Карта Конца Света

На следующий день после встречи с тенью я начинаю составлять карту Города.

Первым делом взбираюсь на Западный Холм и хорошенько осматриваю окрестности. К сожалению, холм не так уж высок, а глаза мои не настолько остры, чтобы разглядеть, что я хочу, – и увидеть всю Стену сразу не получается. Удается мне только в общих чертах представить размеры Города.

Город не слишком велик, но и не слишком мал. То есть не настолько велик, чтобы превосходить границы моего воображения, но и не настолько мал, чтобы я сумел охватить его одним взглядом. Это все, что мне удалось выяснить, взобравшись на вершину. Город окружен высокой Стеной и рассечен Рекой на северную и южную части. Ближе к вечеру вода в Реке принимает цвет тускло‑серого неба. Раздается звук горна – и Город наполняется, точно пеной, мягким рокотом тысяч копыт.

Я прихожу к выводу: понять, где и как пролегает Стена, можно лишь обойдя ее всю по периметру. Задача, что говорить, не из легких. Во‑первых, я могу выходить из дома только пасмурным днем или вечером. А во‑вторых, когда уходишь далеко от Западного Холма, приходится постоянно быть начеку. Небо, еще час назад пасмурное, может вдруг проясниться, а может, наоборот, разродиться сильным дождем. Я прошу Полковника каждое утро разглядывать облака. Его чутье предсказателя погоды почти никогда не подводит.

– Это потому, что, кроме погоды, я и не думаю ни о чем, – с затаенной гордостью поясняет старик. – Станешь глазеть на облака каждый день – поневоле научишься в них разбираться...

Но особо резкую смену погоды не в силах предсказать даже он, а потому мои вылазки по‑прежнему небезопасны.

Кроме того, сама Стена выстроена так, что подходы к ней постоянно утопают в каких‑нибудь зарослях, скалах и буреломах, и увидеть ее вблизи практически невозможно. Все жилые дома ютятся вдоль берегов Реки в центре Города; шаг в сторону – и уже плохо понимаешь, куда идти. Случайные тропки петляют, неожиданно обрываются или уводят в терновые заросли, и всякий раз выбираешь, то ли продираться в обход, то ли возвращаться той же дорогой обратно.

Я решаю исследовать Город, начиная от сторожки у Западных Ворот, и двигаться дальше по часовой стрелке. Вначале у меня получается даже лучше, чем я рассчитывал. К северу от Ворот – Луга с травой по пояс и превосходными тропинками. Из травы то и дело выпархивают птицы, похожие на жаворонков, кружат по небу в поисках корма и возвращаются в гнезда. Здесь всегда можно встретить с десяток зверей. Их золотые спины неспешно плывут, как по реке, меж островками еще сохранившейся зелени.

Я прохожу вдоль Стены чуть дальше на юг и по правую руку вижу полуразрушенные Старые казармы. Три простых, без затей двухэтажных дома и невдалеке коттедж, чуть поменьше тех, что в Резиденции. Видимо, для офицеров. Между домами рассажены деревья, а весь участок обнесен невысокой каменной оградой. Все поросло бурьяном, вокруг – ни души. Очевидно, в свое время здесь жил кто‑то из отставных офицеров, нынешних обитателей Резиденции. Но затем почему‑то всех переселили на Западный Холм, а казармы забросили. Просторные Луга явно служили полигоном для учений: кое‑где вырыты окопы, а на центральном лугу установлена каменная тумба с флагштоком.

Дальше к востоку луга обрываются. Трава переходит в кустарник, а там и в лес. Деревья вздымают к небу огромные, пышные кроны. В шелестящей траве распускаются невзрачные цветы с ноготь величиной. Лес становится гуще, меж кустами – все больше высоких деревьев. Кроме пения птиц на ветвях, не слыхать вообще ничего.

Я пытаюсь пробраться между кустами, но заросли становятся все непроходимее, а кроны деревьев уже закрывают небо над головой и прячут Стену от моих глаз. Делать нечего: по узенькой тропинке я сворачиваю на юг, вхожу в Город и по Старому Мосту возвращаюсь домой.

Так, мало‑помалу, к середине осени я успеваю составить только самую общую карту Города и окрестностей. В целом, Город по форме овальный, чуть вытянутый с востока на запад. С севера его окаймляет лес, а с юга к нему подпирает широкий холм. От Южного Холма на восток убегает цепочка скал и долго тянется вдоль Стены. Лес к востоку от Города куда более непролазен и дик, чем на севере. Здесь почти нет дорог, если не считать той, что проложена вдоль Реки до Восточных Ворот. Собственно, лишь благодаря этой дороге мне и удается отследить, как пролегает Стена на востоке. Восточные же Ворота, как и говорил Страж, наглухо заделаны чем‑то вроде цемента, и ни одна живая душа не может ни выйти в них, ни войти.

Река стекает с гор на востоке, ныряет под Стену рядом с Восточными Воротами, вбегает в Город и рассекает его по прямой с востока на запад, образуя у Старого Моста очень красивую заводь с несколькими отмелями‑островками. Через Реку переброшено три моста: Старый, Западный и Восточный. Старый Мост действительно старше, крупнее двух остальных и, пожалуй, – самый красивый. После Западного Моста Река резко поворачивает на юг, у самой Стены чуть виляет обратно к востоку и, отрезая бок у Южного Холма, образует глубокую зеленую лощину.

Но на юге Река не убегает под Стену. Перед самой Стеной она вливается в Омут, на дне которого – бездонные известковые ямы, куда и уходит вода. Как рассказывал Полковник, за Стеной напротив Омута тянется Известковая Долина, по недрам которой, как вены по телу, разбегаются бесчисленные подземные родники.

Разумеется, все это время я продолжаю читать старые сны. Каждый вечер ровно в шесть прихожу в Библиотеку, ужинаю с библиотекаршей и сажусь за работу.

Постепенно я обучаюсь читать по пять‑шесть снов за вечер. Моим пальцам уже легче нащупывать нужные лучики света, а глазам и ушам – различать картинки и звук. Смысла чтения снов я пока не понимаю. Более того: я даже не знаю, что такое «старый сон», и как он вообще получается. Но судя по реакции моей помощницы, я делаю успехи. Глаза больше не режет яркими лучами, а усталость не накапливается так быстро, как в первые дни. Прочитанные черепа, один за другим, она выставляет на конторку. К моему следующему приходу конторка пустеет, и все начинается сначала.

– А ты способный! – хвалит она. – Работа идет гораздо быстрей, чем я думала.

– Сколько же их всего, черепов?

– Очень много. Тысяча, а то и две. Хочешь посмотреть?

Она ведет меня за конторку в хранилище. Оно напоминает школьную аудиторию: просторная комната со стеллажами вдоль стен, все полки от пола до потолка уставлены белыми черепами зверей. Словно это не библиотека, а огромное культовое захоронение. С замогильным холодом и гробовой тишиной.

– Ничего себе! – говорю я. – И сколько лет нужно, чтобы все это прочитать?

– А от тебя и не требуется читать их все, – отвечает она. – Прочитай сколько сможешь. Остальное дочитает следующий Читатель Снов. Сны будут спать, пока он не придет.

– И ему ты тоже будешь помогать?

– Нет. Я помогаю только тебе. Когда ты закончишь, я уйду из Библиотеки.

Я киваю. Почему‑то я знаю: все правильно. С минуту мы с ней стоим и молча разглядываем черепа.

– Ты когда‑нибудь видела Омут? – спрашиваю я.

– Да... Очень давно, еще в детстве. Мама водила меня однажды. Обычные люди туда не ходят, но мама была не такая, как все. А почему ты спрашиваешь?

– Хочу сходить и посмотреть.

Она качает головой.

– Там гораздо опаснее, чем ты думаешь. К Омуту нельзя приближаться. Ходить туда незачем, а если и пойдешь, смотреть особенно не на что. А тебе зачем?

– Хочу получше узнать Город. Что где находится, как выглядит. Не хочешь меня провожать ‑один пойду.

