Люсьену Декаву 6 page

Повсюду бегают собачки из Пассажа, они прыгают, гадят, кусаются. Хозяйка парфюмерной лавки мадам Жювьен кончается перед нами под грудой лиловых цветов жасмина… Она задыхается… Три проходящих мимо слона растаптывают ее, обрывая агонию… Снизу поднимаются, медленно разливаясь повсюду, тонкие струйки аромата…

Четверо подмастерьев булочника Ларжантейля проносятся с огромной трубкой из лавки «Магометанский табак», которую обычно зажигают только после шести… Напротив рынка Сент‑Оноре при входе в павильон они разбивают ей головку… Врываются в правый павильон… где «Домашняя птица». А потом в левый, где «Рыба».

Однако остановиться уже невозможно! Особенно великанше! Той самой! У которой две планеты вместо грудей… Тут меня сбивают с ног… Мой отец напрасно пытался меня поддержать… Он запутался в спицах своего велосипеда… И прищемил Тому хвост. Тот путался у него под ногами и лаял, но почему‑то совсем бесшумно…

Мне помог подняться на ноги сторож, одетый в длинный сюртук… С колбасным хвостиком внизу… Он смешит нас своей длинной палкой для зажигания газа… Которую почти целиком засунул себе в нос.

Переходя через улицу Риволи, она споткнулась на пешеходной дорожке и раздавила дом, вылетевший оттуда лифт выбил ей глаз… Все идут прямо по развалинам. На улице Женер из моей школы выходит мой приятель, горбатый Эмиль Оржа… Он всегда был бледным, с большим пятном винного цвета около уха… Но теперь он выглядит иначе. Он стал свежим, розовощеким и симпатичным, я был страшно рад за него.

Все наши знакомые уже исчезли под Дамой, в ее штанах, стиснутые под ее юбками, они бегали по улицам и кварталам… Повсюду они следовали за ней. Теснота увеличивалась. Мать не отпускала мою руку… Все вперед и вперед… На площади Конкорд я понял, что она ведет нас на Выставку… Это было довольно мило с ее стороны… Она решила всех развлечь…

Все серебро, все деньги лавочников были у Дамы, у покупательницы, она спрятала их в штаны… Платить должна она… Возле Дамы становилось все жарче… Среди оборок я разглядел еще тысячу подвешенных вещей. Все, что она стащила… Тут мне на голову, поставив синяк, упало маленькое зеркальце, то самое, которое многие месяцы искали на улице Монторгей… Если бы я мог, я бы закричал о своей находке… Но я не мог его даже поднять, так меня сжали… Настал момент, когда все почувствовали, что пора еще уплотниться… Нас зажало в монументальных воротах, поднимавшихся к небу наподобие причудливой прически… Мысль о том, что придется платить, всех ужасала… К счастью, нас уносит поток нижних юбок… Все толкаются, задыхаются, становятся на четвереньки… Покупательница наклоняется, чтобы пройти. Может, это уже конец?.. Может, мы уже в Сене? К нам приближаются акулы, и сейчас мы заплатим за все?.. А? Так всегда бывает, когда куда‑нибудь пролезешь бесплатно… И тут я испустил такой пронзительный и резкий крик, что покупательница испугалась! Она вдруг подняла вверх все юбки вместе с воланами… панталоны… выше головы… до самых облаков… На нас обрушился настоящий ураган, леденящий ветер, такой резкий, что вокруг завыли от боли… Покинутые, дрожащие, все застыли на набережной в тоскливом ожидании. Около пристани, где стояли три баржи, покупательница улетела!.. Все соседи из Пассажа побледнели до неузнаваемости… Она провела всех! Эта покупательница с украденными вещами… Выставки уже не было!.. Она давно закрылась!.. Слышно было, как на Кур ля Рен воют волки…

Пора было уносить ноги… Все разбегались… Суетились… Я, такой крошечный, раздавил Меоншу…

