Люсьену Декаву 8 page

Для купания требовалось немалое мужество. Вспененный, вставший дыбом, полный сотен тысяч мелких камней, ревущий гребень разбивается о берег и тащит за собой.

Продрогший трясущийся ребенок едва удерживается на ногах… Целый град булыжников обрушивается на меня среди пены и водяных хлопьев. Под обстрелом камней голова содрогается, втягивается в плечи… Каждая секунда кажется последней… Мой отец в полосатой майке между двух ревущих стен надсаживается от крика. Он появляется передо мной… Отплевывается… ругается… Новый вал переворачивает его, тащит назад, ноги мелькают в воздухе… Он дрыгает ими, как лягушка… Ему уже не подняться, он сломлен… Тут мне в грудь летит новый залп гальки… Я сгибаюсь… Тону… Ужас. Я сметен волной… меня выбрасывает к ногам матери… Она пытается схватить и удержать меня… Но новая волна вырывает меня и уносит. Она дико вопит… Сбегается весь пляж… Но все усилия напрасны… Купальщики взволнованы… Меня то тянет в глубину, то выносит, я хриплю и задыхаюсь… Как вспышки, мелькают люди, обсуждающие мое бедственное положение… Разноцветные: зеленые… голубые, призрачные, желтые… лимонные… меня разрывает на части… Я уже ничего не вижу… Меня душит спасательный круг… Выбрасывает на скалы, как кашалота… Мне в рот льют лекарства, растирают арникой… Я весь горю под повязками… Проклятые растирания… Я связан по рукам и ногам тремя пеньюарами…

Все вокруг говорят… Что море слишком неспокойно для меня! Прекрасно! Хватит! С меня довольно!.. Это была жертва… Ради очищения…

* * *

Прошло уже целых десять дней. На следующей неделе все завершится. Мой отец вернется в контору. Стоит об этом подумать, как начинает болеть живот. Нельзя терять ни минуты.

Торговля идет так вяло, что мы вдруг впадаем в настоящую панику и отваживаемся на путешествие… Решено ехать в Англию… Предстоящее возвращение лишает нас рассудка… и толкает на крайности…

Выезжаем с восходом солнца сразу после кофе с молоком… Остатки бабушкиных сбережений… все равно!.. половины уже нет!..

Мы пришли на корабль задолго до отплытия… Удобные места, почти у форштевня… Прекрасно виден весь горизонт… Я должен был первым заметить чужой берег… погода стояла неплохая, но как только мы отошли от берега и потеряли из виду маяк, начинается качка… Она все усиливается, это уже похоже на настоящее плавание… Моя мать цепляется за поручни… Ее первую рвет на палубу… На мгновение ей становится легче…

«Займись ребенком, Огюст!» — стонет она… Этого было достаточно, чтобы силы снова покинули ее…

Остальные тоже корчатся в неестественных позах… над бортами и релингами… при такой болтанке можно блевать не стесняясь, не обращая ни на кого внимания… Единственный туалет… Сразу четверо, обалдев от рвоты и вцепившись друг в друга, уже забились туда… Море все раздувается… После каждого толчка, подъема на волну, следует целый залп блевотины… При спуске по меньшей мере еще двенадцать, только более обильных, более насыщенных… Ураганный ветер срывает промокшую вуаль с моей матери… и затыкает ею рот дамы на другом конце палубы… корчащейся в рвотных судорогах… Никакой стойкости! Извергается все!.. конфитюры… салат… телятина с грибами… кофе со сливками… рагу!..