Она долго смотрит на меня, потом еле слышно вздыхает:

– Ладно. Предупреждать тебя бесполезно – все равно не послушаешь, а одного я тебя туда не пущу. Но запомни: я этого Омута очень боюсь, и в жизни не пошла бы еще раз. Там в воде что‑то есть... ненормальное.

– Ну что ты, – говорю я. – Если мы будем вдвоем, чего нам бояться?

– Ты не понимаешь, как это страшно, потому что никогда такого не видел. В Омуте вода непростая. Она заманивает людей. Я не вру.

– Я не буду приближаться к воде, – обещаю я и беру ее за руку. – Погляжу издалека – и хватит.

В пасмурный ноябрьский день, пообедав, мы отправляемся к Омуту, и постепенно доходим до зеленой Лощины. Ее склон – такая непроходимая Глухомань, что приходится огибать Южный Холм с востока. Утром шел дождь, и ковер из мокрых листьев шелестит под ногами. В пути мы встречаем пару зверей. Они бредут нам навстречу, чуть покачивая золотыми шеями и не обращая на нас никакого внимания.

– Скоро зима, – говорит моя спутница. – Им нечего есть. Чтобы выжить, они ищут ягоды и орехи в лесу. И потому забредают даже сюда. Обычно в этих местах звери не появляются.

За Южным Холмом звери больше не встречаются; исчезает и тропка под ногами. Мы бредем через пожухлое поле мимо заброшенных домиков. Чем ближе к зарослям, тем отчетливее слышно, как шумит вода в Омуте.

Этот шум не похож ни на рев водопада, ни на вой ветра, ни на стон раскалывающейся земной коры. Разве что на сиплое рычание из какого‑то огромного горла – то гудит, то пищит, то срывается, то захлебывается.

– Можно подумать, он на кого‑то злится, – удивляюсь я.

Она смотрит мне в глаза, но ничего не говорит. Потом обгоняет меня и погружается в заросли, раздвигая кусты ладонями в рукавицах.

– Теперь здесь совсем не пройти, – жалуется она. – В прошлый раз было не так ужасно. Может, вернемся?

– Но мы уже столько прошли. Давай идти, пока идется, а там решим.

Еще минут десять мы пробираемся сквозь буреломы и заросли на шум воды – и вдруг Глухомань обрывается. Мы стоим на краю просторного луга, который тянется вдоль Реки. Далеко справа – глубокая лощина, вырезанная Рекою в холме. Петляя и расширяясь, Река бежит через заросли к нам. Огибает луг, на последнем повороте резко замедляет бег, окрашивается в тревожный сапфировый цвет, и, раздувшись, точно змея, проглотившая кролика, разливается гигантской темно‑синей запрудой. Шагая вдоль берега, мы подходим к Омуту чуть ближе.

– Слишком близко не подходи! – предупреждает она, хватая меня за локоть. – Вода спокойная только снаружи. А на самом деле там огромная Воронка. Попадешь туда – не вынырнешь.

– Там глубоко?

– Это невозможно определить. Воронка вытачивает дно все глубже и глубже. Уровень дна постоянно опускается. Говорят, в старые времена сюда сбрасывали преступников и еретиков...

– И что с ними случалось?

– Никто не выплыл. Ты слышал о Пещерах? На дне омута – Пещеры, они засасывают всех, кто туда попадает, и уносят скитаться в Вечную Тьму.

Душераздирающие вопли поднимаются от воды, точно невидимый пар, и разносятся по окрестностям. Будто стонут от страшных мук сразу все мертвецы преисподней.

Она подбирает с земли деревяшку с ладонь величиной и, размахнувшись, швыряет на середину пруда. Та плавает секунд пять, затем мелко вздрагивает, будто кто‑то пытается ухватить его снизу, ныряет и больше не показывается.

– Я же говорю, очень сильный водоворот. Убедился?

Не дойдя до Омута метров десять, мы садимся на траву и жуем хлеб, который принесли в карманах. Вокруг – очень мирный, спокойный пейзаж. Распускаются осенние цветы, пылает листва на деревьях, а посреди всего этого – идеальное, без единой трещинки, зеркало огромного водоема. Дальше, за Омутом, белеют известняковые скалы, а за ними вздымается черная кладка Стены. Все тихо, на деревьях не шелохнется ни один листочек. Если б не жуткие стенания Омута, я бы решил, что в мире исчезли звуки.

– Зачем тебе карта? – спрашивает она. – Даже если ты ее сделаешь, тебе никогда не удастся покинуть Город.

Она отряхивает хлебные крошки с колен и косится на Омут.

– Ты хочешь уйти из Города?

Я молча качаю головой. Хотя сам не знаю, что имею в виду: «нет» – или «пока не пойму». Увы, я не решил для себя даже этого.

– Не знаю, – отвечаю я. – Наверное, просто хочу узнать о Городе побольше. Какой он из себя, как устроен, как здесь живут. Интересно мне. Кто придумал эти правила жизни? Кто решает, что мне делать и почему? Хочу все это понять. А что дальше – не знаю...

Она медленно качает головой, глядя мне в глаза.

– Нет никакого «дальше», – говорит она. – Ты еще не понял? Здесь – настоящий Конец Света. Вечность, в которой мы навсегда.

Я валюсь спиной на траву и разглядываю хмурое небо – единственное место, куда мне разрешено смотреть. Земля еще не просохла от утреннего дождя, но пахнет свежестью, и валяться на ней – одно удовольствие.

Стайка птиц выпархивает из зарослей и, перелетев через Стену, поворачивают на юг. Кроме птиц, Стену не преодолеть никому. А судя по низким свинцовым тучам над нею, долгая и страшная зима уже на носу.

СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ

Франкфурт. Дверь. Свободные художники

Как всегда, сознание возвращалось ко мне понемногу, начиная с уголков глаз. Сначала уголком правого глаза я различил дверь в ванную, а уголком левого – торшер на столе. Потом зоны прозрения начали медленно сходиться. Примерно как лед затягивает озеро – от берегов к центру. И наконец я увидел прямо перед собою будильник, стрелки которого показывали одиннадцать двадцать шесть.

Будильник этот мне подарили на чьей‑то свадьбе. Чтобы он перестал звонить, нужно одновременно нажать красную кнопочку в его левом боку, и черную кнопочку – в правом. Иначе он не заткнется. И все это – чтобы избавиться от надоевшей проблемы: обычно человек просыпается, рефлекторно хлопает по будильнику и мигом засыпает снова. Всякий раз, когда эта штука трезвонит, мне приходится садиться, брать эту адскую машинку на колени и осмысленно сдавливать ее пальцами с обеих сторон. Тут уж, хочешь не хочешь, самый беспробудный соня выскочит из забытья обеими ногами сразу. Мне достался этот будильник, повторяю, на чьей‑то свадьбе. Чьей – уже и не вспомню. Мне тогда было лет двадцать пять, друзей‑приятелей хватало, все они то и дело женились. Вот на одной из тех свадеб его и навязали на мою голову. Сам бы я в жизни не стал покупать себе столь изощренную технику, ибо просыпаюсь практически сразу.

Как только мой взгляд сфокусировался, я машинально схватил будильник, поставил на колени, надавил на кнопочки. И только тут сообразил, что будильник безмолвствует. Перед тем как начать работу, я поставил его сюда, на кухонный стол. Как делаю всегда, занимаясь шаффлингом.

Я возвратил будильник на стол и огляделся. Все казалось таким же, как и до начала шаффлинга. Сигнализация включена, на краю стола – чашка с кофейным осадком. На картонной подставке для чашки, которую моя гостья использовала вместо пепельницы, – окурок ее последней сигареты. «Мальборо лайтс». Без следов губной помады. Если я верно понял, косметикой она не пользуется вообще.

Затем я проверил бумаги и карандаши на столе. Из пяти карандашей (особой твердости) два сломаны, еще два исписаны до упора, и лишь один по‑прежнему остро заточен. Палец саднит от долгого письма. Шаффлинг закончен. Шестнадцать страниц блокнота исписаны столбиками мелких цифр.

Как положено по Уставу, я сверил количество информации до и после шаффлинга и сжег результаты стирки в умывальнике. Сунул блокнот в папку из металлопластика и вместе с магнитофоном уложил в сейф, сел на диван и перевел дух. Ну вот, половина работы сделана. Теперь по крайней мере сутки можно валять дурака.

Я налил в стакан виски на пару пальцев, закрыл глаза и выпил в два глотка. Теплый алкоголь пробежал по горлу, разлился в пищеводе и успокоился на дне желудка. Вскоре его тепло перекачалось в кровь и начало разогревать лицо, грудь, затем руки – и наконец передалось ногам. Я пошел в ванную, почистил зубы, выпил два стакана воды, помочился, а потом заточил на кухне сломанные карандаши и аккуратно расставил их в стакане. Потом отнес будильник к подушке у кровати, выключил автоответчик у телефона и перемотал кассету в начало.

На часах было 11:57. Завтрашний выходной оставался нетронутым, как рождественский пирог. Я торопливо разделся, влез в пижаму, свернулся калачиком в постели, натянул одеяло почти до самого подбородка и выключил бра над подушкой. От всей усталой души я пожелал себе проспать, к чертовой матери, двенадцать часов подряд. Двенадцать благословенных часов, когда ничто не будет меня тревожить. Пускай за окном орут птицы, пускай весь мир садится в электрички и едет на работу, пусть где‑то извергаются гигантские вулканы, а израильские коммандос ровняют с землей очередную палестинскую деревню, – я буду спать как покойник.

Потом я подумал о своей жизни после того, как уйду из конверторов. Сбережения плюс пенсия должны избавить меня от дальнейших хлопот. Буду учить греческий и тренироваться на виолончели. Забросил на заднее сиденье футляр с инструментом, уехал в горы – и упражняйся в одиночку сколько душе угодно.

А может, если все будет хорошо, куплю дачу в горах. Уютный коттеджик с нормальной кухонькой... Читать там книги, слушать музыку, смотреть старые фильмы, готовить еду... Я вспомнил длинноволосую библиотекаршу: хорошо, если она там тоже будет. Я готовлю, она с удовольствием ест...

С мыслями о еде меня затянуло в сон. Забытье накрыло меня, как внезапно упавшее небо. Виолончель, коттедж, кулинария – все разлетелось вдребезги и исчезло. Я спал, болтаясь в бездонном мраке, как океанский тунец.

Кто‑то просверлил мне дырку в голове и пытается засунуть в нее какую‑то струну. Очень длинную. До самого мозжечка. Я машу руками, пытаясь поймать ее и вытащить из головы, но ничего не получается: сколько ни машу, она лишь еще больнее вгрызается в мозг.

Я проснулся и ощупал ладонью голову. Дрели не было. Дырки в голове тоже. Но что‑то звенело. Звенело, не переставая. Я сел в постели, схватил будильник, положил на колени, нащупал красную и черную кнопочки и надавил с обеих сторон. Звон продолжался. Звонил телефон. На часах – 4:18. Судя по темноте за окном – 4:18 утра.

Я выполз из кровати, поплелся в кухню и снял трубку. Сколько раз, подброшенный ночным звонком, я клялся себе, что перед сном буду ставить телефон у подушки. Все равно забываю. И опять расшибаю колени о кухонный стол или газовую плиту.

– Алло, – сказал я.

Трубка была мертва. Будто телефон обесточили и схоронили в глубоком песке.

– Алло!! – крикнул я.

Гробовое молчание. Ни дыхания, ни шума телефонной линии, ничего. Казалось, это молчание сейчас затянет меня по телефонным линиям в самую свою сердцевину. В сердцах я бросил трубку, достал из холодильника пакет молока, сделал несколько жадных глотков и поплелся обратно в кровать.

Следующий звонок раздался в 4:46. Я вылез из постели, повторил прежний маршрут и снял трубку.

– Алло, – произнес я.

– Алло, – ответил женский голос. Чей именно, не понять. – Извините за прошлый раз. У меня звуковое поле шалит. Иногда весь звук отключается...

– Звук отключается?

– Ну да, – ответил голос. – Поле выходит из строя. Я уверена – что‑то случилось с дедом... Алло! Вы слышите?

– Слышу. – Я узнал внучку старого чудака, подарившего мне череп единорога. Пухленькую в розовом.

– Дед все никак не вернется. А тут поле разрушается. Я чувствую, что‑то случилось. Звоню ему в лабораторию – трубку не берет... Боюсь, его сцапали жаббервоги и что‑то с ним вытворяют.

– Ты не ошиблась? – спросил я. – А может, он просто засиделся в лаборатории? В прошлый раз он неделю там просидел, оставив тебя без звука. Такие, если заняты, забывают про все на свете...

– Да нет же, я уверена! У нас с дедом очень сильная психическая связь. Когда с ним что‑то не так, я чувствую сразу. Что‑то случилось. Ужасное. К тому же, кто‑то сломал излучатель, и теперь под землей весь звук с перебоями.

– Что взломал? – не понял я.

– Излучатель, такое устройство. Посылает ультразвук, который отпугивает жаббервогов. Его взломали, какой‑то огромной силой, и все звуковые балансы сошли с ума... Я точно знаю, они утащили его!

– Но зачем?

– Все хотят знать то, что понял Профессор. И жаббервоги, и кракеры, и все остальные... Готовы на что угодно, лишь бы прибрать к рукам результаты экспериментов. Предложили ему сделку, но дед отказался, и теперь они в бешенстве. Умоляю, приезжайте скорее – случилось что‑то ужасное! Помогите, прошу вас!

Я представил, как по тропинкам Подземелья разгуливают жаббервоги, и у меня зашевелились волосы на голове.

– Послушай. Не обижайся, но... Моя работа – конвертировать компьютерные данные. Никакой другой работы наш контракт не предусматривает, да и вряд ли я в состоянии справиться с этим делом. Попроси меня то, что я умею, – я с удовольствием помогу. Но сражаться с жаббервогами, чтобы они отдали твоего дедушку, – это, прости, не по моей части. Такими вещами должны заниматься полиция, суперагенты Системы и другие ребята, прошедшие спецподготовку...

– Только без полиции! Тогда все материалы будут опубликованы, а это приведет к катастрофе. Это будет просто конец света.

– Конец света?

– Пожалуйста, приезжайте! – настаивала она. – Вы должны мне помочь! Или случится необратимое, и сразу после деда они придут за вами!

– За мной? Скорее уж, за тобой! Я в исследованиях твоего деда ни черта не смыслю.

– Вы для них – ключ. Без вас не откроются двери.

– Я не понимаю, о чем ты.

– Некогда объяснять по телефону. Но это очень важно и для вас тоже! Гораздо важнее, чем вы можете представить. Поверьте мне. Для вас это важнее всего в жизни. Решайтесь быстрее, не то поздно будет! Я не вру.

– Черт‑те что... – Я взглянул на часы. – В любом случае, тебе нельзя там оставаться. Если все так, как ты говоришь, там может быть слишком опасно.

– А куда мне идти?

Я объяснил, как добраться до круглосуточного супермаркета на Аояма.

– Внутри, в самом дальнем углу – кофейная стойка; жди меня там. Я приеду к половине шестого.

– Так страшно... Как будто со…

Трубка снова заглохла. Я несколько раз крикнул в нее. Безответно. Тишина струйки дыма над пистолетным дулом – вот что выливалось из чертовой трубки. «Звуковое поле шалит»... Я повесил трубку, снял пижаму, надел футболку и легкие джинсы. Затем пошел в ванную, наскоро побрился электробритвой, сполоснул лицо и, глядя в зеркало, причесался. Лицо от недосыпа было блеклым, как дешевый чизкейк. Единственное желание во мне – спать. Просто выспаться как следует – и жить дальше мирной, спокойной жизнью. Какого черта они не оставят меня в покое? Жаббервоги, единороги – какое отношение все это имеет ко мне?

Я натянул поверх футболки нейлоновую ветровку и рассовал по карманам кошелек, мелочь и нож. Потом, чуть подумав, замотал череп единорога в пару больших полотенец и вместе со щипцами запихнул в спортивную сумку «Найки». Туда же сунул контейнер с результатами шаффлинга. Хранить это дома уже небезопасно. Любой профессионал взломает мою дверь, а за нею и сейф, быстрее, чем я выстираю носовой платок.

Потом я влез в недомытые кроссовки и с сумкой под мышкой вышел из квартиры. На лестничной клетке не было никого. Лифт вызывать не стал, спустился по лестнице. До рассвета еще оставалось несколько минут, во всей многоэтажке не раздавалось ни звука. На автостоянке – также ни души.

Что‑то не так. Вокруг слишком спокойно. Если уж им так нужен череп – поблизости должен маячить хоть один незнакомец. Но я никого не заметил. ребята словно забыли обо мне напрочь.

Я сел за руль, поставил сумку на сиденье и завел двигатель. Было почти пять. Оглядываясь по сторонам, я вывел машину со стоянки и поехал на Аояма. Дорога пустая: кроме сонных такси, спешащих в парк, да грузовиков ночной доставки – никаких машин. Каждые сто метров я поглядывал в зеркало заднего вида, но хвоста не заметил.

Что за мистика, в самом деле? Уж мне‑то отлично известны приемчики кракеров. Если они что задумали – приложат все силы и добьются своего, не гнушаясь ничем. Эти люди не станут нанимать случайно встреченных на улице газ‑инспекторов и – тем более – не забудут о слежке. Они всегда выбирают самые быстрые, самые верные способы и применяют их, не колеблясь. Однажды, два года назад, они поймали пятерых конверторов и электропилой отпилили им крышки у черепов. А потом пытались «вживую» прочесть зашитую в мозгах информацию. Их попытки ни к чему не привели, и они сбросили пять трупов со вскрытыми черепами и выпотрошенными мозгами в Токийский залив. Такие парни не остановятся ни перед чем. Но сейчас – явно что‑то не так.

К супермаркету я подъехал в 5:28. Небо на востоке чуть посветлело. С сумкой в руке я вошел внутрь. В просторном супермаркете было безлюдно, и молодой кассир в полосатой спецовке, сидя на стульчике, листал ежемесячник токийских распродаж. Женщина непонятного возраста и профессии слонялась по проходам между полок, загрузив на тележку целую гору консервов и пакетов моментальной лапши. Я обогнул прилавки со спиртным и подошел к кофейной стойке.

Вся дюжина табуретов вдоль стойки пустовала. Присев на крайний, я заказал сэндвичей с холодным молоком. Молоко было таким холодным, что вкуса я не почувствовал, а сэндвичи слишком долго пролежали в виниловой пленке, отчего хлеб изрядно отсырел. Я не торопясь принялся за сэндвич, запивая молоком. От нечего делать я разглядывать стены, и на несколько минут меня занял рекламный плакат, предлагавший поездки во Франкфурт. Мирный пейзаж городской осени: огненные деревья вдоль реки, по воде плывут белые лебеди, старик в охотничьей шляпе и черном пальто бросает им корм. Древний, роскошный каменный мост ведет к высокому готическому собору. Приглядевшись, можно различить, что на стене под мостом, прямо над водой, пристроены крошечные каменные домики, и в каждом узком окошке горит тусклый свет. Зачем люди строят себе такие дома, я не знал. Синее небо, белые облака. Вдоль реки – аллея со скамейками и много людей. Все в пальто, на многих дамах шарфы. Красивая фотография, но пока я на нее глядел, весь покрылся гусиной кожей. Отчасти потому, что во Франкфурте осенью холодно, а еще потому, что у меня всегда гусиная кожа при виде остроконечных башен, пронзающих небеса.

Я перевел взгляд на другую стену, на плакат какой‑то табачной фирмы. Скуластый молодой человек, зажав между пальцами сигарету с фильтром, стоял и рассеянно глядел куда‑то вбок. Не знаю, почему, но именно в табачной рекламе особенно хорошо получаются выражения лиц типа «никуда не гляжу, ни о чем не думаю».

Курильщик, в отличие от Франкфурта, не задержал моего внимания надолго, и, развернувшись на табурете, я принялся изучать торговый зал. Прямо напротив стойки вздымались три горы банок с консервированными фруктами: персики, грейпфруты и апельсины. У каждой горы стоял дегустационный столик, но в такой ранний час дегустация не проводилась. Кому придет в голову дегустировать консервированные фрукты без четверти шесть утра?

Стену за столиками украшал огромный плакат «Фруктовая ярмарка США». Огромный домашний бассейн, на краю– плетеные столик и кресла. В одном сидит девица и лакомится фруктами с блюда. Золотые волосы, голубые глаза, длинные ноги, идеальный загар. В рекламе фруктов всегда используют блондинок. Из тех, которыми долго любуешься, но лицо забывается, стоит отвести взгляд. Бывают на свете красавицы такого типа. Одну от другой не отличишь. Как, впрочем, и грейпфруты.

У прилавков со спиртным была отдельная касса, но за ней никто не сидел. Нормальные люди не покупают выпивку перед завтраком. Поэтому я не увидел ни покупателей, ни продавцов; лишь бутылки стояли длинными рядами, словно черенки в только что высаженной сосновой роще. Однако с этим прилавком мне повезло больше: стену за ним от пола до потолка занимали плакаты. Всего я насчитал один бренди, один бурбон, одну водку, три скотча, три японских виски, два сакэ и четыре пива. Интересно, почему в винных отделах вешают больше всего рекламы? Может, потому, что из всех напитков у алкогольных – самый праздничный имидж?

Так я убивал время, разглядывая плакат за плакатом. В итоге, изучив все пятнадцать, я пришел к выводу: самая приятная глазу выпивка – виски со льдом. Фотографировать его – одно удовольствие. Берешь большой стакан с широким донышком, бросаешь туда три‑четыре кубика льда и наливаешь янтарного виски. Лед подтаивает, и за миг до того, как смешаться с алкоголем, вода в стакане вспыхивает прозрачными сполохами. Красивое зрелище, что ни говори. Если вспомнить, почти вся реклама виски, которую я видел, – это именно виски со льдом. Виски с водой – слишком блекло для рекламы, а в неразбавленном, пожалуй, не хватает какой‑то расслабленности.

Еще я заметил, что в рекламе алкоголя не изображается еда. Ни на одном из пятнадцати плакатов никто ничем не закусывал. Все просто пили – и только. Видимо, для того, чтобы не замутнить чистый образ алкоголя. Не привязывать его к такому земному явлению, как пища. А может, и просто затем, чтобы зритель думал только о данной конкретной выпивке и не отвлекался на закуску. В общем, я, кажется, понял их логику. Что ни говори, для всех вещей и событий существуют свои причины.

Пока я разглядывал рекламу, наступило шесть часов. Симпатичная толстушка не появлялась. Где ее носит? Сама же просила – приезжай скорее. Вот, приехал. Срочно, как только смог. Остальное – ее проблемы. Лично меня эта история вообще никак не касается.

Я заказал горячий кофе и медленно выпил его без сахара и молока.

После шести потекли покупатели. Домохозяйка купила молока и хлеба на завтрак. Гулявшие всю ночь студенты захотели перекусить перед возвращением домой. Молодая дама приобрела туалетную бумагу, а клерк в костюме – три газеты. Двое мужчин средних лет с трудом заволокли в магазин сумки с клюшками для гольфа – лишь затем, чтобы купить по карманной бутылке виски. «Мужчина средних лет» – это когда уже не тридцать, но еще не сорок. Собственно, как и мне. Стало быть, я тоже мужчина средних лет, вдруг осенило меня. Сам я никогда не стану напяливать кепочку с клоунскими штанишками и таскаться по городу с клюшками для гольфа. Я просто выгляжу чуть моложе, и все.

Хорошо, что я назначил ей встречу в супермаркете. Вряд ли я так же интересно убил бы время где‑нибудь еще. Обожаю супермаркеты.

В шесть тридцать я отчаялся ждать, вышел на улицу, сел за руль и поехал на станцию Синдзюку[35]. Поставив машину на стоянку, отправился в камеру хранения и сдал сумку. «Очень хрупкая вещь», – сообщил я служащему, и тот прицепил к ручкам сумки красную карточку «Осторожно, стекло!» с силуэтом бокала для коктейлей. Я проследил, чтобы мою голубую сумку «Найки» поставили на полку как полагается, и лишь потом взял квитанцию. Затем купил в киоске конверт и почтовых марок на 260 иен, положил квитанцию в конверт, запечатал, наклеил марки – и с пометкой «срочно» отправил на свой почтовый ящик, зарегистрированный на имя несуществующей фирмы. Теперь, если только небо не упадет на землю, мои вещи в безопасности. Что поделаешь, иногда приходится действовать даже так.

Отослав письмо, я сел в машину, вырулил со стоянки и вернулся домой. От мысли, что теперь ничего суперважного у меня не украсть, на душе полегчало. Поставив машину на стоянку, я поднялся в квартиру, принял душ, завалился в постель и заснул как ни в чем не бывало, – крепко и безмятежно.

Они заявились в одиннадцать. Судя по тому, как развивались события, я чувствовал, что кто‑нибудь непременно заявится, поэтому особо не удивился. На кнопку звонка они жать не стали, а сразу принялись выбивать дверь. Да не просто выбивать. То, чем и как это делали, напоминало огромную чугунную бабу, которой сносят старые здания: пол под ногами буквально ходил ходуном. Черт бы вас побрал, ребята, если у вас столько энергии, вытрясли бы из консьержа дубликат ключа от моей квартиры – и дело с концом. Очень бы меня выручили, особенно если подумать, сколько стоит заменить дверь. Не говоря уж о том, что из‑за вашей манеры ходить в гости меня, чего доброго, выселят из этого дома.

Пока гости высаживали дверь, я натянул спортивные трусы, футболку, сунул в карман нож, сходил в туалет и помочился. Достал из сейфа магнитофон, нажал на «экстренный сброс» и стер содержимое кассеты. Затем пошел на кухню, достал из холодильника картофельный салат, банку пива и сел завтракать. Я знал, что на балконе есть лесенка пожарного выхода. Ничто не мешало сбежать, если б захотел. Но я слишком устал, чтобы куда‑то бегать. К тому же, побег ни черта бы не решил. Мои проблемы (а точнее, чьи‑то проблемы, в которые меня втянули) громоздятся перед носом одна мрачнее другой, и я больше не могу решать их в одиночку. Давно уже пора встретиться с кем‑нибудь и обсудить все лицом к лицу.

Итак. Я получаю заказ от ученого, спускаюсь в подземную лабораторию и конвертирую некие данные. Заодно получаю в подарок череп единорога и несу его домой. Вскоре приходит инспектор службы газа – очевидно, нанятый кракерами, – и пытается этот череп украсть. На следующее утро мне звонит внучка заказчика и просит спасти ее дедушку, которого похитили жаббервоги. Я назначаю ей встречу, она не приходит. Насколько я понимаю, у меня в руках остаются две огромные ценности. Первая – череп единорога, вторая – результаты проделанного шаффлинга. И то, и другое я прячу в камере хранения на станции метро Синдзюку.

Как, черт побери, все это понять? Хоть бы кто‑нибудь подсказал, что делать. Иначе мне останется только убегать от погони всю жизнь в обнимку с проклятым черепом.

Я допил пиво, доел салат и глубоко вздохнул. Но не успел выдохнуть, как раздался взрыв, стальная дверь распахнулась внутрь – и в квартиру ступил человек огромных, поистине исполинских размеров. Стильного кроя гавайка, армейские штаны цвета хаки, на ногах – белые кроссовки размером с ласты аквалангиста. Голова обрита, нос переломан, шея толщиной с мою грудную клетку. Под набухшими свинцовыми веками неестественно ярко белели глаза. Искусственные, решил было я, но его нервно прыгавшие зрачки меня тут же в этом разубедили. Росту в нем было метра два, но плечи такие широкие, что у его гавайки, напоминавшей две сшитые вместе простыни, пуговицы не сходились с петлями на груди.

Верзила глянул на развороченную дверь – так же небрежно, как я гляжу на пробку, вынутую из бутылки с вином, – и перевел взгляд на меня. Особо сложных эмоций я в этих глазах не увидел. Он смотрел на меня, как на предмет интерьера. Да я бы и сам сейчас с удовольствием превратился в какую‑нибудь табуретку.

Затем верзила посторонился, и из‑за его бедра показался человечек. Совсем коротышка – метра полтора ростом, худенький, с правильными чертами лица. В голубой спортивной рубашке «Лакост», плотных брюках беж и туфлях светло‑коричневой кожи. Как пить дать, все куплено в крутом универмаге для детишек богатых родителей. На запястье поблескивал золотой «ролекс»; а поскольку детских размеров фирма «Ролекс» не выпускает, часы смотрелись на нем, как наручный коммуникатор капитана Керка из «Звездного пути»[36]. Выглядел коротышка лет на сорок. Ему бы еще сантиметров двадцать – сошел бы за второразрядного телеактера.

Не разуваясь, Верзила прошел на кухню, сграбастал одной рукою стул и поставил напротив меня. Коротышка чинно вошел следом и сел. Верзила встал чуть позади меня, оперся о раковину, сложил на груди ручищи – каждая с ляжку обычного человека – и принялся буравить глазами мою спину в области почек. М‑да. Зря я пренебрег пожарной лестницей. Что‑то мое шестое чувство совсем перестало работать. Хоть вези его на ремонт в автосервис.

Коротышка поглядел куда‑то мимо меня и даже не подумал представиться. просто достал из кармана сигареты с зажигалкой и выложил перед собою на стол. Курил он «Бенсон‑энд‑Хеджес», а прикуривал от золотого «дюпона». Что окончательно убедило меня: разговоры о том, что в торговом кризисе виновата заграница – явная дезинформация. Коротышка взял зажигалку со стола и принялся с большой ловкостью вертеть ею в пальцах. Прямо‑таки цирк по вызову – если, конечно, забыть о том, что я никого не вызывал.

Я нашарил на холодильнике пепельницу с эмблемой «Бадвайзера», подаренную мне в каком‑то баре, пальцами стер с нее пыль и поставил на стол. Коротышка щелкнул зажигалкой, прикурил, затянулся и, прищурившись, выпустил дым. Во всем его облике было что‑то неестественное. Лицо, руки, ноги – все маленькое. Как если бы человека нормальных пропорций скопировали в масштабе три к четырем. В результате обычная сигарета «Бенсон‑энд‑Хеджес» смотрелась у него во рту как новенький незаточенный карандаш.

Ни слова не говоря, Коротышка сидел, выдувая сигаретный дым и задумчиво его разглядывая. В фильме Жана‑Люка Годара[37]перед этой сценой появились бы субтитры: «Наблюдает, как дымится его сигарета»; но, к сожалению или к счастью, картины Годара давно уже вышли из моды. Когда сигарета истлела на треть, Коротышка постучал по ней пальцем и сбросил пепел на стол, проигнорировав пепельницу.

– По поводу двери, – произнес он тоненьким птичьим голоском. – Сломать ее было необходимо. Поэтому мы сломали. Мы, конечно, могли открыть ее тихо. Но необходимости в этом не было, так что не обижайся.

– В доме ничего нет, – сказал я. – Можете искать – сами увидите.

– Искать? – якобы удивился Коротышка. – Искать... – повторил он и, не вынимая сигареты изо рта, быстро потер одну ладонь о другую. – А что мы, по‑твоему, должны у тебя искать?

– Ну, я не знаю. Но вы же пришли сюда, чтобы что‑то найти? Вон, даже дверь разворотили...

– Не понимаю, о чем ты, – сказал он. – Уверяю, ты ошибаешься. Нам ничего не нужно. Мы просто пришли с тобой поболтать. Мы ничего не ищем и ничего не хотим. Ну, разве от глотка кока‑колы не откажемся.

Я полез в холодильник, достал две банки колы, купленные, чтобы разбавлять виски, и поставил вместе с парой стаканов на стол. А себе открыл очередную банку пива.

– Он тоже будет? – спросил я, ткнув пальцем в сторону Верзилы.

Коротышка подозвал Верзилу пальцем. Без единого звука тот вырос перед столом и взял банку. Несмотря на габариты, двигался он на удивленье легко.

– Когда выпьешь, покажи ему фокус, – велел Коротышка. И, взглянув на меня, пояснил: – Маленькое шоу.

Обернувшись, я посмотрел на Верзилу. Тот осушил банку колы в один присест и, убедившись, что внутри не осталось ни капли, поставил банку на ладонь и сложил пальцы. Со звуком разрываемой газеты красная банка за одну секунду превратилась в плоский жестяной блин. При этом ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Так может каждый, – прокомментировал Коротышка. Не знаю, подумал я. У меня бы так не получилось даже под дулом пистолета.

Затем Верзила обхватил жестяной блин пальцами и, лишь немного скривив губы, аккуратно разорвал его на мелкие кусочки. Однажды я видел, как рвали пополам два сложенных вместе телефонных справочника. Но чтобы с прессованной жестью обращались, как с промокашкой, я наблюдал впервые. Никогда сам не пробовал, но представляю, чего это стоит.

– Еще он скатывает в трубочку стоиеновые монеты, – добавил Коротышка. – А это умеют очень немногие.

Я молча кивнул.

– Так же легко он откручивает людям уши.

Я снова кивнул.

– Три года назад он занимался профессиональным реслингом, – продолжал Коротышка. – Отличный был спортсмен. Если б не травма колена, стал бы чемпионом. А что? Молодой, здоровый как слон, порхает, как балерина. Но вот беда – повредил колено. И из большого спорта пришлось уйти. Все‑таки в реслинге самое главное – это скорость...

Он посмотрел на меня, и мне осталось лишь снова с ним согласиться.

– С тех пор я и забочусь о нем. Двоюродный брат, как‑никак.

– А средних размеров в вашей семье не рожают? – вырвалось у меня.

– Повтори, что ты сказал, – спокойно произнес Коротышка, глядя мне прямо в глаза.

– Так... Ничего.

Несколько секунд он раздумывал, как поступить, но затем, похоже, махнул на меня рукой, бросил на пол окурок и придавил ботинком. Я сделал вид, будто ничего не заметил.

– Ты должен расслабиться, – посоветовал Коротышка. – Вдохни поглубже. Сбрось напряжение. Если ты не расслабишься, мы не сможем поговорить по душам. Чувствуешь, какие у тебя твердые плечи?

– Можно взять из холодильника еще пива?

– Ну конечно. Это же твой дом, твой холодильник и твое пиво, разве нет?

– Дверь тоже была моей, – сказал я.

– Забудь о двери. Будешь столько об этом думать – плечи совсем закостенеют. Твоя дверь была дешевым дерьмом. С такой зарплатой, как у тебя, нужно жить там, где двери получше.

Я решил не думать о несчастной двери, достал из холодильника еще одну банку, откупорил и сделал глоток. Коротышка налил в стакан колы, подождал, пока осядет пена, и отпил половину.

– Ну ладно, – продолжал он. – Извини за небольшой беспорядок. Главное, чтобы ты понимал: мы пришли тебе помочь.

– И для этого разворотили мне дверь?

Лицо у Коротышки вдруг густо покраснело, а ноздри раздулись и затвердели.

– Разве я не просил забыть о паршивой двери? – очень тихо поинтересовался он. И, обратившись к Верзиле, повторил вопрос. Тот кивнул: да, мол, было такое. Я понял, что передо мной – нервический тип. А иметь дело с нервическими типами я люблю меньше всего на свете.

– Мы пришли к тебе из сострадания, – сказал Коротышка. – В твоей голове – бардак, и мы хотим тебе кое‑что объяснить. Конечно, если тебе не нравится слово «бардак», можно заменить его на «кавардак». Так или нет?

– И бардак, и кавардак, – подтвердил я. – Я не понимаю, что происходит. Ни малейшей подсказки, ни двери...

Коротышка схватил со стола золотую зажигалку и, не вставая со стула, запустил ею в дверцу холодильника. Раздался тупой металлический лязг, и на дверце появилась глубокая царапина. Верзила подобрал упавшую зажигалку и вернул на прежнее место. Не считая поцарапанного холодильника, все вернулось на круги своя. Коротышка, успокаиваясь, допил свою колу. Ничего не поделать, ребята. Всякий раз, как встречаюсь с нервическим типом, так и подмывает проверить его нервы на вшивость.

– Что ты заладил про свою дерьмовую дверь? – запищал Коротышка. – Ты вообще понимаешь, в какой заднице оказался? Да всю эту конуру надо было взорвать к чертовой матери, и никто бы не пожалел! Чтоб я больше ни слова не слышал о какой‑то двери!

О моей двери, поправил я про себя. Пусть дешевая, пусть дерьмо. Но дверь остается дверью, и это, ей‑богу, кое‑что значит.

– Дверь дверью, – сказал я. – Но теперь меня, наверно, отсюда выселят. Все‑таки это тихий, спокойный дом, где живут приличные люди.

– Захотят выселить – позвонишь мне. Я найду способ сделать так, чтоб никто и не пикнул. Договорились? Все проблемы решаются.

Я подумал, что подобным «решением проблемы» только наворочу, пожалуй, вокруг себя еще больше проблем, но решил не раздражать собеседника, молча кивнул и отхлебнул из банки.

– Бесплатный совет, – сказал Коротышка. – После тридцати пяти с пивом нужно завязывать. Пиво – напиток студентов и рабочего класса. Нестильно, и живот вылезает. К зрелости пора переходить на вино или бренди. Пей дорогой алкоголь! Станешь пить каждый день вино по двадцать тысяч иен[38]за бутылку – сам почувствуешь, как очищается организм.

Я кивнул и отхлебнул еще пива. Спасибо, приятель. Только твоих советов не хватало. Чтобы пить столько пива, сколько мне хочется, я хожу в бассейн и бегаю по утрам. Так что следи лучше сам за своим пузом.

– Впрочем, кто я такой, чтоб судить? – продолжал он. – У всех есть свои маленькие слабости. Мои слабости – это сигареты и сладкое. Особенно сладкое. Вредно для зубов и чревато диабетом.

Я молча кивнул.

Он достал еще одну сигарету, чиркнул зажигалкой и закурил.

– Сам я вырос на шоколадном заводе. Оттого, наверно, и полюбил сладкое на всю жизнь. Крошечный семейный заводик, не то что какие‑нибудь «Мэйдзи» или «Моринага». Из тех, чьи конфеты продают внавалку на выходах из магазинов. И там с утра до вечера стоял запах шоколада. Буквально все этим шоколадом пропахло – шторы, подушки, постель. Даже кошка воняла шоколадом. Потому и люблю шоколад до сих пор. От одного запаха сразу детство вспоминаю...

Он покосился на стрелки своего «ролекса». Я хотел снова поднять вопрос насчет двери, но затягивать разговор не хотелось, и я промолчал.

– Итак, – произнес Коротышка. – Времени мало, поэтому светскую беседу предлагаю на этом закончить. Ты немного расслабился?

– Немного, – ответил я.

– Тогда приступим к главному. Как я уже говорил, мы пришли хоть немного распутать то, в чем ты запутался. Поэтому можешь задавать любые вопросы. На все, что смогу, я отвечу.

И он сделал ладошками приглашающий жест – дескать, давай‑давай, не стесняйся.

– Что угодно, – добавил он.

– Прежде всего, я хотел бы знать, кто вы такие. И что вам известно из того, чего не знаю я.

– Отличный вопрос! – похвалил Коротышка и посмотрел на Верзилу, требуя подтверждения. Тот молча кивнул, и Коротышка снова повернулся ко мне. – Похоже, башка у тебя варит что надо. Слов зря не тратишь.

И он впервые стряхнул пепел в пепельницу. Потрясающая любезность.

– Попробуй думать так: мы пришли тебе помочь. Совершенно не важно, от какой организации. Известно нам многое. Мы знаем о Профессоре, о черепе, о результатах твоего шаффлинга. А также о том, что тебе и в страшном сне не приснится... Следующий вопрос.

– Это вы вчера наняли газового инспектора, чтобы он выкрал у меня череп?

– Ну, я же тебе сказал, – поморщился Коротышка. – Нам не нужен череп. Нам ничего не нужно.

– Кто же его нанимал? Или ко мне заглянуло привидение?

– Это нам не известно, – ответил он. – Как не известно еще кое‑что. Разработки Профессора. Мы в курсе, чем он занимается. А к чему он пришел в итоге – не знаем. Но очень хотим узнать.

– Но я‑то этого не знаю! – пожал я плечами. – Я вообще ничего не знаю, только все шишки валятся на меня.

– Да, ты этого не знаешь. Тебя просто используют. Как инструмент.

– То есть вы понимаете, что взять с меня нечего. Зачем же вы пришли?

– Просто познакомиться, – сказал Коротышка и постучал уголком зажигалки по столу. – Сообщить тебе о факте нашего существования. А также обменяться информацией и соображениями, чтобы легче было работать в дальнейшем. Что, например, по этому поводу думаешь ты?

– Хотите, чтобы я включил воображение?

– Валяй! Воображение свободно, как птица. И просторно, как море. Никто его не остановит.

– Я полагаю, вы не из Системы. Но и не с Фабрики. У вас другие методы. По‑моему, вы – какая‑то маленькая независимая контора. Свободные художники. Хотите откусить кусок пирога. Причем откусывать будете, скорее всего, у Системы.

– Ты посмотри, а? – воскликнул Коротышка, поворачиваясь к своему братцу. – Я же говорил? Мозги у него что надо!

Верзила молча кивнул.

– Просто удивительно: такие мозги, а живет в такой конуре. Такие мозги, а жена с другим убежала...

Должен признаться, так меня уже давненько никто не хвалил. Я покраснел.

– Твои догадки, в целом, верны, – продолжал Коротышка. – Мы планируем использовать технологии Профессора для победы во всей этой драке за информацию. Мы хорошо подготовились. У нас есть деньги. Теперь нам нужен ты, а потом и сам Профессор с его исследованиями. Получив, что хотим, мы вклинимся между Системой и Фабрикой – и в корне изменим расстановку сил. В этом – замечательная особенность информационных войн. Все равны. А побеждает тот, у кого новее технологии. Побеждает однозначно. Как используются эти технологии – уже не важно. Сегодня на рынке информации совершенно ненормальная обстановка. Абсолютная монополия, разве нет? Все, что под солнцем, прибрала к рукам Система, а все, что в тени, заграбастала Фабрика. Всякая конкуренция душится на корню. Как ни крути, нарушается главный принцип свободной экономики. Ты считаешь, это нормально?

– Это меня не касается, – пожал я плечами. – Я обычный муравей. Выполняю свою работу и больше не думаю ни о чем. Так что если вы собираетесь пригласить меня в компанию...

– А вот здесь ты не понимаешь. – Он прищелкнул языком. – Мы не приглашаем тебя в компанию. Мы просто заполучаем тебя с потрохами. Следующий вопрос.

– Кто такие жаббервоги?

– Жаббервоги живут под землей. В тоннелях метро, в канализационных шахтах и так далее. Питаются городскими отходами и пьют сточную воду. Людям на глаза, как правило, не показываются. Поэтому об их существовании почти никому не известно. На человека обычно не нападают, но если кто забредет в тоннель, могут заживо съесть. Были случаи, когда пропадали без вести служащие метро.

– А правительство что, не в курсе?

– Разумеется, в курсе. Не такое уж идиотское у нас правительство. Кому положено, тот знает. Но только на самом верху.

– Почему же они не предупредят народ? Или не разгонят всю эту нечисть?

– Во‑первых, – ответил Коротышка, – если сообщить об этом народу, начнется национальная паника. Ты только представь: люди вдруг узнаю́т, что прямо у них под ногами копошится какая‑то мерзость. Кому это понравится? Во‑вторых, воевать с жаббервогами – гиблое дело. Хоть все Силы Самообороны в тоннели под Токио загони. Подземелье, где не видать ни зги, для них – дом родной. Война была бы слишком кровавой и слишком непредсказуемой… И еще одно. Эти твари устроили себе огромное гнездовье прямо под Императорским дворцом. Так что никто не помешает им в любую ночь выползти на поверхность и утащить с собой вниз хоть всю императорскую семью. Случись такое – Япония перевернется с ног на голову, согласен? Поэтому правительство не рыпается и делает вид, что ничего не происходит. Тем более, что жаббервоги, если с ними договориться, – идеальный союзник. С которым не страшны ни войны, ни государственные перевороты. И который выживет даже после ядерной катастрофы. Впрочем, на сегодняшний день с жаббервогами еще не договорился никто. Людям они не доверяют и ни с кем на поверхности сотрудничать не хотят.

– Но я слышал, жаббервоги сговорились с кракерами? – вставил я.

– Да, ходят такие слухи. Но если даже и так, то, скорее всего, ненадолго. Просто им зачем‑то на время понадобились кракеры. Сама мысль о том, чтобы жаббервоги и кракеры заключали какой‑либо постоянный договор, слишком абсурдна. Не стоит обращать внимания.

– Однако жаббервоги украли Профессора...

– И это мы слышали. Но подробностей пока не знаем. Не исключено, что Профессор сам это инсценировал. Когда каждый старается обвести других вокруг пальца, любые слухи можно трактовать как угодно.

– Но чего Профессор хотел?

– Профессор вел совершенно оригинальные исследования, – сказал Коротышка, разглядывая зажигалку с разных сторон. – Соперничая и с Системой, и с Фабрикой одновременно. Кракеры старались опередить конверторов, конверторы пытались вытеснить кракеров. А профессор обособился – и создал технологии, способные перевернуть мир. Для этого ему понадобился ты. Заметь, не абстрактный конвертор для обработки данных. А лично ты.

– Лично я? – переспросил я удивленно. – Но у меня – ни талантов, ни выдающихся способностей. Обычный человек из толпы. Из‑за таких, как я, мир не переворачивается. Зачем я ему?

– Вот на этот вопрос мы пока не нашли ответа, – произнес Коротышка, вертя в пальцах зажигалку. – Есть догадки. Но ответа нет. Годами Профессор работал, ставя свои эксперименты именно на тебе. И постепенно подошел к финальной стадии исследования. Но ты об этом даже не подозревал.

– То есть, вы ждали, когда завершится эта финальная стадия, чтобы потом прибрать к рукам и меня, и результаты экспериментов?

– В общем, да, – кивнул Коротышка. – Но, как назло, в небе сгустились тучи. Кракеры что‑то пронюхали и зашевелились. Волей‑неволей приходится торопиться и нам.

– А Система об этом знает?

– Нет, Система пока ничего не заметила. Кроме, разве, того, что вокруг Профессора начинается какая‑то возня.

– И кто же такой Профессор?

– Несколько лет Профессор работал в Системе. Работал – не так, как работаешь ты, выполняя, что прикажут. Он занимал большой пост в Центральной лаборатории. Его специальность –...

– В Системе? – перебил я. Разговор становился все запутаннее. Я был чуть ли не главной его темой, но по‑прежнему не понимал ни черта.

– Да, – кивнул Коротышка. ‑твой коллега. Просто вы не пересекались по работе. Не говоря уже о том, что Система – огромная организация, помешанная на секретности. Что конкретно в ней происходит – по большому счету, знают только несколько человек наверху. В итоге левая рука не знает, что делает правая, а один глаз видит совсем не то, что другой... Проще говоря, слишком много информации, с которой никто не может справиться в одиночку. Кракеры пытаются эту информацию украсть, конверторы стараются ее уберечь. Но, так или иначе, организация слишком громоздка и сложна, чтобы кто‑либо мог удерживать весь поток данных под контролем… В такой ситуации Профессор уходит из Системы и начинает собственные, независимые исследования. Знания его огромны. Он – специалист высшего класса в нейрохирургии, биологии, палеонтологии, психиатрии и любой области, касающейся человеческого мышления. Можно сказать, редчайший тип гениального ученого‑универсала эпохи Возрождения, живущий в наши дни...

Я вспомнил, как объяснял старику про стирку и шаффлинг, и мне стало не по себе.

– Почти все конвертационные системы, которыми вы пользуетесь, созданы этим человеком, – сказал Коротышка. – Грубо говоря, вы – муравьи, которые живут и работают по заданной им программе. Уж извини, если тебя обижает такое сравнение.

– Да нет... Не обижает.

– В общем, он ушел из Системы. Его, естественно, тут же позвала к себе Фабрика. Ведь чаще всего конверторы, выпавшие из Системы, становятся кракерами. Но Профессор отказался от приглашения. Заявил, что должен заняться собственными исследованиями. И с тех пор стал врагом как для одних, так и для других. Для Системы – потому что знает слишком много секретов, для Фабрики – потому, что не перешел на их сторону. А это значит – враг. Профессор все это прекрасно понимал. И построил себе лабораторию прямо по соседству с логовом жаббервогов. Ты уже бывал там, не так ли?

Я молча кивнул.

– Отличная идея, – продолжал он. – Никто чужой не сунется. Вокруг просто кишит от жаббервогов, с которыми не справятся ни кракеры, ни конверторы. Сам Профессор, чтобы туда попасть, выстраивает коридор из ультразвука такой частоты, какую жаббервоги на дух не переносят. И проходит по нему, как Моисей по расступившимся водам. Идеальная система защиты. Если не считать его внучки, ты, наверное, первый, кого он к себе пустил. Это говорит, насколько ты для него важен. А также, что его работа близка к завершению. Чтобы все успешно закончить, он и вызвал тебя.

– М‑да... – только и выдохнул я. Никогда в жизни не думал, что мое существование может представлять какую‑то важность. Сама эта мысль – «я важен» – казалась настолько абсурдной, что привыкнуть к ней сразу не получалось. – Стало быть, конвертация, которую я для него выполнял, – всего лишь приманка, чтобы вызвать меня к себе? Если главное для него – это я, значит, в самих этих данных ценности ни на грош?

– Да нет. Здесь ты как раз ошибаешься, – возразил Коротышка. И снова бросил взгляд на часы. – Эти данные – сверхсекретная программа. Вроде бомбы с часовым механизмом. Когда придет время, бомба взорвется. Разумеется, это образное выражение. Никаких подробностей мы и сами пока не знаем. И не узнаем, пока не расскажет сам Профессор... Итак, что еще? Давай быстрее, у нас мало времени. После нашей милой беседы мне нужно еще кое‑что успеть.

– Куда делась внучка Профессора?

– Внучка? А что с ней? – удивился Коротышка. – Мы ничего не знаем. За всеми подряд не уследишь... А ты что, положил на девку глаз?

– Нет, – ответил я. И повторил про себя: наверное, нет.

Не сводя с меня глаз, Коротышка поднялся со стула, взял со стола сигареты с зажигалкой и спрятал в карман.

– В общем, теперь ты понял, что происходит и чего мы хотим. Добавить к этому можно только одно: у нас есть конкретный план. А также информация, благодаря которой мы в этих скачках опережаем кракеров, по крайней мере, на полкорпуса. Но сил у нас пока не так много. Если Фабрика вовремя сориентируется и вступит в борьбу всерьез – нас обгонят и в итоге раздавят. Поэтому приходится водить их за нос, чтобы они ничего не заподозрили. Это ты понимаешь?

– Понимаю, – сказал я. Чего ж тут не понять.

– Но своими силами нам с этим не справиться. Значит, необходимо одолжить силы у кого‑то еще. У кого бы одолжил ты?

– У Системы, – ответил я.

– Ты слышал? – Он повернулся к Верзиле. – Что я говорил? Голова!.. – И снова посмотрел на меня. – Но для этого нужна наживка. Без нее никто не клюнет, и добыча уйдет. Наживкой мы назначаем тебя.

Я покачал головой.

– Это немного расходится с моими планами.

– Дело тут не в твоих планах, – терпеливо произнес он. – А в том, что такие ребята, как мы, тоже любят работать на совесть. А потому у меня к тебе вопрос. Какие вещи в этой квартире для тебя самые ценные?

– Никакие, – пожал я плечами. – Ценных вещей не держу. Все – сплошная дешевка.

– Это я и сам вижу. Но о каких ты будешь особенно жалеть, если их тебе раскурочат? Ничего, что дешевка; все‑таки это твой дом...

– Раскурочат? – я подумал, что ослышался. – Что значит раскурочат?

– Раскурочат – значит... раскурочат. Вот, как эту дверь. – И он указал на искореженную железную дверь на полу в прихожей. – Деструкция в чистом виде. Так, чтобы камня на камне не осталось.

– Но зачем?

– Долго объяснять. Хотя объясняй тут, не объясняй – курочить все равно придется. Поэтому лучше сразу скажи, какие вещи в этом доме самые для тебя дорогие. А остальное мы возьмем на себя.

– Видео‑плейер, – сдался я. – И телевизор. Оба дорогие, совсем недавно купил. А также коллекция виски в серванте.

– Что еще?

– Кожаный пиджак. Костюм‑тройка, совсем новый. Летная куртка с рукавами, на меху.

– Это все?

Больше ничего ценного мне вспомнить не удалось. Терпеть не могу забивать дом вещами, которые нужно беречь.

– Все, – сказал я.

Коротышка кивнул. Верзила тоже.

Первым делом Верзила распахнул дверцы и ящики всех шкафов. Откопал мой старенький «буллворкер»[39], с которым я иногда упражняюсь по утрам, закинул его за спину, согнул наподобие клюшки и выгнул обратно. Никогда не видел, чтобы люди гнули спиной «буллворкер». Сильное зрелище.

Схватив «буллворкер» за один конец и выставив перед собой, точно бейсбольную биту, Верзила отправился в спальню. Вытянув шею, я следил за каждым его движением. Встав перед телевизором, Верзила размахнулся пошире – и нанес железякой сокрушительный свинг в кинескоп. Под звон разбитого стекла и плямканье тысячи фотовспышек новехонький ящик с 27‑дюймовым экраном, купленный какие‑то три месяца назад, развалился, точно спелый арбуз.

– Минуточку!.. – вскочил было я со стула, но Коротышка так шваркнул ладонями по столу, что я тут же плюхнулся на прежнее место.

Тем временем Верзила сграбастал плейер и несколько раз шарахнул его передней панелью по останкам телевизора. Посыпались кнопки, контакты замкнуло, из плейера выпорхнуло облачко белого дыма и вознеслось к небесам, как отмучившаяся душа. Верзила оглядел результаты своих трудов, сгреб в охапку две новорожденные кучки металлолома и кинул на середину спальни. Затем достал из кармана нож, с красноречивым лязгом выпустил лезвие. И, распахнув платяной шкаф, принялся аккуратно кромсать сначала куртку американских ВВС, доставшуюся мне чуть ли не за двести тысяч[40], а за ней и костюм от «Братьев Брукс».

– Я не понял! – заорал я на Коротышку. – Вы же сказали, что не будете курочить самое ценное!

– Я такого не говорил, – невозмутимо ответил тот. – Я просто поинтересовался, что у тебя в доме самое ценное. И ничего не обещал. Когда что‑то курочишь, всегда начинай с самого ценного. Так положено.

– Черт бы вас всех побрал... – устало пробормотал я, достал из холодильника очередную банку пива, открыл, сделал глоток. И стал смотреть с Коротышкой дальше, как его двоюродное чудовище превращает мою уютную, обжитую квартирку в помойную яму.