Моя мать подобрала юбки… Но бежала все медленнее… оттого что ее ноги… вдруг стали как ниточки… и в то же время такими мохнатыми, что цеплялись друг за друга… совсем как у паука… Она ковыляла впереди нас… За ней бежали… Внезапно появились омнибусы… Они ехали со страшной скоростью… Промчались по всей улице Рояль… Голубые, зеленые и лимонно‑желтые… Раздался треск, и все детали разлетелись по площади до самых деревьев Тюильри. Я сразу понял, что произошло… Я испугался… Кричу… Подбираю… Показываю, где надо собирать… В обратном порядке, начиная с тротуара возле Оранжереи… Все напрасно! Бедного дядю Эдуарда раздавили вместе с его мотоциклом у подножия статуи… Чуть позже он появляется у моста Сольферино со сплющенным драндулетом, приросшим к спине, как раковина улитки… Его уводят… Нужно торопиться, бежать быстрее, потому что появились сотни автомобилей… «Рен Серполле» из салона… Их огни мелькают у Триумфальной арки. Они несутся что есть мочи вместе с нами…

Около памятника Жанне д'Арк, как вспышка, мелькает лицо улыбающегося Рудольфа… Он продает своего «Трубадура» с аукциона… Чтобы купить себе «Генерала»… Не время его беспокоить… Покрытие на дороге раздроблено… В одном месте образовалась огромная пропасть… Все проваливаются… Я прохожу по самому краю… Успев схватить портфель тетки Армиды как раз перед тем, как она исчезла… На нем бисерным почерком написано: «На добрую память…» Внутри стеклянный глаз. Все удивленно смеются… Это привлекает со всех сторон огромную толпу… На этот раз людей так много, что они заполнили всю улицу Терез до высоты четвертого этажа… Все продолжают карабкаться на эту гору живого мяса… От нее воняет навозом, и запах этот поднимается до самых звезд…

По дороге домой осталось преодолеть еще четыре очень крепких решетки… Это пытаются сделать сразу сотни и тысячи, они толкают ворота… Пытаются пролезть туда… Ничего не получается… прутья сгибаются, а потом резко выпрямляются и бьют нас по морде, как резиновые… Какой‑то призрак спрятал наш ключ!.. Он требует за него все или ничего!.. Его посылают подальше!.. «Пошли к черту!..» — отвечает он нам… Его снова зовут. Нас десять тысяч, и все давят на решетку…

До улицы Гомбу доносится эхо сотен тысяч воплей… Произошла катастрофа… Это крики тех, кого давят на площади Гайон… Омнибусы безумствуют… хаос продолжается… «Клишни — Одеон» перемалывает остатки обезумевших… «Пантеон — Курсель» напирает сзади… Летят тысячи обрубков… Все это стекает на наши витрины. Рядом со мной стонет отец: «Ах, если бы у меня была труба!..» От отчаяния он готов рвать на себе волосы, он карабкается на Французский банк, добирается до часов… Вырывает минутную стрелку… И спускается с ней. Он держит ее на коленях… Это его забавляет… И утешает… Можно было бы и всем поразвлечься… но вот группа конных полицейских появляется на улице Меюль… «Мадлен — Бастилия» сталкивается с ними, опрокидывается и падает на решетку… Наконец‑то она выломана! Омнибус воспламеняется, огромная машина горит и потрескивает… кондуктор стегает кнутом кучера… Вперед, вперед… Полицейские штурмуют улицу Мулэн, заполняют ее и проносятся как огненный смерч… Толпа рассасывается, рассыпается, разбиваясь о Комеди Франсез… Все объято пламенем… крыша отрывается, поднимается и, пылая, улетает в облака… Очаровательная актриса старательно декламирует стихи… стихи очень возвышенные, она готовит их для сцены. Она так старательно работает языком, что он начинает заплетаться… застревает у нее в горле… Она испускает жуткий крик… Пламя поглощает все…

Больше ничего не видно, только огонь… Ужасная раскаленная палка стучит у меня в висках, все смешивает… давит… Эта палка, как ложка, размешивает огненную похлебку внутри моего черепа… Она никогда больше не оставит меня…

* * *

Я очень долго не мог поправиться. Выздоровление затянулось на два месяца. Я был серьезно болен… Под конец появилась сыпь… Часто приходил врач. Он советовал отправить меня в деревню… Легко сказать, но для этого нужны средства… При малейшей возможности мне старались дать подышать воздухом.

В конце января Бабушка Каролина собралась в Аньер, чтобы получить деньги со своих съемщиков. Мне предоставился случай выехать за город. Там у нее на улице, которая называлась «Веселой», в рабочем квартале было два небольших дома, из кирпича, крытые саманом. Это была ее собственность, ее хозяйство…

Мы вдвоем отправились в путь. Я шел очень медленно. Еще долго после болезни я чувствовал слабость, у меня часто шла носом кровь, а кроме того, шелушилась кожа. Мы пошли к вокзалу… Проспект Федэрб… площадь Карно… У Мэрии повернули направо, потом пошли через Народный сад.

На площадке для игры в шары между решеткой и водопадом постоянно собиралось множество впавших в детство возбужденных старичков, щуплых, кашляющих и хрипящих пенсионеров‑весельчаков… Каждый раз перед началом игры они осыпали друг друга градом насмешек… Взрывы смеха… Я понимал все их шутки… и с каждым разом все лучше… Смешнее всего была их манера писать… они прятались за дерево… каждый по очереди… При этом остальные ужасно беспокоились… «Не потеряй его, Тото!..» Так у них было принято… И все хором повторяли… Я находил их неотразимыми. Я смеялся так громко, что Бабушке стало неловко. Я слишком долго стоял на зимнем ветру — запросто можно было опять подхватить какую‑нибудь болячку…

Бабушке было не особенно смешно, но ей хотелось развлечь меня… У нас дома было невесело… Она это понимала… Это было недорогое удовольствие… Мы постояли еще немного… Когда игра закончилась и мы расстались со старичками, было уже совсем темно…

Домики Каролины находились за Бургиньонн… за долиной Марэше… которая тогда простиралась до самых Ашэр…

Чтобы не провалиться в грязь и не утонуть в черноземе, мы шли по дощечкам… Нужно было соблюдать осторожность, чтобы не повредить теплицы… длинные ряды саженцев… Я все еще хихикал, идя позади Бабушки… Балансируя, вспоминал удачные шутки… «Тебе действительно было весело? — спрашивала Бабушка. — Скажи, Фердинанд».

Мне не нравились такие вопросы. Я сразу замыкался… Излишняя откровенность приносит только неприятности.

Наконец мы дошли до «Веселой» улицы. Настоящая работа начиналась здесь. Взимание платы никогда не обходилось без драм… и протестов жильцов. Сначала они нас изводили, а под конец отдавали только часть денег… Никогда полностью… Они защищались с остервенением… Всегда мы являлись не вовремя. Пререканиям не было конца… Они начинали орать по любому поводу, задолго до того, как Бабушка к ним обращалась… Уборные у них больше не работали… Жалобы раздавались беспрерывно… изо всех окон хибары… Они требовали, чтобы их починили… И немедленно!.. Они опасались, что с них собираются содрать три шкуры… Вопили, что не хотят ничего слышать про расписки… Не желают даже на них смотреть… Нечистоты из плотно закрытого резервуара растекались до самой улицы… Зимой его сковывал лед, и он при малейшем прикосновении трескался… Как правило, это обходилось в восемьдесят франков… Эти подлюги все изгадили!.. Таким образом они брали своеобразный реванш… И еще они делали детей… Каждый раз у них появлялись новые… Одежды на всех не хватало. Некоторые ходили уже нагишом… Спать их укладывали в шкафу…

Самые нетрезвые и грязные из жильцов и вовсе держали нас за недоумков… Они с интересом наблюдали, как мы стараемся привести все в порядок. Даже спускались с нами в подвал… Когда мы отправлялись за палкой, которой прочищали канализационные трубы… Но шутки в сторону… Бабушка большими булавками высоко подкалывала свои юбки, оставляя только короткую рубашку. А потом начинала действовать… Нам требовалось много горячей воды. Ее приносили в кувшине от сапожника напротив. Жильцы не дали бы ее ни за какие деньги. Каролина копалась в глубине резервуара с нечистотами. Она решительно пихала туда трость, прочищала забитые отверстия. Одной трости было недостаточно. Она погружала туда обе руки, жильцы приходили вместе с детьми, чтобы посмотреть, как вытаскивают их дерьмо, а затем мусор… и тряпки… Они нарочно забивали трубы… Каролина была не брезглива, эта женщина ничего не боялась…

Жильцы понимали: раз она пришла, все будет прочищено… Они ценили ее старания… Они не хотели оставаться в стороне… Кончалось тем, что они нам помогали… Затем предлагали промочить горло… Бабушка пила с ними… Она не была злопамятна… Все поздравляли друг друга с Новым годом… от всего сердца… и вполне искренне… Неважно, что нужно было отдавать деньги… Это были не мелочные люди… Если бы она вдруг решила их выгнать, они успели бы отомстить еще до того, как покинут свою конуру… Они бы все окончательно порушили… Два дома уже были в проломах… Всякий раз мы пытались их заткнуть… Все было напрасно… Они делали их постоянно… Мы специально привозили замазку… Трубы, антресоли, стены и пол напоминали какие‑то подштопанные лохмотья… Но больше всего доставалось горшку в уборной… Он был весь измят по краям… Бабушка не могла сдержать слез, когда видела его… Решетка ограды тоже была в ужасном состоянии. Наполовину сплющенная… Можно было подумать, что это солодковый корень… Однажды к ним определили очень добродушную старую консьержку… Она не продержалась и восьми дней… Бедная старушка в ужасе сбежала… Не прошло и недели, как двое жильцов попытались ее задушить… в постели… из‑за каких‑то половиков…

Домики, о которых я рассказываю, все еще там. Изменилось только название улицы: она стала не «Веселой», а «Гнилой»… В соответствии со вкусами…

Сменилось множество жильцов, одиноких, семейных, целые поколения… Они продолжали дырявить стены, разводить крыс, мышей, клопов и мокриц… Дыры уже никто не заделывал… Все это перешло к дяде Эдуарду. Дома постепенно стали напоминать решето… Никто больше не платил за квартиру… Жильцы состарились и устали от бесконечных споров… Мой дядя, естественно, тоже… Даже уборные им надоели… Их больше не ломали. Их просто не было. Там устроили кладовые. Сложили туда свои тачки, лейки и уголь… Теперь точно даже не известно, кто живет в этих домах… Они подлежат сносу… и скоро исчезнут… По‑моему, сейчас там проживает четыре семьи… А может, и много больше… Кажется, это португальцы…

Никто больше не пытается поддерживать порядок. Бабушка так старалась, но все напрасно… В сущности, это и подорвало окончательно ее здоровье… Она чуть дольше обычного возилась сперва в холодной воде, а потом в горячей… В январе, на сильном ветру, законопачивая паклей насос и размораживая краны.

Вокруг ходили жильцы со свечками, чтобы посветить нам и посмотреть, как продвигается работа. С оплатой они просили еще немного подождать. Нам нужно было снова зайти на следующей неделе… Мы отправились на вокзал…

Подойдя к кассе, Бабушка Каролина почувствовала головокружение, схватилась за перила… Это было на нее не похоже… Ее знобило… Мы снова перешли через площадь, зашли в кафе… В ожидании поезда выпили грог на двоих… Когда мы добрались до Сен‑Лазара, она сразу же отправилась домой. У нее больше не было сил… Появился жар, как тогда у меня в Пассаже, но у нее был грипп, а потом началась пневмония… Врач приходил утром и вечером… Она была так больна, что мы даже затруднялись сказать соседям в Пассаже что‑нибудь определенное…

Дядя Эдуард сновал, как челнок, между лавкой и ее квартирой… Состояние все ухудшалось… Она больше не хотела измерять температуру, не хотела, чтобы знали, сколько там градусов… Она сохранила все свое мужество… Том прятался под мебелью, не двигался, почти не ел… Мой дядя принес в лавку кислород в огромном баллоне.