Стоя на коленях на палубе, моя мать силится улыбнуться, у нее течет слюна…

— Вот видишь, — говорит она, — при носовой качке… ужасно… Вот видишь, Фердинанд, у тебя в желудке еще остался тунец!.. Попробуем еще раз вместе. Буа!.. Буа!.. Она ошиблась! это блинчики!.. Думаю, что с таким же успехом я мог бы выдать и жареный картофель… без особых усилий… Просто вывернув свои внутренности и извергнув их на палубу… Я стараюсь… лезу вон из кожи… Еще одна попытка… огромный вал обрушивается на бортовое ограждение, грохочет, заливает, сбивает с ног, откатывается, сметая все с нижней палубы… Пена бурлит, клокочет, перемешивается с блевотиной… Опять начинается рвота… При каждом погружении ты расстаешься с душой… при подъеме она возвращается в потоке слизи и вони… соленая, стекает по носу, это выше человеческих сил!.. Какой‑то пассажир просит пощады… Божится, что уже пуст!.. Напрягается изо всех сил!.. И все‑таки выдает малину!.. Он с испугом уставился на нее… Он намерен выблевать оба глаза… И прилагает к этому усилия… Изгибается дугой у рангоута… Старается блевать через все отверстия… Мама падает на перила… Она вся изблевалась… Из нее вышла морковка… кусочек жира… и целый хвостик барабульки…

Наверху, рядом с капитаном, блюют пассажиры первого и второго класса, они наклоняются, и все это летит на нас… При каждом подъеме на волну на нас льется настоящий поток, летят целые куски пищи… нас хлещет объедками… кусками тухлятины… Все это разносится порывами ветра… красуется на вантах… Вокруг ревет море, клокочет пена… Отец, затянув под подбородком ремешок фуражки, дает нам советы… расхаживает взад‑вперед, ему везет, у него морская душа!.. Он советует нам еще сильнее согнуться… поползать… Появляется какая‑то пассажирка… Она, качаясь, идет прямо к маме… устраивается поблевать… Тут же подбегает песик, ему так плохо, что он гадит прямо ей на юбку… Он переворачивается, показывая нам живот… Из уборной доносятся ужасные крики… Те четверо, что заперлись там, не могут больше ни блевать, ни мочиться… даже посрать… Они тужатся над очком… Вопят, как будто их убивают… А ураган все усиливается, напряжение возрастает, судно снова погружается… проваливается в бездну… в зеленую мглу… Оно все истрепано… У нас в брюхе снова переворачиваются внутренности…

Какой‑то наглый приземистый тип прямо перед нами помогает своей супруге блевать в бачок… Он подбадривает ее…

«Давай, Леони!.. Не бойся!.. Я здесь!.. Я держу тебя!» Вдруг она поворачивает голову по направлению ветра… Вареное мясо, приправленное луком, салом и чесноком, клокотавшее у нее в глотке, летит мне прямо в физиономию… У меня набивается полный рот фасоли, томата… а ведь мне уже нечем было блевать!.. Теперь снова есть чем… Я слегка напрягаюсь… внутренности снова поднимаются… Ну, держись!.. Пошло!.. Весь набор уже у меня в горле… Я выверну ей прямо в рот все мои кишки… Я приближаюсь ощупью… мы тихонько подползаем… Беремся за руки… падаем… Крепко обнимаемся… и блюем друг на друга. Мой добрый отец и ее муж пытаются нас разнять… Они тащат каждый в свою сторону… Им не понять, что происходит…

Прочь, низменные чувства! Буа!.. Этот муж просто грубый упрямый чурбан!.. О крошка, мы поблюем вместе!.. Я выдаю его красотке прекрасный клубок лапши… с томатным соусом… Трехдневный сидр… Она возвращает мне швейцарский сыр… Я посасываю его волоконца… Моя мать запуталась в канатах… пытается выбраться… Песик тащится за ней, вцепившись в юбку… Все уже измучились с женой этого детины… Меня грубо оттаскивают… Чтобы вырвать меня из ее объятий, он лупит меня ботинком по заднице… в стиле «великий боксер»… Мой отец пытается его задобрить… Но он не успевает сказать и двух слов, как тот отвешивает ему такой удар кулаком прямо в желудок, что отец растягивается на лебедке… Но это еще не все!.. Эта скотина прыгает ему на спину… Он уже разбил ему всю физиономию… И наклоняется, чтобы добить его… У отца течет кровь из носа… она мешается с блевотиной… Он, пошатываясь, цепляется за мачту… Наконец падает… Но муж все еще не удовлетворен… Воспользовавшись тем, что меня относит волной… он бросается на меня… Я отползаю… Он отбрасывает меня в уборную… Как настоящий таран… Я упираюсь… И со всего маху влетаю в двери… Попадаю к изнеможенным субъектам… ворочаюсь в этой куче… Я попал в самую середину… Они все без штанов!.. Я тяну за цепочку… На нас обрушивается настоящий смерч! Мы буквально утонули в горшке… А поток блевотины не иссякает… Я уже не знаю, жив я или мертв…

