Конец света. Чарли Паркер. Часовая бомба

– Прошу вас! – умоляла толстушка. – Вставайте, или придет конец света!

Ну и пусть приходит, подумал я. Рана на животе болела дьявольски. Жизнерадостные братцы в четыре ноги истоптали мое скудное воображение так, что оно потеряло всякие границы.

– Что с тобой? Вам плохо? Что здесь произошло?

Я глубоко вздохнул, подобрал с пола футболку и вытер пот со лба.

– Какие‑то ублюдки ножом проделали у меня в животе дырку в шесть сантиметров длиной, – выдавил я, хватая воздух губами.

– Дырку?

– Ага. Как у свиньи‑копилки.

– Но кому это понадобилось? И зачем?

– Откуда я знаю? – пожал я плечами. – Лежу вот и думаю. Пока ничего не понял. Может, ты мне объяснишь? Почему кто ни попадя вытирает об меня ноги, как о половую тряпку?

Она покачала головой.

– А может, эти психи с ножом – твои приятели?

Она с ошарашенным видом уставилась на меня.

– С чего вы взяли? – возмущенно выдохнула она.

– Не знаю. Наверно, просто ищу козла отпущения. Когда ничего не понятно, найдешь крайнего – и сразу легче становится.

– Но ведь это ничего не решает.

– Не решает, – согласился я. – Но я‑то здесь при чем? Не я затеял этот кавардак. Его спланировал и завертел твой милый дедушка. А меня в него затянуло. Какого же черта я должен что‑то решать?

Тут меня скрутил очередной приступ боли. Я заткнулся и, точно сторож у шлагбаума, подождал, пока он не пройдет.

– Вот и сегодня, – продолжил я чуть погодя. – Ты звонишь мне ни свет ни заря. Говоришь, что твой дед пропал, что тебе нужна помощь. Я все бросаю, несусь к тебе. Ты не приходишь. Я еду домой, ложусь спать, но тут ко мне вваливается парочка психов, переворачивает мою квартиру вверх дном и вспарывает мне живот. Потом заявляются агенты Системы, устраивают мне допрос. А под конец опять появляешься ты. Извини, но это слишком похоже на чей‑то сценарий. Или на расстановку игроков в баскетболе. Ты можешь объяснить, что происходит? Рассказывай все, что знаешь.

– Если честно, я знаю немногим больше вашего! Я ведь просто помогала деду – выполняла, что попросит. Выполни то, принеси это, позвони туда‑то, напиши тому‑то – и ничего более. О том, что дед собирался сделать, я точно так же не имею ни малейшего понятия.

– Но ты же ему ассистировала.

– Ассистировала? Да просто обрабатывала данные. У меня и образования‑то специального нет. Я не понимала того, что читала и слышала.

Я постукал пальцами по губам, пытаясь собраться с мыслями. Нужен какой‑то выход. Нужно распутать эти узлы до того, как меня утащит на дно.

– Ты сказала, придет конец света. В каком смысле? С какой стати и каким образом миру придет конец?

– Не знаю. Так сказал дед. Мол, если бы в самом деде сидело то, что сидит внутри вас, конец света давно бы уже наступил. А он на такие темы не шутит. Сказал, что придет конец света, – значит, так оно и будет. В буквальном смысле.

– Не понимаю, – задумался я. – Что это значит? Ты уверена, что запомнила правильно? Может, он сказал: «свет погаснет», или «мир перевернется»?

– Нет, именно так. «Наступит конец света».

Я снова постучал пальцами по губам.

– И что же, этот... конец света как‑то связан со мной?

– Да. Дед считает, что в вас спрятан ключ. Вот уже несколько лет он исследует ваше сознание, пытаясь его найти.

– Тогда попробуй вспомнить побольше, – попросил я. – Он ничего не говорил о часовой бомбе?

– О часовой бомбе?

– Это сказал ублюдок, приказавший вспороть мне живот. Дескать, информация, которую я конвертировал для Профессора – это бомба замедленного действия. И когда придет время, бомба взорвется. Что это может значить?

Она наморщила лоб.

– Насколько я представляю, дед очень долго изучал человеческое сознание. Со времен разработки шаффлинга и по сей день. Но до того, как придумать шаффлинг, он охотно болтал со мной. Рассказывал об исследованиях – чем занят, что собирается сделать и так далее. Я уже говорила, у меня нет каких‑то специальных знаний, – но он объяснял все очень доходчиво и интересно. Я так любила спрашивать его обо всем...

– А придумав шаффлинг, он вдруг замолчал?

– Да. Заперся в своей лаборатории – и больше ни слова о работе. О чем бы я ни спросила, отвечал коротко и неохотно.

– Тебе, наверное, было очень одиноко?

– Конечно. Просто невыносимо... – Она пристально поглядела на меня. – Слушайте... А можно, я с вами прилягу? Здесь так холодно.

– Если не будешь вертеться и за рану хватать – давай, – разрешил я. Ну и дела… Неужели все девушки мира наконец‑то хотят прыгнуть ко мне в постель?

Она обошла кровать с другой стороны и как была, в своем розовом костюмчике, легла со мной рядом. Я отдал ей вторую подушку, она взбила ее ладонью и подложила себе под голову. От ее шеи по‑прежнему пахло дыней. Я с трудом перевернулся на другой бок, и с полминуты мы молча лежали в кровати лицом друг к другу.

– Я еще никогда не была к мужчине так близко, – вдруг сказала она.

– Надо же, – только и сказал я.

– И в город почти никогда не выходила. Потому и не смогла найти место, куда ты велел прийти. Хотела по телефону дорогу спросить, а звук отключился.

– Поймала бы такси да сказала водителю, куда ехать.

– У меня с собой почти не было денег. Я ведь сразу на улицу побежала, впопыхах даже забыла, что деньги нужны. Вот и пришлось пешком идти.

– А кроме деда, у тебя – никого?

– Мои родители и двое братьев погибли в аварии, когда мне было шесть лет. В машину сзади врезался грузовик, бензобак взорвался, и все сгорели.

– И только ты уцелела?

– Я тогда в больнице лежала. А они как раз ехали меня проведать.

– Вон как...

– С тех пор я с дедом живу. В школу не ходила, на улицу носа почти не высовывала, не дружила ни с кем.

– Как – в школу не ходила? Вообще?

– Ага, – ответила она как ни в чем не бывало. – Дед считал, что в школу ходить не обязательно. Всему, что нужно, он меня сам учил. И английскому, и русскому, и анатомии. А как еду готовить и шить, мне тетя показывала.

– Тетя?

– Домработница, которая с нами жила. Очень хорошая. Три года назад умерла от рака. И остались мы с дедом вдвоем.

– Стало быть, с шести лет ты даже в школу не ходила?

– Ну да. А что тут страшного? Я и так все умею. Пять языков знаю, на пианино играю и на альт‑саксофоне. Могу рацию собрать, если нужно. В морской навигации разбираюсь, по канату умею ходить. Книг прочитала целый вагон. И даже сэндвичи делаю неплохие. Тебе же понравилось?

– Да, очень, – кивнул я.

– Дед считает, что за шестнадцать лет учебы[47]людям лишь калечат мозги. Он и сам почти нигде не учился.

– Это, конечно, здорово, – признал я. – Но разве ты не скучала без сверстников?

– Да как сказать... Я же все время чем‑нибудь занималась, особо скучать времени не было. И потом, со сверстниками как‑то и говорить не о чем.

– Ф‑фу, – сокрушенно выдохнул я. Ну, может, она и права.

– Но с тобой ужасно интересно.

– Это почему?

– Понимаешь... Вот ты устал, да? Но для тебя усталость – будто дополнительная энергия. И это для меня загадка. Я таких как ты до сих пор не встречала. А дед у меня даже не знает, что такое усталость, да и я такая же... То есть, ты правда сейчас устал?

– Правда. Страшно устал, – очень искренне сказал я. И с удовольствием повторил бы это еще раз двадцать.

– А что это такое – страшно устать? – спросила она.

– Это когда разные уголки твоих чувств становятся непонятными тебе самому. И ты начинаешь жалеть себя и злиться на окружающих. А уже из‑за этого – злиться на себя и жалеть окружающих... Ну, примерно так.

– Хм... Ни того, ни другого не понимаю.

– Вот именно: в итоге ты вообще перестаешь понимать, что к чему. Только прокручиваешь перед глазами кадры, и каждый окрашен в свой цвет. Чем быстрее они бегут, тем больше каши в твоей голове. А потом наступает Хаос.

– Как интересно, – сказала она. – Здорово ты все излагаешь...

– Да уж, – согласился я. Насчет разъедающей человека усталости – той, что вскипает в каждом из нас независимо от возраста и пола, – я могу говорить часами. А эту науку не преподают ни в школах, ни в университетах.

– Ты играешь на альт‑саксофоне? – спросила она.

– Нет, – ответил я.

– А пластинки Чарли Паркера[48]у тебя есть?

– Где‑то были, но не искать же сейчас. Да и вертушку мою раскурочили, слушать не на чем.

– А на чем ты умеешь играть?

– Ни на чем, – ответил я.

– А можно тебя потрогать? – вдруг спросила она.

– Нельзя, – ответил я. – Из‑за этой чертовой раны у меня все тело болит.

– А когда рана заживет, можно будет?

– Когда заживет. И если не придет конец света. А пока давай‑ка о деле поговорим. Значит, после того, как твой дед разработал шаффлинг, у него резко испортился характер?

– Ну да. Его словно подменили. Угрюмый стал – слова в разговоре не вытянешь. Только ходит и что‑то бормочет себе под нос.

– А ты не помнишь, что он о самом шаффлинге говорил?

Толстушка немного подумала, теребя пальцем золотую сережку в ухе.

– Он говорил, что это – дверь, ведущая в новый мир. И хотя она разработана как вспомогательное средство для конвертации компьютерных данных, при желании ее можно использовать и для того, чтобы изменять окружающую реальность. Примерно так же, как вышло у физиков с расщеплением ядра и ядерной бомбой.

– Что же получается, шаффлинг – это дверь в новый мир, а я – ключ к этой двери?

– Ну, в общем, примерно так.

Очень хотелось выпить большой стакан виски со льдом, но ни льда, ни виски в доме не оставалось.

– Думаешь, твой дед решил устроить Армагеддон? – спросил я.

– Нет! Ни в коем случае! У него, конечно, характер не сахар: и своенравный, и замкнутый, – но на самом деле дед очень хороший. Такой же, как я или ты.

– Ну что ж, спасибо... – невольно усмехнулся я. Такого комплимента мне еще никто не говорил.

– Дед очень боялся, что результаты экспериментов попадут в плохие руки, – продолжала она. – Он ведь почему с Системой порвал? Понял, что если продолжать исследования там, новое знание будет использовано человеку во зло. И тогда он ушел из Системы и стал работать один.

– Но ведь Система работает на благо человека. Она борется с кракерами, которые грабят компьютерные банки для продажи информации на черном рынке, и охраняет права собственности на информацию. Разве не так?

Толстушка посмотрела на меня очень пристально, а потом пожала плечами.

– А дед, по‑моему, и не собирался определять, где добро, где зло. Он говорил, что и зло, и добро – коренные свойства человеческого характера, и к проблемам собственности это отношения не имеет.

– Ну, в общем... Может, оно и так, – пробормотал я.

– Именно поэтому он никогда не доверял властям. Любой власти в принципе. Конечно, какое‑то время он сам служил в верхнем эшелоне Системы. Но лишь для того, чтобы иметь свободный доступ к огромной базе данных, к образцам для опытов, а главное – к супер‑симулятору, на котором можно ставить эксперименты, максимально приближенные к действительности. И когда закончил с шаффлингом, сразу подал в отставку. Сказал, что теперь в одиночку работать и спокойнее, и эффективней. В сложном оборудовании он больше не нуждался, дальше оставалась только работа на уровне умозаключений.

– Вон как... – задумался я. – А уходя из Системы, он случайно не забрал с собой копию моего личного файла?

– Не знаю, – ответила она. – Но если это ему понадобилось, почему бы и нет? Ведь он был директором Центральной лаборатории, и все права на хранение и использование информации находились в его руках.

Так вот в чем дело, осенило меня. Профессор скопировал из банка Системы мой персональный файл, воспользовался им в своих частных исследованиях – и все эти годы разрабатывал теорию шаффлинга на примере моего мозга! Теперь хоть немного ясно, что за возня началась вокруг. Как и сказал Коротышка, старик завершил свое исследование, а потому и передал мне все свои результаты, – чтобы мой мозг среагировал на сугубо индивидуальную кодировку шаффлинга, который я же и произвел.

Если это так, то в моем сознании – вернее, в моем подсознании – реакция уже началась. Часовая бомба, как выразился Коротышка. Я мгновенно прикинул, сколько времени прошло с окончания конвертации. Когда я закончил шаффлинг и открыл глаза, на часах было около полуночи. Значит, прошли уже почти сутки. Черт бы их всех побрал! Не знаю, на сколько часов рассчитан завод этой бомбы, но двадцать четыре из них уже миновали.

– Да, вот еще что, – вспомнил я. – Ты сказала: «придет конец света»?

– Ну да. Так сказал дед.

– А когда он сказал это впервые? До того, как стал меня изучать, или после?

– После, – ответила она. – Я думаю, после. Он вообще начал говорить об этом в самое последнее время. А что? Это важно?

– Сам пока не пойму. Но что‑то в этом есть. Ведь мой шаффлинг‑пароль – тоже «конец света». Что это, случайное совпадение? Ни за что не поверю.

– А какой смысл у «конца света» в твоем пароле?

– Не знаю. Все, что касается моего мозга, спрятано там, куда мне ни за что не добраться. Я знаю только сами слова – «конец света».

– Что, действительно не добраться?

– Бесполезно, – покачал я головой. – Позови я на помощь хоть целую дивизию – в подземные хранилища Системы не попасть никогда.

– Но ведь дед как‑то вынес оттуда твой файл.

– Возможно. Но это всего лишь предположение. Я должен поговорить с твоим дедом напрямую.

– Значит, ты спасешь его от жаббервогов?

Зажимая рану на животе, я с трудом сел в кровати. Голова болела так, точно мозг сверлили дрелью изнутри.

– Похоже, придется, – вздохнул я. – Не знаю, что означает его «конец света», но игнорировать эту штуку не получается. Если сидеть сложа руки, кому‑то очень сильно не поздоровится...

Я не стал говорить, что этот кто‑то, скорее всего, – я сам.

– Значит, тебе нужно спасти моего деда.

– Потому что мы все – хорошие люди?

– Ага, – кивнула она.