Однажды вечером мать не вернулась к обеду… На следующий день еще не рассвело, когда дядя Эдуард растолкал меня на постели и велел быстро одеваться. Он сказал мне: «Нужно попрощаться с Бабушкой…» Я не совсем понял… Я еще не проснулся… Мы шли быстро… По улице Роше… Консьержка еще не ложилась… Она специально принесла лампу, чтобы посветить нам в коридоре… Наверху в передней мама рыдала, стоя на коленях рядом со стулом. Она причитала, тихонько стонала, как от боли… Отец стоял… Он ничего не говорил… Только выходил на лестничную площадку и возвращался… Смотрел на часы… Пощипывал свои усы… Потом я увидел Бабушку на кровати в дальней комнате… Она тяжело дышала, хрипела, задыхалась, издавала жуткие звуки… Врач ушел… Он пожал всем руки… Тогда мне позволили войти… Я видел, с каким трудом дышала Бабушка. Ее лицо стало теперь желтовато‑красным и было все в поту, как тающее масло… Она посмотрела на меня пристально, но все еще ласково, Бабушка. Мне велели ее поцеловать… Я полез на кровать… Она жестом остановила меня… Слабо улыбнулась… и хотела что‑то сказать… В глубине горла у нее беспрерывно хрипело… Все же ей это удалось… только очень тихо… «Трудись добросовестно, мой маленький Фердинанд!» — прошептала она… Я не боялся ее… Мы, в сущности, понимали друг друга… Потом, в общем‑то, я неплохо работал… Но это никого не касается…

Моей матери она тоже хотела что‑то сказать. «Клеманс, девочка моя… слушай внимательно… не забывай о себе… я прошу тебя…» — смогла она сказать… Она ужасно задыхалась… Она дала знак, чтобы мы удалились… Ушли в соседнюю комнату… Все повиновались… Мы слышали ее хрипы… Они заполняли всю квартиру… По меньшей мере час мы сидели как в столбняке. В дверь вошел дядя. Ему очень хотелось ее видеть. Но он не осмеливался ослушаться. Он только приоткрыл дверь, стало лучше слышно… что‑то вроде икоты… Моя мать вдруг выпрямилась… Издала резкий звук! Как будто ей сдавило горло. Она упала мешком назад на ковер, между креслом и моим дядей… Рука ее так сильно сжала рот, что невозможно было разжать…

Когда она пришла в себя, она принялась кричать, не переставая: «Мама умерла!..» Она уже ничего не замечала вокруг… Мой дядя остался дежурить возле нее… Мы отправились в Пассаж на фиакре…

Закрыли лавку. Опустили шторы… Нам было немного стыдно… Мы чувствовали себя виноватыми… Не осмеливались пошевелиться, чтобы не спугнуть свое горе… Мы с мамой плакали даже за столом. Мы не могли ничего есть… Ничего больше не хотели… Мы и так были не особенно значительны, но хотелось стать еще меньше… Просить прощения у кого‑нибудь, у всех… Мы прощали друг друга… Обещали любить друг друга… Боялись потеряться навсегда… как Каролина…

И вот похороны… Дядя Эдуард один взял на себя все хлопоты… всюду ходил… Хлопот было достаточно… Он не подавал виду… Не любил показухи… Он пришел за нами в Пассаж только перед самым выносом тела…

Все… соседи… любопытные… заходили сказать нам: «Мужайтесь!» Мы остановились на улице Довиль, чтобы купить цветы… Взяли самые лучшие… Только розы… Это были ее любимые цветы…

* * *

Теперь, когда ее не стало, все почувствовали себя беспомощными… Даже моего отца это коснулось… Теперь для скандалов остался только я… Но даже после выздоровления я все еще был так слаб, что не представлял никакого интереса. Я казался ему таким бледным, что он не решался меня изводить…

Я переползал с одного стула на другой… За два месяца я похудел на шесть фунтов. Болезнь вывела меня из строя. Весь рыбий жир был потрачен даром…

Мать думала только о своем горе. Лавка разорялась… Ничего не продавалось, даже по ничтожным ценам… Нужно было возместить огромные потери, вызванные Выставкой… Покупатели же были непреклонны. В починку отдавали очень мало… Торговались из‑за ста су…