* * *

Всех привела в чувство сирена. Одни потащились в «waters». Другие прилипли к иллюминаторам… Вдали виднеется огромное кружево свай… Мы смотрим на Англию, как будто приплыли в Потусторонний Мир…

Здесь тоже есть зелень и скалы… Но гораздо более темные, неровные, чем показалось в первый момент… Вода уже стала совсем гладкой… Можно спокойно блевать… Но позывы прекратились. Моя мать периодически начинает плакать, вспоминая, как она блевала… Я весь в синяках… Перед подходом к берегу в рядах пассажиров воцаряются тишина, страх и беспокойство. Мертвецы не могли бы вести себя тише.

Судно бросает якорь, еще два‑три раза дергается и, наконец, встает. Мы начинаем рыться в поисках билетов… Пройдя таможню, пытаемся немного прийти в себя. Моя мать выжимает юбку, с нее течет ручьем. Отец сильно потрепан, у него отсутствует кончик уса. Я стараюсь не смотреть, у него под глазом темнеет фингал. Он прикладывает к нему платок… Все понемногу успокаиваются. Дорога еще немного покачивается. Мы идем вдоль лавок, крошечных, как у них принято, с закрытыми ставнями и маленькими ступенями, выкрашенными белой краской.

Моя мать старается изо всех сил, она не хочет быть нам в обузу, но все равно ковыляет сзади… Хорошо бы найти гостиницу, сразу же снять комнату, чтобы она могла отдохнуть… хоть минуту… Мы уже не собираемся в Лондон, мы слишком вымокли… Мы рискуем заболеть, если продолжим путешествие… И башмаки не выдержат. Они уже давно просят каши и издают такие звуки, будто идет целое стадо.

Вот и гостиница… На фасаде надпись золотыми буквами… Но перед самой гостиницей мы вдруг дрогнули… Повернули назад… Дождь все усиливается. Как только подумали, сколько здесь все может стоить… Стало страшно… Заходим в чайную… Это как раз для нас… Садимся, смотрим на чемодан… Но это же не тот!.. На таможне в суматохе мы ошиблись!.. Поспешно возвращаемся… Нашего чемодана нет!.. Тот же, что был у нас, отдают начальнику вокзала… В результате мы остаемся ни с чем!.. Хуже ничего нельзя себе представить!.. Такое могло случиться только с нами!.. В каком‑то смысле это действительно так… Мой отец прав… Не во что переодеться… не осталось ни одной рубашки! Все же нужно идти… Вся деревня видит, как мы втроем тащимся под проливным дождем. Настоящие бродяги! Нужно выбрать, по какой дороге идти… Мы пошли по первой попавшейся… За последним домом…

«Brighton»… Так написано на дощечке, он в четырнадцати километрах отсюда… Это не страшно, так как мы всегда были хорошими ходоками. Правда, мы никогда не ходили вместе. Мой отец все время держится впереди… Он не очень‑то горд тем, что идет с нами… Даже теперь, промокший, грязный, разбитый, он старается отделиться… Одна мысль о том, что мы с ним заговорим, причиняет ему страдание… Он сохраняет дистанцию.

Моя мать уже высунула язык, так ей больно тащить свою ногу. Она дышит, как побитая собака.

Дорога вьется между скал. Ливень усиливается. Внизу, в бездне, полной облаков и камнепада, шумит океан.

Морская фуражка отца нахлобучена почти до подбородка. Его пыльник так облегает формы, что задница напоминает луковицу.

Мама, ковыляя, снимает шляпку, ту самую, с жаворонками и вишенками. Ее оставляют на память кусту… Вокруг вьются и кричат чайки. Они, должно быть, как и мы, поражены видом тяжелых грозовых туч… Сгибаясь под порывами ветра, мы не теряем присутствия духа… Скалы, подъемы, как волны, еще и еще… бесконечно… Мой отец постепенно скрывается в тумане… Растворяется в потоках ливня… Видно, как он уменьшается вдали, на другом склоне.

