссле­дователи, подчеркивая чрезмерную жесткость и недиале(лич­ность таких противопоставлений, как «культура колонизато-97-ров/культура угнетенных», и призвали взамен к поиску гибрид­ных культурных образований, сам этот поиск осуществлялся более охотно в колониях, нежели в метрополиях.

97 Если изуче­ние взаимовлияния культурных миров колонизованных и коло­низаторов вдали от метрополии идет достаточно интенсивно, то дома, будь это Лондон или Лиссабон, осуществить его гораз­до сложнее — в силу ряда идеологических и психологических причин, главная из которых состоит в сложности признания и выражения принципиальной «гибридности» западной культу­ры. Эдвард Сайд в книге «Культура и империализм» (1994) вклю­чает столицы метрополий в число феноменов, испытавших воздействие империализма. Он спрашивает: «Кто в Англии или Франции может провести четкий круг вокруг британского Лон­дона или французского Парижа, исключая воздействие Индии и Алжира на два этих имперских города?» [Imperial Cities, 2003: 4]. Динамика взаимодействия «западного» и «незападного», цен­тра и периферии, «нас» и «их» в западных городах и их пони­мании составляет сегодня одну из самых волнующих тенден­ций постколониальных исследований. Но в урбанистике со времени начала рефлексии модерного индустриального горо­да «другие* и «другое» либо осмыслялись как один из источни­ков витальности и привлекательности городов, либо обвиня­лись в эрозии традиционной городской общности.

Европейские столицы долгое время представляли собой витрину имперских амбиций и завоеваний того или иного го­сударства, будь это парадные события или места, предназна­ченные визуалиэовать могущество империи При этом исполь­зовалась популярная тогда идея «мира как выставки»: перед взором любопытствующего европейца разворачивался импер­ский образ земного шара, часто он сквозил и в организации пространства того или иного города.

97 Европейская столица представляет собой зрелище, в кото­ром знаки империи переплетены с городскими местами.

97 Так, постер 1932 года компании, обслуживавшей лондонскую под­земку, приглашал лондонцев: «Посети империю!»

97 Для этого ну­-98-жен был лишь билет в метро: до Австралии можно было доб­раться через Стрэнд, до Индии — через Олдвич и так далее.

98 Империя и городской ландшафт британской столицы тем са­мым соединялись: «если имперский город был в центре мира, то империя теперь лежала в центре городской жизни» [Imperial Cities, 2003: 3], воплощаясь не только в правительственных зда­ниях и мемориалах, но и в характере коммерции, в космопо­литическом потреблении, в историческом разнообразии и гео­графической гетерогенности культуры.

98 Одну из многочислен­ных форм знания, с помощью которых европейцы в XIX веке установили новый порядок репрезентации мира, составляли путеводители.

98 По мере того как укреплялось их мировое гос­подство, упрочивался и упомянутый подход к «миру как выстав­ке», усиливался «выставочный комплекс», воплощающийся прежде всего в многочисленных всемирных выставках, но так­же в музеях, школах, архитектуре, туризме, моде и повседнев­ной жизни. В результате, например, туристский образ Вены непременно включал этническое разнообразие ее обитателей - венгерских цыган, богемских кормилиц, балканских мусуль­ман, евреев из Галиции и так далее.

98 В основе общественной жизни европейских столиц XIX — первой половины XX века лежало имперское воображаемое, расцветшее посредством увеличивающейся совокупности зда­ний, мемориалов, а также историй и образов, ими воплощае­мых.

98 Увлечение колониальными товарами и образами, наводненносгь ими викторианских домов и улиц, а также нарастание ценности имперскостн для повседневного поведения европей­цев сочетались с беспокойством по поводу того, что «другие» всё более по-хозяйски вели себя в кварталах европейских го­родов. Одно дело — глазеть на них как на экспонаты всемир­ных выставок, а другое дело — понимать, что они собираются обосноваться по соседству с тобой всерьез и надолго.

98 Космополитизм европейских столиц обнаруживал здесь свою ограниченность, а в XX веке, когда началась усиленная иммиг­рация из бывших колоний, колониальные рефлексы британцев вспыхнули с новой силой.

98 Одной из причин этого было то, что

99 для многих из них деколонизация осталась процессом принци­пиально невидимым, происходящим где-то там, вдали от дома. Когда «чужие» по нарастающей стали селиться в Манчестере и Бирмингеме, воспоминания об империи всколыхнулись, и «фи­гура белого человека вновь вышла на поверхность — как раз тогда, когда ожидалось ее полное исчезновение» [Imperial Cities, 2003; 271]. Так что одержимость англичан историями имперс­кого прошлого может быть прочтена как симптом их неспособ­ности изгнать из коллективного бессознательного фигуру опасного чужака, от которого они зависят не только экономи­чески, но и культурно: без него не на чем будет основывать пре­тензии на моральное и расовое превосходство. У них есть смысл поучиться беспристрастному анализу такого рода симп­томов.

«Неприятная история легко может произойти с ней»: