Русский урок истории

Введение

Русский вектор европейской истории

Книга, которая публикуется в этом выпуске «Однако», представляет собой русский взгляд на историю европейской цивилизации и нас самих как безусловных и ключевых участников этой истории, ответственных за её (цивилизации) судьбу. О том, кому и зачем нужен такой взгляд, насколько возможна и оправдана такая точка зрения, посвящено данное введение.

Содержание публикуемого ниже исследования мало соответствует привычным представлениям о том, какой может и должна быть книга «про историю». Выбранный способ описания исторических процессов также нуждается в специальных пояснениях, которые и приведены ниже.

Время Обмана

Западному обывателю приятно считать «русский вопрос» уже решённым. Нет русских — и нет больше никакой России. Наконец-то… Ликвидация северного монстра (нас с вами) из стратегической задачи политиков превратилась в тактическую цель западного бизнеса.

Предполагается, что, как и двадцать лет назад, мы всё сделаем сами, своими руками. Сами доразворуем, отдадим, сдадимся на милость победителя. Далее — хаос из десятков карликовых демократий, который должен стать источником еды для пусть и уставших, но «цивилизованных» западных стран, а также жерновами для перемалывания уже органической составляющей России — многоэтнической имперской нации русской культуры, то есть собственно русского народа.

Этого хватит, чтобы занять Западную Европу освоением наших останков на ближайшие двадцать лет. Ведь США нужно что-то дать континентальному Западу. И не допустить объединения Старого Света в целом, не допустить перезапуска материнской цивилизации. Этот проект давно перекочевал из высоких кабинетов и закулисья в подстрочник и «подразумеваемое» общенародного западного демократического дискурса.

Это общий знаменатель всех западных избирательных программ, главное политическое обещание США XXI века: с русскими покончено, они уже не поднимутся.

Так ли это? Ответ на этот вопрос зависит от нас, от нашего исторического самоопределения. По-гамлетовски: быть или не быть…

То, что для западного обывателя — заблуждение, для нас, прежде всего, обман. Обманывают, когда не могут взять силой и когда клиент «сам обманываться рад» — что будет «дружба», что мы будем «как все», что будет «изобилие». Что всё, что мы до этого считали правдой (вполне обоснованно), — неправда. И наоборот. Что у нас будет всё и ничего нам за это не будет. И делать ничего не придётся — только поверить.

Раньше ложь была предметом разбора для многочисленных государственных учреждений, назначенных разоблачать «буржуазную фальсификацию истории». И они свою работу худо-бедно делали. Однако что для учёного аргумент, для обывателя — ничто.

И дело не только в уровне грамотности. Мы были самой образованной, в том числе и политически, страной в мире. Однако когда наш собственный красный царь — генеральный секретарь и первый и последний президент — ложь не только повторил, но и «безжалостно усилил», довёл до предельно простых и общих, понятных формулировок, сделал дискурсом нации, вот тут выяснилось, что остановить его некому и нечему. Официальная «наука» ничего не смогла противопоставить этой лжи. Да и что может сказать давно уже не наука, не философия, а «экспертиза», сервис, выполняющий заказ? Но и в «андерграунде» мыслителей не оказалось. Все бросились работать на «перестройку» и «демократизацию», искренне и честно, так же, как сейчас на «рынок», «собственность», «экономику».

Обман, как известно, наиболее эффективен и побеждает там, где у обманутого в принципе не было и не могло быть своего понимания, знания.

Знание своей Судьбы

Что должно запустить наш иммунитет против этой лжи? Что мы должны понимать, чтобы выстоять сейчас и стать лидерами в будущем? Ответ очевиден: нам необходимо знание о самих себе, о своей судьбе, своём историческом пути. Кто потерял себя — потеряет всё, свою страну в первую очередь.

Сегодняшний кризис затронул не только стратегические цели. Дело не в том, что нет внятных ответов на вопрос «что делать?». Ситуация хуже: мы уже не знаем, кто мы есть. Потеряна логика жизни, её целостный образ, её «гештальт». Достоинство, самоуважение — чувства, которые мы переживаем, когда идём по начертанному пути, чувства, которых нам сегодня очень не хватает. Единый учебник истории, который никак не может появиться на свет, именно для того и нужен.

Разрушена картина мира, в которой мы могли бы увидеть себя и свой путь. Представление о том, что мы живем в «новой России», есть, по сути, отказ от судьбы как таковой, а следовательно, и от своей человечности. За словами о «новой России» нет никакой определённости, а значит, не может и быть вектора воли, энергии исторического действия.

В прошедшем столетии мы дважды испытывали на собственной шкуре, что такое разрыв преемственности как живой исторической памяти, так и историософии — в 1917–1921 годах и 1985–1991 годах. Так что можно уже и не вспомнить, кто мы такие и откуда. Этого нельзя допустить, это и есть реальная гибель. Мы обязаны опомниться, сшить разорванную ткань нашей исторической судьбы.

Сделать это механически, формально невозможно. А главное, это не даст ответа на вопрос «что делать?». Нужно нащупать внутреннюю логику нашей судьбы, вновь вспомнить/помыслить себя — без перерывов и изъятий. Идущих по своему пути и потому существующих. Которые есть и будут.

Знание собственного пути необходимо для того, чтобы иметь возможность двигаться. Знать свою судьбу и означает, что в каждый данный момент в любых обстоятельствах можно определиться и поставить цели действия. Образ судьбы направляет нашу активность. Цели — это уже момент технический. Можно достигать цели, ставить новые — но внутри определённого образа пути, внутри наших усилий и стараний воплотить образ судьбы.

Сегодня сама постановка вопроса о собственном пути России наталкивается на яростное сопротивление всех её внешних и внутренних врагов. Отрицается необходимость творческого, проектного отношения к человеческой жизни. Отрицается, что жизнь может и должна иметь свой замысел, своё назначение, свой план. В последнее двадцатилетие часто можно было слышать призывы: «Давайте, наконец, просто жить», «Жить можно и тихими радостями», «Хватит мучить себя великими целями» и т.п.

Ничто не ново под луной… Ещё в позапрошлом веке А.П. Чехов в письме Суворину (от 3 декабря 1892 г.) писал по поводу идеологии «жить для жизни»: «Это философия отчаяния. Кто искренне думает, что высшие и отдалённые цели человеку нужны так же мало, как корове, что в этих целях «вся наша беда», тому остаётся кушать, пить, спать или, когда это надоест, разбежаться и хватить лбом об угол сундука».

Бессмысленная в полном смысле слова жизнь человека — без сверхзадач и идеальных установок — скучна, никчёмна и подлинной человеческой жизнью не является. Человеческая жизнь больше, чем биологическое существование. Жизнь вне горизонтов идеального — путь к расчеловечиванию и неизбежному вырождению. Это верно как для отдельного человека, так и для народа, для политической нации в целом.

У каждого народа, у каждой нации так же, как и у человека, есть своя Судьба. Свой «многопоколенный» цикл от рождения до смерти. Судьба — это задание: что мы все вместе, все поколения должны сделать — сделать вовне, сделать из себя. Знание о судьбе объективно и должно существовать независимо от конкретных людей. В головах же отдельных личностей это задание может присутствовать какими-то частями, аспектами, фрагментами. Но важно, чтобы оно было в том или ином виде, важно личное отношение к этому предназначению, прикрепление к нему. Отношение к своей судьбе не может быть нейтральным, как к солнцу, которое восходит и заходит.