«Поднимемся еще на эту, Фердинанд!.. И я отдохну! Как ты думаешь, он уже видит этот „Бриштон“? Как ты думаешь, это еще далеко?..» Ее силы на исходе. Сесть невозможно. Все пригорки размокли… Ее одежда села так, что рукава доходили лишь до локтей… Ботинки раздулись, как бурдюки… Вдруг нога матери подгибается… Подается под ее весом… И она падает вниз, в рытвину… Ее голова зажата… Она не в состоянии даже шевельнуться… Пускает пузыри, как лягушка… Дождь в Англии — это подвешенный в воздухе океан… В нем постепенно тонешь…

Я громко зову на помощь отца… Мама сползает все дальше! Я тащу ее изо всех сил. Дергаю. Все напрасно!.. А вот и наш путешественник. Он обалдел от тумана. Мы напрягаемся вместе… Тянем и тянем, раскачиваем ее. Выкорчевываем из густой грязи… Она продолжает улыбаться. Ей доставляет особое удовольствие снова видеть своего Огюста. Она спрашивает у него, что нового… Не слишком ли он устал?.. Что он видел на краю утеса? Он ничего не отвечает… Только говорит, что нужно пошевеливаться… Необходимо вернуться в порт поскорее… Еще сто подъемов, сто спусков… до полного изнеможения. Наша дорога стала неузнаваема, настолько гроза ее перепахала… Наконец показались огни… порт и маяки… Уже глубокая ночь… Держась друг за друга, пошатываясь, мы снова проходим мимо того же отеля… Ничего не истратив… Никого не встретив… Никакой одежды у нас больше нет, лишь те жуткие лохмотья, что на нас… У нас такой изможденный вид, что на судне к нам проявляют участие… Разрешают перейти из третьего во второй класс… предлагают лечь… На вокзале в Дьеппе мы ложимся прямо на скамейки… С возвращением больше нельзя медлить… В поезде разыгрывается еще одна сцена по поводу маминых запоров…

— Ты не ходишь уже восемь дней!.. Значит, ты больше никогда не сходишь!

— Но я схожу дома…

Его выводило из себя то, что она не ходит регулярно, это неотступно его преследовало. Поездки вызывают запоры. Он думал теперь только о какашках. В Пассаже наконец‑то можно было обсушиться. Мы все трое схватили насморк. Мы еще легко отделались. У отца был замечательный синяк. Можно было подумать, что это лошадь лягнула его, когда он подошел к ней сзади…

Мадам Дивонн была любопытна, ей хотелось знать все. Все подробности приключений… Она тоже была в Англии во время свадебного путешествия. Чтобы лучше слышать рассказ, она даже прерывает игру на пианино… На самой середине «Лунной сонаты».

Месье Визьо тоже падок до всего необычного и занимательного… Эдуард пришел с Томом послушать новости… У меня и мамы были свои маленькие впечатления… Но отец не желал, чтобы мы об этом рассказывали… Он один говорил без умолку… Можно было подумать, что он успел увидеть нечто замечательное… и фантастическое… неслыханное… совершенно невообразимое… в конце дороги… там, за утесом… Когда скрылся в тумане… между Бриштоном и ураганом… Отец совсем один, отдельно ото всех!.. затерявшийся в вихре… между небом и землей…

Он уже больше не стеснялся, расписывал им настоящие чудеса… Брызгал слюной до изнеможения!.. Мама ему не противоречила… Она всегда была счастлива, когда он имел успех… «Не так ли, Клеманс?» — спрашивал он, когда байки становились совершенно неправдоподобными… Она все одобряла и подтверждала… Она, конечно, понимала, что он преувеличивает, но это же доставляет ему удовольствие!..

— Ну, а в Лондоне вы были? — спросил похожий на ребенка месье Лерозит, торговец очками из 37‑го, получавший из Лондона стекла…

— Конечно! Но только в окрестностях… Мы видели главное!.. Это порт! В сущности, единственное, что заслуживает там внимания! И еще пригороды… У нас было всего несколько часов!..

Мама оставалась невозмутимой. Он врал напропалую… Во время кораблекрушения поднялся такой шум… Женщин начали вытаскивать на утес при помощи лебедки… А как он прогуливался по Лондону, с теми, кто уцелел… В основном это были иностранцы! Его уже было не остановить!.. Он даже подражал их акценту.

Каждый вечер после обеда снова начиналось сборище… Чудеса… еще чудеса!.. Мадам Меон в своей хибаре опять заволновалась… Она расположилась прямо напротив, но не переходила дорогу… Ведь мы поссорились насмерть… Она заводила свой граммофон, чтобы прервать отца… Вынудить его остановиться… Чтобы шум не мешал, мама закрывала магазин. Спускала шторы… Тогда Меонша стала стучать в стекла, провоцируя отца, чтобы он вышел и вступил с ней в перебранку… Моя мать встала между ними… Это вывело всех соседей из себя… они все были на нашей стороне… Они уже почувствовали вкус к путешествиям… Однажды вечером, возвращаясь с прогулки, мы не услышали ни Меонши, ни ее граммофона… Обычные участники вечеров собирались по одному… Устраивались в комнате за лавкой… Отец начинает свой рассказ… но уже совсем по‑новому… Когда вдруг со стороны этой гадины раздается… Тарарах!.. ужасный грохот!.. Взлетают ракеты!.. Целый сноп огня! Взрыв! Совсем рядом с лавкой!.. Дверь отскакивает! И мы видим, как эта старая кляча жестикулирует факелом и ракетами… Она поджигает порох!.. Раздается свист, все кружится! Вот что она придумала, чтобы разрушить очарование! Она беснуется, как дьявол! Огонь попадает на ее юбку, она тоже воспламеняется! Все бросаются к ней! Набрасывают на нее занавески, тушат ее! Но ее корсетная лавка уже горит! Прибывают пожарные! Эту сволочь больше никто не видел!.. Ее увезли в Шарантон! Она осталась там навсегда! Никто не хотел ее возвращения! По Пассажу была пущена бумага для сбора подписей, что она сумасшедшая и ее невозможно выносить…

* * *

Снова настали плохие времена… Больше не было разговоров ни об отпуске, ни о рынках, ни об Англии… Наша стеклянная крыша гудели под ливнями, в галерее было не продохнуть от острого запаха прохожих и их собачек.

Наступила осень…

Я постоянно получал подзатыльники за то, что валял дурака, вместо того чтобы учиться. В школе я многого не понимал. Мой отец опять обнаружил, что я настоящий кретин. На море я подрос, но стал еще более ленивым. Я погряз в безделье. Он снова устраивал ужасные скандалы. Кричал, что я подлец. Мама опять принялась ныть.

Торговля шла очень плохо. Мода постоянно менялась. Изменились фасоны шляп, снова вернулись батистовые кружева, клиентки обкладывали себе ими сиськи, натыкали в волосы, украшали ими сумочки. Мадам Эронд спешно попыталась перестроиться. Она изобрела болеро «в строгом ирландском стиле», рассчитанном на двадцать лет. Но, увы, это было лишь мимолетное веяние! Удостоившись Гран‑при, вскоре они уже использовались только для украшения абажуров… Иногда мадам Эронд так уставала, что путала все заказы, однажды она вернула нам «нагрудник», украшенный вышивкой, предназначенной для пододеяльников… Происходили грандиозные скандалы… клиентки заливались слезами и грозили судом! Ее горе не знало границ, мы возмещали все убытки, а потом следовали два месяца лапши… Накануне моего аттестата в лавке разразилось настоящее землетрясение. Мадам Эронд выкрасила в цыплячье‑желтый цвет ночную сорочку, которую нужно было превратить в «подвенечное платье»! Это был удар ниже пояса!.. Ужасная оплошность! Клиентка сожрет нас!.. Ведь все совершенно ясно написано в записной книжке!.. Мадам Эронд рыдала на плече моей матери. Отец первым вышел из себя!

— Ах, ты навсегда останешься такой! Ты слишком добра. Разве я тебя не предупреждал? Они доведут нас до суда! Эти твои работницы!.. Ах! представь, что я хоть чуть‑чуть ошибся в «Коксинель»!.. Ох! я так и вижу себя в конторе! — Предположение было настолько ужасным, что он почувствовал себя уже уволенным!.. Он побледнел!.. его усадили… Все!.. Я снова принялся за арифметику… Это он заставлял меня зубрить… Если я не мог ответить, он отвешивал мне подзатыльники, потому что сам запутывался в своих собственных объяснениях. Я слушал невнимательно… Понимал плохо… Витал в облаках… Он анализировал мои недостатки… Находил меня неисправимым… Я же считал его совершенно невменяемым… Он то и дело принимался что‑то хрипеть по поводу моего «деления». Полностью запутывался… Еще раз давал мне по башке… Ему хотелось, чтобы я ревел… Ему казалось, что я хихикаю… что я издеваюсь над ним… Тут прибегала моя мать… Его ярость удваивалась… Он орал, что хочет умереть!

* * *

В утро экзамена мать закрыла лавку, чтобы иметь возможность подбодрить меня. Он проходил в общине Сен‑Жермен‑л'Оксеруа, в том же внутреннем дворе. Она напутствовала меня советом чувствовать себя уверенно. Момент был торжественный, она вспомнила Каролину и немного всплакнула…

По дороге она заставила меня пересказать басни и список департаментов… Ровно в восемь мы были там перед решеткой, чтобы записаться. Одеты все были тщательно, мальчики вымыты, но нервы у всех были напряжены до предела, и у матерей тоже.

Сначала был диктант, потом задачи. Это было нетрудно, я помню, нужно было только списать. Сдавали те, кто провалился осенью на предыдущей сессии. Почти для всех это было трагедией… Особенно для тех, кто хотел стать подмастерьями… На устном я очень удачно попал к толстому человечку с носом, сплошь усеянным бородавками. Он носил большой лавальер, немного в стиле дяди Артура, но не был артистом… Это был аптекарь с улицы Гомбу. У нас были общие знакомые. Он задал мне два вопроса про растения… Этого я не знал совершенно… Он ответил сам себе. Я был смущен. Тогда он спросил у меня расстояние от Солнца до Луны, а потом до Земли и обратно… Я не осмелился слишком вылезать. Ему пришлось меня выручать. О временах года я знал немногим больше. Я пробормотал что‑то неопределенное… По правде говоря, он не был слишком требователен… На все он отвечал за меня.

Тут он задал мне вопрос о том, что я буду делать, когда получу аттестат.

— Я займусь торговлей, — подобострастно ответил я.

— Торговля — это тяжелое дело, малыш!.. — ответил он мне… — Могли бы вы еще подождать?.. Может быть, на следующий год?..

Он, должно быть, не считал меня здоровяком… Внезапно я подумал, что провалился… Я представил себе возвращение домой, драму, которую вызову… Я почувствовал головокружение… Мне показалось, что я сейчас упаду… меня как будто уже колотили… Я схватился за стол… Старик увидел, как я побледнел…

— Да нет, мой мальчик! — сказал он. — Успокойтесь же! Это все ерунда! Я приму у вас! Вы вступите в жизнь! Раз вы так этого хотите!

Я снова уселся на скамью у стены!.. Я был потрясен. Я спрашивал себя, не была ли это просто уловка с его стороны… Чтобы отделаться. Моя мать сидела около церкви на стульчике, ждала результатов…

Закончили еще не все… Еще оставались мальчики… Теперь я заметил их. Они бормотали свои ответы, уткнувшись глазами в пол… карта Франции, континенты…

После его слов о вступлении в жизнь я смотрел на своих маленьких товарищей так, как будто увидел впервые… Страх не пройти пригвоздил их к столу, они корчились, как в ловушке.

Вот так и вступают в жизнь? Даже в это мгновение они старались уже не быть мальчиками… Старались придать лицам такое выражение, как у взрослых мужчин…

Одетые в фартуки, все они немного походили друг на друга. Это были такие же, как я, дети мелких торговцев из центра, имевших свои лавки или магазины… Все они были довольно хилые… Таращили глаза, силясь ответить старику…

Сидящие вдоль стен родители следили за этой процедурой… Они наблюдали за своими детьми, бросая на них суровые взгляды, чтобы настроить их на серьезный лад. Мальчики все время сбивались… Съеживались все больше… Старик был неутомим… Он отвечал за всех… Это была сессия кретинов… Матери постепенно выходили из себя… Они грозили жестокой расправой… В комнате пахло убийством… Наконец всех ребят проэкзаменовали… Оставалось огласить список получивших аттестат… Чудо из чудес!.. Экзамен выдержали абсолютно все! Инспектор Академии объявил об этом со сцены… На животе у него была цепочка с большим брелоком, который подпрыгивал при каждой фразе. Он немного запинался, перепутал все имена… Это уже не имело никакого значения…

Воспользовавшись случаем, он сказал несколько проникновенных слов… и очень сердечных… очень ободряющих… Он заверил нас, что, если мы будем вести себя в жизни достойно, мы можем быть уверены, что позже будем вознаграждены.

Я описался и обкакался, мне было трудно двигаться. Я был не одинок. Все дети бегали через двор. Но моя мать сразу же почувствовала запах, когда сжимала меня в объятиях… От меня так воняло, что пришлось держаться подальше от остальных. Я не мог даже попрощаться со своими приятелями… занятия закончились… Чтобы побыстрее вернуться, мы сели в фиакр…

Там устроили сквозняк. При помощи забавных окошечек, которые хлопали всю дорогу. Она снова заговорила о Каролине. «Как бы она была счастлива, узнав, что ты выдержал экзамен!.. Ах! Если бы она была жива!..»

Мой отец, не зажигая света, ждал на первом этаже результатов. Он был так взволнован, что уже принялся приводить в порядок товар на витрине…

— Огюст! Он выдержал!.. Ты слышишь меня?.. Он выдержал!.. Он легко прошел!..

Он крепко обнял меня… Зажег свет, чтобы меня видеть. Он смотрел на меня с любовью. Он был невероятно взволнован… Его усы дрожали…

— Прекрасно, мой мальчик! Ты заставил нас сильно поволноваться!.. Теперь я поздравляю тебя!.. Ты вступаешь в жизнь… Будущее в твоих руках!.. Нужно найти достойный пример для подражания!.. Идти прямой дорогой!.. Работать!.. Упорно трудиться!..

Я попросил у него прощения за то, что всегда был таким неблагодарным. Расцеловал его от всего сердца… Но от меня так сильно воняло, что он стал принюхиваться…

— А! Что? — он оттолкнул меня. — Ах! свинья!.. Засранец!.. он весь в дерьме!.. Ах! Клеманс! Клеманс!.. Отведи его наверх, прошу тебя!.. Не выводи меня из себя! Он омерзителен!..

Излияния кончились.

Меня вычистили с ног до головы, протерли одеколоном. На следующий день приступили к поискам по‑настоящему приличного дома, где я мог бы заняться торговлей. Места, где ко мне были бы построже, где бы мне ничего не спускали.

Не помучишься — не научишься! Таково было мнение Эдуарда. У него был двадцатилетний опыт. Остальные думали так же.

* * *

Самое главное в торговле — это внешний вид. Служащий, который не следит за собой, бросает тень на хозяев… Ваша репутация зависит от обуви!.. Не жалейте денег на ноги!..

Около Центрального рынка находился известный магазин «Принц Регент»… Как раз то, что нужно! Жесткие и заостренные формы всегда производят впечатление… стиль «утиные носы». Ногти впиваются вам в мясо, это чрезвычайно изящно! Моя мать купила мне сразу две пары, которые практически невозможно было носить. Потом мы пошли в магазин верхней одежды «Высший класс»… Чтобы закончить мою экипировку, мы воспользовались магазином уцененных товаров.

Она заплатила за три пары безупречных и прочных брюк, взятых с запасом на десять лет. Я рос быстро. Куртка тоже была самая темная, на руке у меня была повязка, траур по Бабушке. Я должен был производить серьезное впечатление. Ни в коем случае нельзя было ошибиться в выборе воротничков… В молодости, когда у тебя тонкая шея, их ширина чем‑то подкупает. Единственным дозволенным украшением был галстук‑бабочка, повязанный особым образом. И конечно, цепочка от часов, но тоже из‑за траура выкрашенная в коричневый цвет. Все это у меня было. Я был корректен. Предупредителен. Отец тоже носил часы, но золотые, настоящий хронометр… Он считал на них секунды… Большая, быстро бегущая стрелка гипнотизировала его. Он часами, не двигаясь, мог смотреть на нее…

Моя мать повела меня к месье Берлопу в «Ленты и оборки» на улице Мишодьер, сразу за Бульварами.

Она была настолько щепетильна, что обо всем предупредила его заранее… Что они со мной намучаются, что от меня можно ждать чего угодно, что я довольно ленив, совершенно непослушен и чрезвычайно легкомыслен. Таково было ее мнение… Я же всегда старался изо всех сил. Более того, она сказала, что я постоянно ковыряю в носу и это настоящая мания. После ее рекомендации мне стало стыдно. Конечно, они все время пытались меня исправить, но немногого достигли… Месье Берлоп, слушая эти подробности, неторопливо чистил себе ногти… Он оставался серьезным и озабоченным. На нем был замечательный жилет, весь усеянный золотыми пчелами… Еще я помню его веерообразную бороду и круглую вышитую ермолку, которую он не снял и при нас.

Наконец он ответил… Он попытается меня воспитать… Он даже ни разу не взглянул на меня… Если я проявлю добрую волю, ум и старательность… Ну, а там видно будет… После нескольких месяцев работы в отделе он, может быть, переведет меня на другое место… К коммивояжеру… Носить коробки с образцами товаров… Я познакомлюсь с покупателями… но перед тем как меня взять, нужно посмотреть, на что я способен… Есть ли у меня коммерческая жилка!.. Призвание к торговле… Компетентность… Преданность…

Впрочем, после всего, что сказала моя мать, это становилось весьма сомнительным…

Во время беседы месье Берлоп причесывался, прихорашивался, у него всюду были зеркала… То, что он нас принял, было честью для нас… Впоследствии мама часто повторяла, что со стороны хозяина была любезность принять нас лично.

«Берлоп и сын» не брали кого попало на воспитание, даже бесплатно!

На следующий день, ровно в семь часов, я был уже на улице Мишодьер перед их жалюзи… Я сразу же помог мальчику поднять их… Я вертел ручку… Мне хотелось сразу же продемонстрировать усердие…

Ну конечно же, сам Берлоп не занимался моими первыми шагами, это делал месье Лавлонг… Без сомнения, редкая сволочь. Он следил за вами весь день, с первой же минуты… Ходил за вами по пятам, подошвы его были подбиты войлоком… Весь изгибаясь, сзади, из коридора в коридор… С руками, висящими вдоль тела, готовый прыгнуть, наброситься на вас… Он собирал сигареты… даже самые маленькие окурки… брошенные неизвестно кем…

Не успел я снять пальто, как он меня уведомил:

— Я ваш непосредственный начальник! Как вас зовут?

— Фердинанд, месье…

— Так, я вас предупреждаю… В этом доме не паясничать! С сегодняшнего дня начинается испытательный срок, месяц… В моей власти выставить вас на улицу! Вот! Ясно? Понятно?

Проговорив это, он исчез, как призрак, между штабелями коробок… Он постоянно что‑то бормотал… Мог появиться в любой момент, когда его совсем не ждали… Он был горбун. Прятался за спинами покупателей… Продавцы тряслись перед ним с утра до вечера. Он все время улыбался, но как‑то странно… Настоящая падла…

* * *

Когда весь товар перемешан в беспорядке, иметь дело с шелком хуже, чем с любой другой тканью. Все куски, отрезы, образцы, начатые рулоны разбрасываются, разматываются, бесконечно путаются… К вечеру на это невозможно смотреть. Попадаются чудесные нагромождения, совершенно невероятные, как кусты.