Мама проводила целые часы не двигаясь, подогнув под себя больную ногу, в неестественной позе, как оглушенная… А когда вставала, то начинала бродить по дому как неприкаянная… Тогда отец начинал быстро ходить с этажа на этаж, вверх‑вниз. От одного только звука его шагов можно было рехнуться…

Сделав вид, что мне нужно, я отправлялся развлечься в уборную… Я дергал себя за член, но он у меня никак не вставал…

Кроме двух домов, доставшихся дяде Эдуарду, Бабушка оставила в наследство еще три тысячи франков… Но это святое… Мама так сразу и сказала… Их нельзя трогать… Пришлось за бесценок отдать серьги, которые пропали в ломбардах, одна в Клиши, другая в Аньер…

Тем временем все вещи в лавке окончательно потеряли товарный вид, все было испорчено, сломано… Выставлять это было уже невозможно…

Бабушка еще умела выйти из положения, она доставляла нам «кондиционный» товар… То, что залеживалось у других торговцев и что они соглашались ей передать… Но мы — другое дело… Они нам не доверяли… Они считали нас неизворотливыми… Мы разорялись с каждым днем…

Мой отец, приходя из конторы, начинал строить прогнозы… Самые мрачные… Он сам готовил нам хлебный суп… Мама не могла… Он чистил фасоль… Говорил, что можно отравиться, если широко открыть дверцу плиты. Мать даже не реагировала… Он переходил к «франкмасонам»… Ругал Дрейфуса!.. И остальных преступников, которые мешают нам жить!

Мать потеряла способность ориентироваться… Даже ее жесты стали какими‑то странными… Она и раньше была неловкой, но теперь роняла буквально все. Разбивала по три тарелки в день… Она не могла выйти из этого состояния… Вела себя как сомнамбула… В магазине ей было страшно… Не желая больше чем‑либо заниматься, она все время проводила на третьем этаже…

Однажды вечером, когда она собиралась ложиться и мы уже никого не ждали… объявилась мадам Эронд. Она постучалась в дверь лавки, позвала нас… О ней уже все забыли. Я открыл. Мать ничего не хотела слышать, она отказывалась даже говорить с ней… Прихрамывая, она ходила кругами по кухне. Наконец мой отец сказал:

— Ну, Клеманс, что ты решила?.. А то я ее отправлю отсюда!..

Она еще минуту подумала, а потом спустилась. Попробовала сосчитать кружева, которые та принесла… У нее не получалось… Горе все спутало в ее голове… Мысли, цифры… Мы с отцом помогли ей…

Потом она снова поднялась и легла… А потом вдруг встала и снова спустилась… Всю ночь она яростно и упорно перебирала товар в магазине.

К утру все было в идеальном порядке… Она стала другим человеком… Ее было не узнать… Ей вдруг стало стыдно…

Находиться перед мадам Эронд в таком жалком состоянии, тогда как та видела ее когда‑то такой благополучной, ужасно стыдно!

— Как подумаю о моей бедной Каролине!.. Об энергии, которая не покидала ее до последней минуты! Ах! Если бы она увидела меня такой!..

К ней внезапно вернулось мужество. За одну ночь у нее родилась тысяча планов… Если покупатели не придут, то мы, мой маленький Фердинанд, сами пойдем их искать!.. И даже к ним домой! Как только будет хорошая погода, мы на время оставим лавку… Пойдем торговать за городом… Шату!.. Везине!.. Буживаль!.. там прекрасные виллы… и богатые люди… Все‑таки это будет веселее, чем прозябать здесь!.. Чем ждать неизвестно чего!.. К тому же ты будешь на свежем воздухе.

* * *

Моего отца не особенно воодушевляла затея с выездной торговлей… Рискованная авантюра!.. Он и думать об этом не хотел… Он предсказывал нам крупные неприятности… Мы только потеряем то, что у нас еще осталось!.. И потом, нас выгонят местные торговцы… Мама не перебивала его… Она уже твердо решила…

Главное, что выбора просто не было! Ели мы уже довольно редко… Вместо спичек давно пользовались бумажками.

Однажды утром наступил час отъезда, мы устремились к вокзалу. Мой отец тащил огромный тюк с товаром… Всем, что оставалось на складе более или менее стоящего… Мы с мамой тащили коробки… На перроне Сен‑Лазар он еще раз повторил нам свои опасения по поводу этой авантюры. И побежал в контору.

В то время, о котором я говорю, чтобы попасть в Шату, нужно было совершить настоящее путешествие. День еще только начинался, а мы уже были на месте… Мы подкупили сторожа… Он нас и устроил… Мы получили прилавок… У нас было довольно хорошее место… Между женой мясника и торговцем птичками. Но нас нельзя было увидеть сразу… С первого взгляда.

Стоявший за нами продавец масла и яиц был недоволен. Он находил нас наглецами с кучей побрякушек. Делал гнусные намеки!..

Это была не самая удобная аллея, но все же рядом с садами… И в тени великолепных тополей… В полдень настало время покупательниц… Они торгуются и жеманничают… И тут, не дай Бог, подует ветерок! При первом же дуновении все вздымается, взвивается с шелестом… чепчики, шляпки с воланами, носовые платочки и воздушные чулки… Они просто просятся в полет, легкие, как облака. Их пришпиливают булавками и крючками. Наш прилавок напоминает ежа… Капризные покупательницы проходят мимо… Порхают, как бабочки, сопровождаемые одной или двумя кухарками… Потом возвращаются… Мать расхваливает им свой товар… Обращает их внимание на вышивку… На болеро по заказу… На кружева «брюссельского фасона»… Или на воздушные произведения мадам Эронд…

— Как это мило, что мы вас здесь встретили!.. На этом рынке!.. Но у вас же магазин!.. Дайте мне вашу карточку!.. Мы обязательно к вам зайдем!..

И они, шурша платьями, проходят дальше, им не удается ничего всучить… Но все‑таки это была реклама!..

Время от времени наши кружева сдувает на эскалопы того типа, который стоит рядом… Он демонстрирует нам свое отвращение…

Чтобы успешней торговать, нам следовало бы захватить из Парижа красивый манекен с мощным бюстом, который подчеркивал бы изысканность линий… завитков муслина и сатина… тысячи причуд «феи Альфора»… Чтобы вопреки всему сохранить среди овощей и требухи стиль Людовика XV, ту утонченную атмосферу, мы привезли в деревню настоящую музейную вещь, маленький шедевр, кукольный комод розового дерева… Мы хранили в нем бутерброды.

Еще больше, чем ветер, нас пугали дожди!.. Все наши воздушные вещи превращались в блины!.. Золотая краска стекала с них по двадцати желобкам… даже тротуар становился от нее клейким. Мы собирали все губками… Но хуже всего была обратная дорога. Отцу мы никогда не жаловались.

Неделей позже был Энгьен, по четвергам иногда Клиньянкур… Ля Порт… Мы размещались на «Блошином рынке»… Мне очень нравилась такая торговля… Из‑за нее я не ходил в школу. На воздухе я становился неуправляемым… Когда вечером мы возвращались домой, отец вел себя гнусно… Вечно он был недоволен… Приходил встречать нас на вокзал… Мне так и хотелось уронить комодик ему на ногу, чтобы посмотреть, как он запрыгает.

В Клиньянкуре покупатели были не те… Там мы раскладывали только худшее, самые дрянные тряпки, те, что годами лежали в подвале. Мы отдавали их за гроши…

На «Блошином рынке» я познакомился с малышом Пополем. Он работал на торговку, которая располагалась за два ряда от нас. Он продавал ее пуговицы в проходе и у ворот, шатался по рынку с дощечкой на животе, привязанной за шею. «13 штук за два су, мадам!..» Он был моложе меня, но гораздо предприимчивее… Мы сразу подружились… Меня восхищало в Пополе то, что он не носил обуви, только подметки на веревочках… Его ноги привыкли к этому… Я тоже снимал башмаки, когда мы отправлялись на прогулку.

Он мгновенно продавал свои наборы, их даже не успевали толком рассмотреть, костяные, перламутровые… После этого мы были свободны.

Более того, у него оставалось время, чтобы заработать самому. «Это просто», — объяснил он мне… Когда у нас уже не было секретов друг от друга. На насыпи Восемнадцатого Бастиона и в закоулках трамвайных путей у Вилетт он встречался с педиками и разными темными личностями, которых он удовлетворял. Он предлагал и мне с ними познакомиться. Но все это происходило слишком поздно, и я не мог туда пойти… За это можно было получить пятифранковую монету, иногда больше.

За киоском с весами он продемонстрировал мне, хотя я его об этом не просил, как взрослые у него сосали. Пополь старался вовсю, он не упускал случая, я до этого еще не дошел. Однажды он заработал пятнадцать франков за вечер.

Чтобы улизнуть, я врал, говорил, что иду за жареным картофелем. Моя мать хорошо знала Пополя, она не выносила его даже издали, она запрещала мне к нему ходить. Но мы все же удирали вместе прошвырнуться до Гонесс. Я находил его неотразимым… Когда он чего‑нибудь пугался, у него начинался нервный тик, он внезапно засасывал язык, а на лице у него появлялась ужасная гримаса. В конце концов и я начал ему подражать.

Галантерейщица давала Пополю, когда он отправлялся торговать, смешную куртку, необычную, как у обезьяны в цирке, всю усеянную пуговицами: большими, маленькими, средними, спереди и сзади, целый набор образцов — перламутровых, железных и костяных…

Страстью Пополя был абсент, галантерейщица наливала ему немного каждый раз, когда он возвращался, удачно все продав. Это поднимало ему настроение. Он курил солдатский табак, мы сами делали самокрутки из газетной бумаги… Ему было не противно сосать, он был настоящей свиньей. Когда мы встречали на улице взрослого, мы спорили, какого у него размера. Моя мать не могла ни на минуту оставить барахло в таком квартале. Я же все больше отбивался от рук. А потом произошло следующее.

Я думал, что Пополь надежный, честный и верный. Я ошибался на его счет. Он повел себя, как сука. Надо рассказать, как было дело. Он все время говорил мне об аркебузе. Я не вполне представлял, что это за штуковина. Однажды он принес ее. Это была длинная резинка, натянутая особенным образом, что‑то вроде рогатки, сдвоенный крюк, такое приспособление для охоты на птиц. Он сказал мне: «Потренируемся! А потом разобьем витрину!.. На проспекте есть одна подходящая… Потом пульнем в легавого!..»

Ага! Вот! Это идея! Проходим мимо школы. Он говорит: «Начнем здесь!.. Школьники как раз выходят, будет легче смотаться». И передает мне эту штуку… Я заряжаю ее здоровенным булыжником. Натягиваю до отказа… вцепившись в конец резинки… И говорю Пополю: «Смотри‑ка вверх!» И клак! Бум!.. Трах!.. Прямо в часы… Все вдруг разлетается… я одеревенел. Не могу прийти в себя от этого грохота… циферблат разлетелся на кусочки! Сбегаются прохожие… Меня хватают на месте преступления. Я съежился, как крыса… Меня тащат, пиная по дороге. Я кричу: «Пополь!..» Он испарился!.. Его и след простыл!.. Они волокут меня к матери. Устраивают ей скандал. Ей придется за все заплатить, иначе меня упекут в тюрьму. Она дает свою фамилию, адрес… Я напрасно пытаюсь объяснить: «Пополь!..» На меня обрушивается столько затрещин, что в глазах помутилось…

Дома все начинается сначала, разражается гроза… настоящий ураган… Отец волочит меня по полу, пинает ногами, бьет, ходит по мне, срывает с меня штаны. А после орет, что я его убиваю!.. Что мне место в Рокетт! Уже давно!.. Моя мать умоляет, хватает его, голосит, что «в тюрьме они становятся еще более жестокими». Я хуже, чем можно было бы себе вообразить… Я на волосок от эшафота. Вот как все обернулось!.. Пополя тоже вспоминали, а также улицу и прогулки… Я даже не пытался оправдаться…