Знание своей судьбы до тех пор, пока оно присутствует в жизни народов и политических наций, позволяет им сохраниться. Им есть что защищать по самому большому счёту: свою мечту, своё предназначение, возможность прожить собственную, а не чужую жизнь. Это и есть основа солидарности ныне живущих с предками, с потомками. Для отдельного человека судьба народа и нации — тот предельный объём жизни, в котором он может мыслить себя участником. То, что задаёт ему уровень личностного становления: что он возьмёт на себя — в рамках заданной исторической судьбы. Поэтому очень важно, чтобы смысл нашей судьбы был явлен с той степенью ясности, которая возможна сегодня.

Усилие понять свою судьбу направлено не столько на обстоятельства своего рождения и на материальную составляющую жизни, сколько на то, в чём мы участвуем и в качестве кого. Что нам предстоит сделать, что мы можем и должны взять на себя. То есть полагание своего пути — это не произвол, не вымысел, не фантазия.

Судьба опознаётся как должное. Вот такой вроде бы парадокс: с одной стороны, это, бесспорно, творческий акт — никто вроде бы нам приказы сверху не спускает, мы сами в меру своего понимания и воображения полагаем себя и свою судьбу. А с другой, мы относимся к этому как к должному. Исходим из того, что не только мы являемся авторами своей судьбы. Есть ещё и Тот, перед кем придётся держать ответ как за своё понимание/непонимание, так и за исполнение задания, которое мы должны свободно принять. Свободно, потому что мы вольны и уклониться от него. Хотя лучше этого не делать.

Свобода заключается в том, чтобы понять свою судьбу и подчиниться ей вопреки обстоятельствам и соблазнам. Свобода — в следовании своему пути. Свобода в том, чтобы быть тем, кем — в соответствии с пониманием (откровением) — начертано. Поэтому полагание пути есть одновременно и полагание себя, решение подчиниться судьбе, решение быть кем-то определённым. Это гибкость и свобода в выборе действий, в тактике и может даже стратегии, но одновременно это фиксация себя и подчинение Его воле. Это определение констант своего существования.

Помогать нам в историческом самоопределении никто не будет. Наивно было думать, что Запад протянет нам руку — навстречу протянутой нами. Запад, возглавляемый США, имеет единственную историческую задачу в отношении нас — колонизация и подчинение. Эту задачу не решить без радикальной системной деградации нашего социума и территории — культурной, хозяйственной, гуманитарной. А для этого, прежде всего, мы должны забыть, кто мы, потерять дорогу к истине.

О «конце Истории»

Следует сказать, что отказаться от своей судьбы принуждают не только нас. Сегодня системно уничтожаются представления о возможности исторического существования и сама возможность быть человеком.

Заявления о конце Истории, присутствующее в дискурсе многих западноевропейских постмодернистов и к которым столь поверхностно отнеслись их критики, на самом деле имеют довольно глубокие последствия и совсем другое значение, нежели приписываемое им окончание противостояния капитализма и коммунизма, тоталитаризма и демократии.

Постмодернистский дискурс утверждает, что Истории как пространства существования человечества и каждого отдельного человека больше нет.

Если история закончилась, то это значит, что человеку и человечеству теперь не нужно вникать в исторический смысл и значение своего бытия. Сам вопрос «откуда мы и куда идём?» оказался упразднён: больше никто и никуда не двигается. Все вопросы о назначении человека и смысле его существования упразднены: больше нет ни замыслов, ни планов. Не за что биться, нечего отстаивать, некуда стремиться, не с кем бороться. Кругом политкорректность, толерантность и мультикультурализм. Нет больше смысла в Человеке, нет больше в мире места для личности и поступка.

Всё это, конечно, наглая ложь. Ложь, призванная обесточить своих конкурентов и «партнёров», лишить их воли и энергии идти своим путем. На самом же деле внедряется новый принцип социального устройства мира, в котором есть те, кто понимает, что такое История, и при этом знает свою историю, т.е. способны самоопределиться в новых сложных исторических условиях, и они будут властвовать и править; и есть те, кто почему-то окажется несоразмерным историческому самоопределению, и прежде всего потому, что их убедили в «окончании» Истории.

Новые управляющие иерархии будут строиться не только из людей, но из стран, государств и регионов. Возможно, в отведённом кому-то месте в новой иерархии (некоторые наивно называют такие иерархии «системами разделения труда») будет вполне комфортно, только для полного счастья и отсутствия фантомных болей в виде поиска смысла собственного существования, своей страны, своего народа нужно всего-навсего отказаться от своей судьбы, её понимания и от исторического самоопределения в принципе.

Пропаганда «конца истории» идёт вполне успешно. Такая интеллектуальная функция, как понимание, у современного человека в силу кажущейся ненадобности атрофируется. Современный европеец не понимает своего прошлого (уже даже и не знает), а значит, он не может понять и того, что с ним происходит сейчас, не говоря уже о том, каким он видит возможное и желаемое завтра. И самое главное — он даже не подозревает о неадекватности всех своих представлений. Неизбежное в скором будущем обрушение привычных структур повседневности и радикальное снижение уровня жизни могут, конечно, вновь запустить механизмы понимания, но будет поздно: новый порядок оставит современному европейскому человеку минимальные возможности для сопротивления.

Об оптимизме

Потеря судьбы, исторического самосознания с неизбежностью приводит к разрушению всего строя жизни. Всё теряет смысл. В отличие от животных мы живем не только сиюминутной жизнью, нам важно постичь замысел. Знание исторической судьбы — основание для проектирования и целеполагания. Без него будем топтаться на месте, рассеиваться, уходить в себя, дичать.

Вместе с тем не стоит излишне драматизировать. Потеря ориентиров — ситуация штатная, регулярно повторяющаяся и вполне преодолимая. Надо лишь вспомнить о своей исторической судьбе, прояснить её, вновь сделать очевидной. И тем самым совершить новый акт самопроектирования и самостроительства.

Момент для этого вполне подходящий. В каком-то смысле раньше делать такую работу было преждевременно. Ход истории принципиально отличается от законов мира деятельности. Никакие волевые усилия, никакие новые представления без сложившихся определённых социальных условий в масштабе страны не могут повлиять на исторический процесс. Всем нам надо было распрощаться со многими представлениями советского периода и успеть разочароваться в либерально-рыночных, перестать ими соблазняться.

А вот теперь работа по восстановлению наших исторических судьбоносных ориентиров вроде бы становится наконец-то осмысленной и своевременной.

Эта книга написана с позиции социокультурного оптимизма. На самом деле у нас всё есть для того, чтобы остаться людьми и жить подлинной человеческой жизнью. Пора освободиться от навязанных нам комплексов неполноценности, забыть их, как дурной сон. Мы крепко стоим на собственных ногах, нет никакой нужды жить под кем бы то ни было. Нам есть что отстаивать. Ещё ничего не предрешено. Мы обязаны вернуть себе историческое и онтологическое достоинство.

О конструировании Истории

Ответ на вопрос «кто я?» не может быть произволен. Я есть тот, кем я был, кто я есть и кем я буду. Вместе с тем «кто мы, откуда пришли и куда идем?» — вопрос творческий. Ответ на него не может быть сведён к историческому материалу, а может быть построен по нашему убеждению за счёт усилий понимания и далее — в конструктивном и проектном мышлении.

Мы не можем идти здесь путём познания «объективной реальности, существующей вне нас». Наша история каждый раз рождается в акте самостроительства и самопроектирования. Реальность возникает одновременно и вследствие человеческого самоопределения. Целостный образ жизненного пути, его «гештальт» могут появиться только в живом человеческом воображении, в актах «схватывающего понимания» и последующего его мыслительного оформления.

Конструирование истории есть одновременно и акт самопроектирования. Положив своё участие в некоем процессе, объективировав своё движение, ты одновременно совершаешь самостроительство. Картина мира — ничто без действующего агента в нём. Исторический путь вне нашего самоопределения не существует. Даже сама его граница является подвижной.

Важно, что этот целостный образ должен в своей интенции охватывать весь путь, от начала и до его конца — в исходном представлении без различения прошлого и будущего. В каком-то смысле можно сказать, что всё время, охватываемое путём, представляет собой одно «сплошное настоящее». С другой стороны, мы выхватываем этот целостный образ нашей судьбы из какого-то момента. Момента, который неизбежно разделяет для нас прошлое и будущее. Важно, что это творческое и проектное отношение прилагается не только к образам будущего, но и к прошлому. Оно тоже преображается. Исторический материал реорганизуется в соответствии с нашим проектом. Таким образом, прошлое преображается, будущее воображается, но это одна картина, один путь, одна история.

Производство знания о своём пути — ключевой момент в самоопределении. Это и есть подлинное историческое знание. Исторический материал сам по себе этого знания ещё не даёт. Наоборот, образ пути организует фактический материал. Более того, только силой этой формы мы и начинаем понимать своё прошлое, настоящее и будущее. Она приписывает всем историческим событиям соответствующие значения. Мышление, мыслительные формы организуют и реорганизуют понимание исторических событий. Бессмысленно требовать от всех людей собственного понимания исторических процессов и мышления по этому поводу. Это дело философов и историков: понять и мыслительно оформить. Но после этого сами эти формы могут и должны быть переданы и в массовое пользование.

Что является доказательством верности той или иной исторической реконструкции? Свидетельством того, что всё это не пустой вымысел, не волюнтаризм его авторов? Ответ известен: общественно-историческая практика. Только сам деятель, реализуя в соответствии с пониманием (откровением) свою судьбу, может в исторической перспективе доказать, что его картина была верна. Она либо позволит ему сделать очередной шаг и исторически выжить, либо он сломает себе шею, и тем самым будет доказано, что он ошибался. Риск в пространстве истории неустраним. Если мыслить свою судьбу и не уклоняться от её исполнения, то есть шанс исторически выжить. Или проиграть, если мыслить ошибочно. Если же не мыслить и не действовать, то тогда остаётся лишь с неизбежностью рассеяться и раствориться.

Такие представления явно противоречат широко распространённому мнению, что нам нужна «история как она есть», «вне идеологии». Мы полагаем, что «истории как она есть» просто не бывает. Если речь идёт о наборе неких логически не связанных между собой случаев, дат и событий, то это не история, а исторический материал, пусть даже хронологически систематизированный. Если же презентуется конструкция из связанных фактов, то это всегда знание, произведённое из определённой позиции. Всякая конструкция приписывает соответствующие значения всем включённым в неё событиям, и эти значения из истории не устранимы. Уже «факт» содержит в себе такие значения, он является элементом конструкции и несёт на себе её печать.

Поэтому всякая история всегда позиционна. Вопрос только в одном: тот, кто конструирует, делает это либо открытым образом, либо пытается скрыть свою конструктивную работу, выдаёт свою альтернативную конструктивную работу за «историю как она есть». Исторический же материал сам по себе «молчит». Конечно, он должен быть учтён в мыслительной конструкции — именно как материал, как то, что только в конструкции приобретает свой смысл и значение. И как то, что может сопротивляться, как то, что должно укладываться в картину без насилия и исключения.

Отказ от подлинного исторического знания в пользу «истории как она есть» тождествен отказу от самоопределения. Это отказ от целевого человеческого действия. Нам не надо бояться позиционности истории.

На основной магистрали

Если для человека время его жизненного пути измеряется столетием, то для народа и политической нации счёт идёт на тысячелетия. Воланд в «Мастере и Маргарите» задает Берлиозу вопрос: «Позвольте же вас спросить, как же может управлять человек, если он не только лишён возможности составить какой-нибудь план, хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день?»

Воланд, как, впрочем, ему и положено, лукавит. Вообразить план жизни на несколько тысяч лет (точнее было бы сказать, «замысел», «программу»), охватывающий как прошлое, так и будущее, является вполне умопостижимой задачей. Более того, если мы относимся к текущему кризису как к кризису базовых конструкций европейской цивилизации, а не её отдельных частных элементов, то масштаб рассмотрения и должен быть соразмерным всей цивилизационной истории. Конечно, рассмотрение программ развития цивилизации следует отличать от планов конкретных человеческих действий, масштаб которых действительно будет иным. Хотя и у плана действия может быть не один исполнитель и не в одном поколении.

Сегодня мы находимся в ситуации вынужденного переосмысления своего исторического пути. Нам нужен не исторический анализ, а масштабный исторический синтез. Хотя, может быть, мы никогда ещё своего пути ясно не понимали.

Вот первый вопрос: когда начинается наша история? Может быть, она начинается не с момента нашего рождения как народа (народов) и даже не с рождения нашего государства? История происхождения народов («генетическая» история) — большая абстракция. Для человека и человеческих объединений не так важно, от кого ты родился, как важно то, к чему подключился. Главная история — это история не крови и даже не история той или иной социальной организации, социального объединения, а история культуры, история мышления и деятельности. Ими определяется судьба.

Получается, что история наша началась задолго до нашего рождения. Если ты участник некой эстафеты, то нужно восстанавливать не только тот фрагмент пути, на котором ты включился в состязание, но весь забег целиком. Только так можно понять, откуда и куда идём. Каждый участник эстафеты отвечает и за результат в целом.

То есть если мы хотим знать свою судьбу, нам нужна не просто история России, нам нужна русская версия европейской истории в целом. От древних греков до наших дней. Нам надо увидеть себя как полноценных участников европейского цивилизационного эксперимента. Как тех, кто несёт в себе замысел европейского пути в его полноте — от самого старта до финиша. Да, у этого замысла и пути может быть не одна версия, не одна линия. Но русская версия европейской истории существует и является одной из её столбовых дорог.

Мы наравне с некоторыми другими европейцами отвечаем за цивилизационное целое. Нам надо разобраться в особенностях русского пути европейской цивилизации. Что мы взяли (должны взять) на себя? Что и у кого мы наследовали? Что из этого наследства должно быть сохранено и приумножено? Какие европейские проблемы мы призваны разрешить? Точно так же нам надо «русским взглядом» увидеть историю наших партнёров по цивилизации, выработать к их истории своё русское отношение.

Для этого придётся определить полюса, к которым тяготеют различные цивилизационные ветви. Нам придётся различить Запад и Восток европейского. Западный полюс европейской цивилизации есть Римский полюс. Запад, собственно, и есть Рим. Мы же принадлежим восточной линии европейской истории, проходящей через Византию.

Собственно, осознание восточной линии и её продолжение должно стать целью русского урока истории. И дело не в обращении к византийской историографии. Дело в самом существовании Византии, а после — России. Византия не была империей, стремящейся к завоеванию мира. Она была скорее реализацией аристотелевского проекта ойкумены средствами более пригодными, нежели поход Александра Великого. Продолжатели этого проекта — мы.

Как близкие соседи и родственники мы связаны с Западом многочисленными нитями постоянного культурного обмена, экспорта/импорта проблем и достижений. Мы пережили все существенные моменты западной исторической судьбы, но в ином, нежели сам Запад, историческом «контрапункте». Последнее как раз и делает нас не-Римом. Эта инаковость переживания западного даёт нам возможность отнестись рефлексивно и критически к западному течению истории.

По последним ста годам русского прошлого можно понять тысячу лет истории Запада, скрытую и замаскированную западной идеологией. Революционная Россия всего ХХ века — это зеркало, в которое Запад заглядывает с ужасом, различая в нём свой подлинный образ. Мы несём проблему Запада, неразрешимый для него кризис в самих себе. Но мы не тождественны этому кризису. Сможем ли мы преодолеть его?

К финишу западной линии кризиса мы пришли вместе с Западом и опережая его. Конец западноевропейской линии истории означает неизбежный хаос, а в нём — новое начало, которое можно и нужно сделать русским.

Постмарксистский взгляд на историю

Рассуждения о необходимости своего пути, его конструктивности, масштабе рассмотрения ещё ничего не говорят о его содержании. Нам надо предметно указать, что является содержанием исторического процесса. Исторический процесс следует представить таким образом, чтобы это открывало возможности для действия. Само историческое знание уже должно нести в себе ответы на вопрос «что делать?».

В этом нам ничем не могут помочь представления об историческом процессе как последовательности неких событий, расположенных на оси времени. Точно так же не пригодны для задач самостроительства представления об истории как череде изменений нашей страны и государства. Простое описание территориальных потерь и приобретений, изменений в социальной организации, перипетий власти и т.п. не содержит подсказок для проектирования своего будущего.

Задача исторического творчества вынуждает нас по-особому ставить вопрос о действительности исторических процессов. У Карла Маркса творческое и техническое отношение к миру уже было ясно задано и сформулировано. Да, мир, как призывал Маркс, надо не объяснять, а переделывать. Но как при этом представлять сам мир? В каких категориях его надо мыслить с позиции исторического творчества?

По сути, сам Маркс остался в плену гегелевского «естественно-исторического» представления об истории как производящей силе (такой же, как «Бог» и «Природа»). Некие объективные противоречия двигают процессы в этом мире (например, несоответствие уровня развития производительных сил производственным отношениям), и человеку остаётся только следовать этим историческим «законам». В своей практике Маркс стоял на позициях целевого исторического действия, но исторические процессы при этом он описывал в неадекватных этой позиции «отсталых» — естественных и внечеловеческих — гегелевских категориях.

Суть постмарксистского взгляда состоит в том, что главным, «осевым» историческим процессом является процесс воспроизводства и люди сами ответственны за то, что и как воспроизводить. Существует только то, что воспроизводится. Мы воспроизводим себя и условия своего существования: наши социальные конструкции, смыслы и самообразы, материальные обстоятельства своей жизни — всё, что подпадает под категорию «общественной практики».

Причём условием полноценного воспроизводства является осознание людьми этого процесса. Нам необходимо отвечать на вопрос, что мы будем (обязаны!) воспроизводить в следующем историческом цикле? Что из того, что имеем, что является нашим наследством, мы должны сохранить и продолжить? И что будем развивать, т.е. воспроизводить с привнесением качественно новых компонент? Мы задаём эти вопросы фактически с позиции ответственности за социальное и культурное целое, как Его наместники на этой земле. Это значит, что нам надо всю общественную практику представить как изменяемую, рукотворную и конструируемую.

Таким образом, создать проект и план себя и своего пути означает ответить на вопрос о содержании очередного воспроизводственного цикла и шагов развития.

Подобный взгляд означает также отказ от поиска «исторической универсалии» (в стиле Гегеля — Маркса) — некоего принципиального противоречия, из которого можно вывести всё содержание исторического процесса. Постмарксисты видят в истории сложный полифонический процесс воспроизводства и развития мышления и деятельности.

Почему именно мышления и деятельности? Мы хотим осознанно воспроизводить условия нашей человеческой жизни и развиваться, обгоняя наших «партнёров». Поэтому нам нужно вскрыть генезис основных «единиц» общественной практики: в каких ситуациях и для решения каких проблем возникали те или иные идеи? Как они воплощались, какие трансформации, метаморфозы и мутации в новых условиях и обстоятельствах претерпели? Какие новые проблемы возникли в процессе их практики? Какие изменения нужно привнести в саму практику, чтобы продолжились Жизнь и Его Творение. Именно в таком контексте нам надо разобраться с «капитализмом», «социализмом», «революциями», «рынком», «демократией» и пр.

Такая реконструкция есть одновременно и наше освобождение от старых форм. Фактически мы заново должны продумать все мыслительные и деятельностные ходы европейской истории. Превратить их в живую и актуальную способность мыслить и действовать. Например, исторический опыт социалистического строительства сделать нашей политической и управленческой квалификацией. Только так в своих действиях можно стать сообразными историческим процессам.

Эта реконструкция должна позволить нам вырваться из плена прежних мыслительных форм, распрощаться с давно отжившими и не адекватными нынешним ситуациям теоретическими конструкциями прошлых эпох, освободиться от практики обветшалых культурных норм. Мы должны обрести свободу перепроектирования и переделки. Нам надо перестать быть идолопоклонниками.

А с другой стороны, необходимо понять, что же в нашем распоряжении есть бесспорно ценного, без чего ни выжить, ни развиваться нельзя. Что нужно взять с собой в нашем движении вперёд. Что из доставшегося наследства следует превратить в наше живое наследие. То, что мы храним, воспроизводим и развиваем как свой важнейший ресурс.

Поэтому наша версия европейской истории есть описание этих процессов мышления и деятельности, составляющих суть эволюции общественной практики. Точнее, описание нашего участия в этих процессах. Как именно мы к ним подключены.

Эта книга — попытка первого наброска такой истории. Это, прежде всего, схема синтеза, собственно результат исторического конструирования. Это не просто русский взгляд на европейскую историю. Это постмарксистский взгляд — «мыследеятельностный».

Об устройстве книги

В книге две части. Первая часть — история ключевых процессов общественной практики, к которым мы оказались подключены. Это описание стартовых для нашей цивилизации ситуаций и введение в мир связанных с ними идей и их реализаций, взятых исторически. В этой части затрагиваются такие темы, как «религия», «история», «государство», «революция», «демократия», «социализм». Это тот набор, конечно, не полный, ключевых «единиц» воспроизводства, которые и определяют обстоятельства нашей жизни и нас самих. В обсуждении этих вопросов и намечается наша — русская — версия европейской судьбы.

Во второй части рассматривается геополитическая ситуация России: в каком силовом поле нам придётся прокладывать свой путь. Отстаивать своё право на историческое и цивилизационное творчество предстоит в условиях ожесточённой социальной борьбы. Мы не можем игнорировать этот фактор, если хотим остаться на позициях реализма.

ЧАСТЬ 1. Кто мы

Глава 1. Наша религия

Решительно невозможно быть кем-то и ни во что не верить.

В области познания невозможно изгнать всякую веру и основываться только на опровергаемых представлениях, как это приписывают науке. Наука в действительности лишь меняет одни символы веры на другие — приемлемые для современного сознания. Знание растёт (строится) на каркасе веры, является формой её существования. Вера скрепляет всякое знание — и опытное, и теоретическое, и рассуждение и доказательство. Без клея веры рассыпается любая конструкция знания. Человек же, действительно отказавшийся от веры (значит, и от знания), приходит туда же, куда и Сократ: «Я знаю лишь, что я ничего не знаю».

Мы говорим здесь не о религиозном чувстве, не о субъективном переживании, а об объективном и необходимом способе включения человека в культуру, цивилизацию, историю, способе, вне которого такое включение либо неполноценно, либо невозможно вообще. Вне которого нет собственно человека.

В конечном счёте мы есть то, во что мы верим. Наша вера определяет нашу судьбу (может быть, совсем иначе, чем обещано самой верой). Без веры мы никто.

Мы включились в доминантную веру европейской (то есть средиземно-балто-черноморской) цивилизации тем же способом, что и Древний Рим — путём принятия христианства в качестве государственной религии.

Кризис либерально-демократической веры

Христианство явилось (и остаётся) революцией в человеческой культуре. Подлинно (действительно) существующим стал признаваться отнюдь не видимый (материальный, натуральный) мир, а единый и невидимый Бог, волей которого и поддерживается существование мира. Без этой революции в мировоззрении никогда не смогла бы появиться на свет и современная наука. В то же время Бог христианства в отличие от других религий единобожия — не только абстрактный субъект, но и личность, открывающаяся и доступная человеку ещё и в человеческой же ипостаси. Что во многом определило доминантный характер нашей веры, её развитие и кризисы (ереси).

Христианство окончательно и бесповоротно утвердило и закрепило отличие человека не только от животного мира, но и вообще от любого биологического вида, в т.ч. и homo sapiens, живущего в рамках традиций рода и племени. Христианство аккумулирует догадки о человеке, содержащиеся в иудейской и греческой традициях, других религиях. Критики христианской веры на этом основании говорят, что в христианстве нет ничего нового. Даже если принять их сравнительный подход, то он всё равно выявит главное: единый и невидимый Бог (иудеи), который есть слово и истина (греки), воплотился в человеке, показав ему тем самым путь к божественному. И этот путь открыт Христом каждому. Каждый может стать человеком. И именно этот человек стал жить и действовать в Истории. До христианства никакой Истории не было и быть не могло.

Европейская вера менялась. В этом и состояла история европейской культуры и цивилизации.

Каковы бы ни были специфические различия и конфликты между историческими версиями христианства — православием, монофизитами, католичеством, протестанством, англиканами, многочисленными сектами (ересями), верой атеизма (страстным отрицанием христианского Бога), а также с младшим братом христианства исламом, — сегодня все эти конфликты уже в прошлом.

Сегодня европейское сознание в своей повседневности не задается вопросом о Боге. Этот вопрос контролируют разновидности светской веры, сформировавшиеся в результате кризиса и разложения христианского массового сознания. Две самые влиятельные из них — коммунистическая (социалистическая) и либеральная (демократическая). При всей нешуточной вражде друг с другом (на этом основании ведутся современные религиозные войны) они отличаются только техническими деталями. Джонатан Свифт едко высмеял эту характерную черту европейской цивилизации, описав в своём романе как войну «тупо-» и «остроконечников».

Обе разновидности светской веры суть обожествление натурально и материально данного «человека» — либо как индивида (либерализм), либо как коллектива, коллективного существа (коммунизм). Обе они создают вместо Бога фиктивный субъект истории — обожествлённый «народ», объявляемый метафизическим источником власти (а значит, и всего остального). Обе они заменяют путь человека к Богу (который открыл исключительно Христос и который и создаёт человека) на путь «человека» к себе — с целью простого и массового принятия этих светских вероисповеданий. В лучших традициях Рима и Киевской Руси эти светские религии везде, где распространены, являются де-факто государственными.

Сегодня рушатся и эти вероисповедания. Неясно, какое из них окажется последним. Несмотря на то что западная демократия и либерализм одержали победу в религиозной борьбе с коммунистической верой СССР (мы проиграли вовсе не в холодной, а именно в религиозной войне), стабильность западного общества (и США, и Европы, и Японии) ничто без обеспечения общего высокого уровня потребления. А это строго то же самое, что сулил социализм.

Ничего подобного демократия США не обещала и не могла обещать своим гражданам ни в XIX веке, ни в первой трети ХХ — до Великой депрессии. Зато тогда США были открыты для всех желающих. Сегодня они, как и Западная Европа, всеми силами защищаются от внешнего мира — так же, как когда-то СССР. Запад опустил свой собственный «железный занавес».

Анализируя и сравнивая западную ветвь европейской цивилизации и российскую, мы всегда будем находить больше сходств, чем различий. Россия в ХХ веке ускоренными темпами прошла, опередила и возглавила все исторические процессы европейского религиозного генезиса и кризиса веры. Мы пережили и религиозную войну, и инквизицию, и дехристианизацию, атеизм и утверждение светской веры. Если чего и не успели за большую часть ХХ века, то к началу XXI полностью «догнали и перегнали». Мы должны воспользоваться своим историческим опытом переживания современных религиозных проблем, правильно осмыслив этот опыт и сделав из него необходимые выводы.

Современный либерально-демократический дискурс вынужден тщательно скрывать от самого себя своё собственное действительное родство социал-коммунизму. Его кризис — как и кризис открытого социал-коммунизма, уже ставший историей, — неизбежен, это бомба замедленного действия. К её взрыву мы должны быть готовы. Тем более что границы возможного в рамках светской (массовой) веры нам известны.

В то же время мы владеем эталоном христианства, который хранит православие. Функция такого эталона — не в массовой идеологической работе, а в обеспечении исповедующих подлинную веру.

Христианская революция

Первая великая революция европейской средиземноморской цивилизации, созданной мышлением греков и практикой римлян, — это революция иудейской веры, иудейского знания о едином невидимом Боге, это христианская, монотеистическая и гуманитарная революция. Она означала реальную встречу Бога с человеком, что и есть предмет собственно веры. Человек после пришествия в мир Христа получил возможность разговора с Богом, стремления к Богу, спасения в Боге, а не просто служения Ему. Эта революция определила до того неясное ещё у Платона отношение человека к идеальному, обосновала, собственно, смысл существования человека — греки этого сделать не смогли. Христианская революция ввела принцип существования самого идеального. Одновременно родился и главный соблазн европейского человека — самому стать Богом, занять Его место.

У идеального есть недостижимый центр, предел, к которому человек может двигаться бесконечно, — Бог. Любая идея в этой функции ограничивала бы мир идеального — с чем и столкнулся Платон. Бог — создатель и хозяин идеального мира, принцип его единства, а через него и мира вещей. Бог делает возможными и необходимыми не ограниченные ничем синтез и гармонию.

Человек подобен Богу, значит, мир идеального — и его мир. Значит, сам человек может через творчество менять идеальный мир, который не есть застывшая данность. Любой сотворённый человеком идеальный мир ограничен, его можно разрушить, опровергнуть, проблематизировать. И сотворить новый.

Бог — рамка для этого неограниченного творения и претворения. Бог — возможность работать с идеальной картиной мира, менять частное знание об идеальном, опираясь на постоянную и неизменную веру в Него, Который не тождествен никаким частным идеальным сущностям.

Христианством была открыта высшая сущность человека, благодаря которой он может участвовать в жизни и процессах идеального мира. Душа — в мышлении, в то время как у греков душа вполне материальна (к чему апеллирует современная психология).

Христианство стало интеллектуальной революцией, перевернувшей и реорганизовавшей всю греческую программу мышления, открывшей для неё ранее недоступные горизонты. Наука Нового времени никогда не могла бы появиться без интеллектуальной парадигмы христианства. И эта наука шагнула далеко за пределы науки греков.

Христианская революция во много раз увеличила мощь европейского цивилизационного проекта. Государство теперь должно было стать богосо-образным. Его статус и власть — а значит, и долг — становятся абсолютными. Государь же отныне не просто представитель идеального мира, мира правил и норм. Он выразитель воли Бога. Душа Государя должна вмещать государство и быть соразмерной ему. Государь лично отвечает перед Создателем за человечность государства. Он сам становится (т.е. обязан быть) примером и образцом человека. Смысл существования государства — защита истинной веры (т.е. в Бога), обеспечение существования и процветания Церкви (общины верующих).

Противопоставление государства обществу как сумме индивидуального эгоизма, как материальному фактору связано с выполнением им (государством) этой цивилизационной миссии. В этом противостоянии на христианское государство возложена миссия защиты позитивной человеческой свободы от принуждения, зависимости и эксплуатации (то есть рабства разного рода) со стороны общества.

Кризис западного христианства

Передовым вариантом реализации европейского проекта после падения так называемого Великого Рима стала Восточная Римская империя — Византия (это название дано ей Западом). Западная же Римская империя была, как известно, уничтожена варварами, которые, собственно, и стали впоследствии западноевропейскими народами, осознавая отпечатанную на них в основном дохристианским римским владычеством и войнами цивилизацию. Для Запада во времена расцвета Византии наступили «тёмные века».

Поэтому, отказавшись от построения Града Божьего на земле, начав рецепцию римского права, западные страны (интегрированные тогда существенно больше, чем сейчас) стали использовать христианство для построения светской власти. В эту политику закономерно вписывались и мероприятия по прозелитическому распространению католической веры — крестовые походы, миссионерство, обращение (и завоевание) других народов. По этой причине Запад делал всё для уничтожения Византии — государства изначального христианства, хотя она могла бы быть его сильным союзником для защиты от натиска исламидов. Но в цивилизационном смысле Запад считал Византию более опасным соперником, чем ислам. Тем не менее Византия простояла тысячу лет.

Этот урок «партнёрства» с Западом Россия выучила, главное — его не забыть.

Россия приняла цивилизационную европейскую инициацию от Византии задолго до её падения. В том числе мы обрели и сохраняем наименее искажённый, ортодоксальный вариант веры в Христа — православие.

Кризис же западного христианства характеризует всю историю Запада. Сначала он выразился в самом появлении католичества (папской ереси). Далее — в инквизиции и Реформации (включая появление англиканской церкви и многочисленных протестантских сект). После — сначала в деизме, абстрагировавшем Бога от его Личности, а потом и в неизбежной на этом пути идеологии Просвещения, представлявшей собой полностью негативную религию, веру в «ничто» вместо веры в Бога. Просвещение готовилось и предшествующей идеологией Возрождения, верой в человека, понимаемого в дохристианском, языческом смысле.

Просвещенческое «ничто» весьма функционально. На это «пустое место» впоследствии с лёгкостью подставляются и Природа, и Разум, и самообожествлённый Человек (человек, обожествивший свою природу и свой разум), народ. Так или иначе, Человек становится на место Бога. Западноевропейский человек объявляет себя самого источником Воли, то есть усилия по отношению к бесконечному. Развивается философия обоснования субъекта, который есть основа либеральной свободы, предполагаемой волевой состоятельности как индивида, так и народа — источника власти.

К началу ХХ века эти носители «субъективности» уже демонстрируют явные симптомы несостоятельности, а начало XXI века обнаруживает её окончательно. Реально ни индивид, ни народ (ни их промежуточное состояние — коллектив) ничего не могут. Они — материал истории. Кризис, который мы переживаем во всех измерениях — политическом, культурном, экономическом, — есть кризис философии субъекта, религии человекобожия.

Это вовсе не значит, что разрешение кризиса, выход из него лежит на пути «объективизации». Сам объект есть фикция того остатка бытия, пассивного и мёртвого, который остаётся после вычитания из него воли, присвоенной человеком. Любой «объективизм» всегда заканчивается вульгарным материализмом и натурализмом — через попытку объективно обосновать узурпированную человеком субъективность, не нашедшую основания в себе самой. Так материя — условность, вполне пригодная в рамках метода размышления, — объявляется существующей, разумной и в конечном счёте Божественной.

Наука и идеология: расставание с Богом

Просвещение выдвинуло вместо принципа синтеза знаний в рамках теологии — идеи средневекового Университета — принцип Энциклопедии, знания, лишённого теологического, философского и методологического осмысления, знания разрозненного, частного, аналитического. Именно в этом виде и создаёт его разделённая по предметам наука Нового времени. Идея Энциклопедии как таковая была выдвинута, чтобы похоронить цивилизационный проект Университета как якобы провалившийся.

Вера в Бога, позволившая появиться собственно Науке и толковавшая существование как проект и проблему, была с помощью Просвещения замещена верой в Природу (исходившей из очевидной каждому данности существования). Отсюда берёт начало натурализм — идеология и обоснование научного и философского метода вульгарного материализма, имеющего в конечном счёте языческую природу (вещи существуют сами по себе такими, какими мы их воспринимаем). Верой в Природу были наделены и сами учёные — хотя и не все и не сразу.

Для открытия фундаментальных законов Бог был необходимым интеллектуальным условием. Таков Он у Ньютона, Лейбница, Кеплера, Коперника и многих других. А вот француз Лаплас может обойтись «без этой гипотезы», занимаясь лишь расчётами на базе уже имеющихся законов. Эйнштейн позицию Лапласа и многих других идеологических последователей натурализма не разделяет. В частности, он не приемлет квантовой механики, поскольку убеждён, что Бог «не играет в кости». При этом специальную теорию относительности Эйнштейн строит с использованием очевидного метафизического монотеистического положения — свет обладает очевидным абсолютным существованием, коль скоро он был создан ранее всего другого. Это позволяет сделать онтологический вывод из известного эксперимента Майкельсона — Морли, до которого сами экспериментаторы не додумались.

Природа не мыслит и не является личностью в отличие от Бога. Те, кто формулировал фундаментальные законы науки, ясно осознавали, что сама возможность их формулировки, само их существование как законов невозможно без обеспечения их существования в идеальном мире, без существования самого идеального мира, без возможности нашего проникновения в него. Совокупность этих «условий» существования идеального и есть Бог в европейской цивилизационной парадигме. Аристотель вообще не предполагал самого существования законов в своей физике. Он считал физический мир приблизительным, а не точным. Натура (т.е. природа) в переводе с древней латыни — это родовое отверстие у овцы, буквально «то, что рождает». В этом качестве природа переносит из языческого, мифологического, магического сознания в научное и философское принцип «подобное от подобного». В «научной» идеологии, не имеющей отношения к самой науке по существу, Природа как магическое начало отвечает за наделение существованием того, законы чего открыты и «уже существуют» (ведь иначе они — не законы).

Впоследствии эта формальная онтологизация смыкается с «идеологемой опыта», утверждающей, что научное знание якобы вытекает из опыта. Опыт действительно становится предметом научного мышления, но прежде всего — как преобразуемый этим мышлением. Для этого научный метод содержит в себе эксперимент, «допрос» Природы. Наука целенаправленно опровергает имеющийся опыт и создаёт принципиально новый. Снова и снова.

Проследив путь, по которому эволюционировала идеология Просвещения, заместившая Бога Природой и Разумом, мы увидим, как личностная ипостась Бога (у Природы явно отсутствующая) контрабандой возвращается сначала частично, через божественные функции просвещенческого Ра-зу-ма, а потом — и в полной мере, через обожествлённого Человека. Хорошо известного нам по коммунистической идеологии как «Человека с большой буквы» или по либеральной — как «Личности, творящей, что ей хочется». Просвещение ещё не знало, что все «законы» относительны и будут проблематизированы.

Изгнание Бога из научной методологии и философии идеологией натурализма приводит к необходимости Его скрытого, нелегального присутствия в научном мышлении. Роль этого сакрального убежища долгое время играла математика, вовлечённая в научный метод до такой степени, что без неё он уже невозможен. Математика довольно долго обеспечивала «непосредственную данность» самодостаточного («божественного») существования идеальных объектов. Однако «неклассическая» ситуация в науке ХХ века, масштабный кризис математики и логики возвращают нас к вопросу о восстановлении необходимой полноты философского, методологического, теологического пространства. В котором только и возможно действительное понимание феномена научного мышления, его границ, перспектив дальнейшего развития, а также восстановление синтетической картины мира, фрагментированной натурализмом (Просвещением) с помощью энциклопедического знания.

В XIX и ХХ веках просвещенческий энтузиазм идеологов натурализма не только не иссяк, но, напротив, получил мощный допинг в виде социального прогрессизма, опирающегося на промышленную революцию, использующую научные результаты предыдущих столетий. В рамках идей социального прогресса Человек уже вполне осваивается в роли Бога.

Наукой уже в XIX веке обобщённо называли инженерное дело. А в это же время в самой науке в узком смысле довольно быстро выяснилось, что фундаментальные законы вовсе не окончательны, что новый опыт, создаваемый самой наукой, позволяет формулировать их совершенно иначе раз за разом, что научное знание исторично. Математика также лишилась своего сакрального значения. Выяснилось, что любое доказательство условно, следовательно, исторично. Выяснилось, что претендующие на объективность сущности типа натуральных чисел, множеств, геометрических фигур (начиная с точки) неочевидны, могут задаваться по-разному. Иными словами, объективность привносится в математику откуда-то извне. Течений и направлений в математике (как и в логике) вообще много, они сильно различаются и противоречат друг другу. И в каждой математике существуют утверждения, которые нельзя ни доказать, ни опровергнуть.

Таким образом, самое время вспомнить, что объекты науки даны нам вовсе не естественным образом, а являются искусственными конструкциями (творениями) мышления, и человеку они даны через мышление. В этом отношении человек подобен Богу, создавшему мир, в точном соответствии с христианской теологией и верой.

А вот как мышление даётся человеку? Как он попадает в мышление, как подключается к нему? С теологической точки зрения — в результате откровения, через Историю. Человек должен «принять» мышление, соответствовать ему. Как минимум человек должен знать, что мышление и сознание ему не принадлежат, они даны ему в пользование. Что это мышление — как одна из ипостасей Бога — обращается к нему.

Наука Нового времени как историческая смена онтологических картин мира стала возможна именно благодаря метафизике единого Бога, открывающегося человеку. Это главный интеллектуальный шаг европейской цивилизации после Древней Греции, и совершён он благодаря христианству. Европейская наука — один из путей Откровения, вызов человеку.

Западное христианство не смогло реализовать духовный «проект Университета» — выход духовной жизни в т.н. «тёмные века» из монастыря в мир, при котором теология является условием и источником развития философии и науки, и все они образуют синтез знания. Оно слишком завязло в социальной практике и не смогло адекватно отнестись к собственному детищу — Науке Нового времени. В результате такой продукт христианской теологии и философии, как наука Нового времени, оказался изолирован идеологией Просвещения от своего собственного источника и происхождения, лишён рефлексии. Утрата философских, теологических, методологических рамок науки была объявлена прогрессом, шагом вперёд. Интеллектуальная ситуация, созданная таким пониманием прогресса, уже в начале ХХ века осознавалась как кризисная, как «Закат Европы», то есть «Закат Запада».

Просвещение: от Человека к индивиду. Торжество светской веры

Идеология Просвещения совершает ещё одно искажение исходных постулатов европейской цивилизации. Изначально причастность к мышлению и идеальному не может быть гарантирована человеку. Это вопрос его судьбы.

Первым актом действительного мышления, благодаря которому человек включается в мышление, является понимание. Оно может и не состояться, не случиться, человек может «не сподобиться». Ведь понимание направлено не на вещь, не на сущее, не на знание, а на бытие, из которого всё появляется и куда всё исчезает. Понимание исторично, возникает благодаря участию в истории, её проживанию. Условия включения в мышление заданы культурой, нормами, они известны. Но чтобы воспользоваться ими, их нужно понять. А вот заставить понять, видимо, нельзя. Сначала человеком должна овладеть воля к пониманию, мышлению, существованию. В своих отношениях с Богом человек подлинно свободен.

Здесь пролегает онтологический предел всякой власти, самодостаточности всякого социального единства, претендующего на поглощение человека. Подлинная вера в Бога лежит за пределами отношений власти. Ими пронизано общество, ибо оно само есть борьба за власть. Поскольку всякое государство должно стремиться к суверенитету, к полной юрисдикции над любыми отношениями власти, к заключению любой власти (и следовательно, общества) в себе, то вера в Бога — и только она — позволяет установить внешнее отношение к государству, дать ему назначение, создать государство как средство контроля над властью.

Однако можно подменить веру отношениями власти, которые будут веру имитировать. Достаточно исключить из веры Бога. Конечно, такая вера заведомо не может сформировать позицию и положительные требования по отношению к государству. Напротив, вера сама становится инструментом общества в борьбе за объявление государства элементом этого общества, в подчинении ему государства в качестве орудия власти.

Подменить веру властью можно, только навязав частное знание (а знание всегда частное) в качестве онтологии, всеобщего представления о существующем. Последнее, в свою очередь, требует корректировки меняющейся исторической действительности, её подгонки под заданную онтологию власти. Метод тут один: ограничение внимания к явлениям и уничтожение самих явлений, не укладывающихся в официальную картину.

Ортодоксальное христианство в этом пункте исходит из невозможности навязать веру, из веры как принципа свободы человека. В этом смысл сказанного: «Богу Богово, а кесарю — кесарево». Католицизм произвёл фундаментальное замещение веры властью — как внутри Церкви (Церковь только одна, подчиняется только папе, папа при жизни получает статус святого), так и вне её (католическая Церковь играет ведущую роль в установлении и обеспечении светской власти государей). Католический прозелитизм — движущий механизм в захвате Западом всей планеты, основа нового колониализма (если старым считать колониализм дохристианского Рима).

При всей ненависти к Церкви идеология Просвещения по методу стала прямым продолжением католического прозелитизма и миссионерства: уверовать должен буквально каждый, и это «возможно», поскольку верить теперь нужно в себя, в субъективность. Просвещение взяло на вооружение принцип Декарта «мыслю, следовательно, существую». Акт мысли полагается просветителями как самоочевидный, натурально данный. В то время как мышление совершенно не тождественно самоочевидной для индивида психике.

Мышление в этом отношении подобно такой инфраструктуре, как язык. Не человек говорит «языком», а язык «человеком» и «через человека». Каждый человек обнаруживает себя в контексте исходно заданного и исторически развернутого языка — он осваивает речь и вырабатывает собственный способ участия в языковой деятельности. Так и мышление существует как особая субстанция. И лишь будучи подключённым к этой субстанции, существует человек. Иными словами — чтобы существовать, надо как минимум мыслить. Декарт же полагал «я мыслю» за несомненную данность, из которой вытекает существование субъекта.

Можно сказать, что способом освоения человеком мышления по аналогии с речью является ум, интеллект. Носящие, как и речь, внешний, объективный, орудийный характер, они есть средство участия человека в мышлении. Ум — не психика и не сознание в современном вульгарно-материалистическом понимании. Ум сопричастен бессмертному существованию души. Из чего состоит ум? Мы уже постулировали, что для акта мышления нужен как минимум акт понимания, который сам по себе — событие историческое, судьбоносное. Однако нужна ещё проверка: мышление ли это? Понимание ли это? Что, собственно, понято? Таким образом, вслед за актом понимания для включения в мышление необходим ещё и акт рефлексии: нужно установить, имело ли место понимание и на что именно оно было направлено.

Уже здесь идеальное существование человека принципиально расходится с натуралистическим пониманием существования индивида. Индивид в переводе с латыни означает «неделимый». То есть его существование постулируется материалистически — как мы его видим. Человек же (в отличие от индивида) существует в мышлении множественным образом (т.е. идеально делимым образом). Уже на самом первом отрезке вхождения в мышление он расщепляется как минимум на две позиции — понимания и рефлексии. Необходимость связи этих позиций рождает другие интеллектуальные функции, такие как мысль — коммуникация, мышление в конструкциях знаков и символов, мыследействие.

В конечном счёте индивид в обеспечение своей неделимости отделён не только от других индивидов, но и от бытия, от мышления. Он сам бытийствует, сам мыслит: сначала «себя», потом «объект».

Человек же в отличие от индивида, наоборот, включён в бытие и мышление — или точнее, бытием и мышлением включён в них. Его корни в мышлении прорастают всё глубже во всех направлениях исторического времени. Множественность позиций человека в мышлении позволяет встречаться в мышлении большим распределённым в пространстве и времени коллективам людей — таким образом, мышление становится общим делом человеческого рода, историей. Однако если не было понимания, т.е. в родовом смысле слова откровения, полагания существования — ничего этого не было бы.

Чтобы обеспечить каждому индивиду способность мыслить, т.е. существовать в качестве обязанности, картезианские идеологи полагают мышление за натурально данный признак также натурально данного индивида, т.е. за род сознания, психики. Это, конечно, подмена предмета. Она обеспечена фрагментарным энциклопедическим знанием «обо всём», которое заменяет в этом случае действительность мышления. В принципе, такая конструкция реализует католическое требование каждому уверовать в Бога, даже если этот каждый с Ним и не встречался (не понимает), но существование которого гарантирует Святой Престол.

Так родилась собственно светская вера, кризис которой мы наблюдаем сегодня как кризис веры не только в коммунизм, но и в либерализм и демократию вместе взятые.

Именно благодаря властному навязыванию веры западное католическое христианство претендовало на непосредственное осуществление светской власти Церковью (и осуществляло её), что привело к вырождению духовного поиска (откровения) в идеологическую работу, к идеологическому охранению собственной власти и репрессиям на идеологической основе (инквизиция и охота на ведьм). Идеология Бога, пропаганда Бога приводит к его вульгаризации, материализации, натурализации, к требованию непосредственно усматривать его проявления в вещах (явлениях, событиях). Это путь назад, к язычеству. Бог находится не «по ту сторону» материального, поскольку там вообще ничего нет (в том числе и «Природы»). Бог находится по эту сторону идеального, как его творец и гарант его существования, как личность.

Православие — точка отсчёта для «перезагрузки» христианской веры и продолжения прерванного пути. Сегодня, когда необходим рывок в развитии гуманитарных, а не точных знаний (не физики в широком смысле слова), это может быть очень продуктивным. Русские гуманитарные дисциплины должны быть средством выражения и развития русской души, рождением которой во многом мы обязаны православной церкви Киевской Руси. Начала православной философии есть в нашей культуре.

«Западники» и «славянофилы»: бессмысленный спор

Россию некорректно рассматривать в ряду стран так называемого Востока.

Спор с Западом для нас имеет другой смысл и другие геополитические параметры, нежели для стран настоящего Востока — Китая, Ирана, Ирака, Индии, Японии. Наша рецепция оснований европейской (средиземноморской, средиземно-балто-черноморской) цивилизации полна и окончательна. Мы проросли из этого корня и, хотим мы того или нет, мы такие же европейцы, как и все остальные, — то есть обречены бороться со всеми прочими европейцами (как и они друг с другом) за первенство и наследство. Это один из определяющих кодов нашей цивилизации.

Глупо — как это делают западники, а также их современные наследники, неолибералы всех мастей — призывать к слиянию с культурно и географически определённым Западом, к заимствованию чужих национальных социальных институтов или тем более виртуальных «европейских стандартов». Разве с