Пра-правнучка Ханса

Хелья Клемент, в 1959-1992(?), в Иллука

Хелья Клемент училась в Тартуском университете н математическом факультете в одни годы со мной. Я познакомился с нею в день окончания Университета, мы стали друзьями и переписывались до самой её смерти. На хутор её отца Александра Клемента (внука Густава) под Нарвой Элин, дети и я ездили в 1959 году.

Всего, таким образом, среди потомков Томаса известно одиннадцать учителей, сам Томас – двенадцатый. Август Мартин считает, что Клементам на севере Эстонии не чуждо значение ревностных деятелей просвещения.

Поскольку многим из вас была знакома Марта Клемент (Tädi Marta), приведу здесь её рассказ о Густаве Клементе, сыне Ханса: «Мой дедушка Густав и ваш дедушка Дидрих были родные братья, а моя мама Юлия и ваша бабушка Каролина – родные сёстры, так что мы с вами родственники вдвойне. Густав работал учителем в Вырну, но не до конца жизни – около 1900 года, когда настало голодное время, купил хутор близ Вайвара и 33 десятины земли. Хутор назывался «Susiaugu» («Волчья яма»). Сыновья работали на хуторе, сам же Густав возил картошку на рынок в Петербург. Он женился в 1862 году на Анне-Марии Пурро, 1837 года рождения. У них было 13 детей, выжили 7 мальчиков и 3 девочки: Карел, Антон, Юхан, Герман, Александр, Густав, Абель, Мина, Лина, Кристина. Дважды подряд рождалась двойня. Герман, один из близнецов, родился в 1868 году, это и был мой отец. Когда ему было 13 лет, он хотел остановить рукой ветряную мельницу, но не смог, разумеется, а только сломал руку. Рука плохо срослась, т.к. отец не дал денег на врача. Физически работать он не мог. Герман мог бы хорошо учиться, но опять же не получил от отца денег. Делать на хуторе ему было нечего. Тогда мать сунула ему в карман золотой (10 рублей) и отправила по миру. Он нашёл работу где-то в имении, дослужился до бригадира и был на хорошем счету. Женат был на Юлии Поом, сестре вашей бабушки, женились они в Нарве, в 1901 году. Потом отец переехал в Петербург и работал счетоводом на винном заводе на Рижском проспекте. Жили в Лигово, на стрелке. У них было двое детей – Марта и Хуго. Хуго умер пяти лет. Я, Марта, родилась в 1903 году, на пять месяцев раньше вашего отца Тёдора, они жили тоже в Лигово. Мой отец тогда работал на «Треугольнике» браковщиком, сортировал галоши. Он жил в собственном доме, а тут произошла революция, сказали, что он «буржуй». В 1919 году пришлось уехать в Эстонию».

Теперь рассказ пойдёт о Дидрихе Клементе, младшем сыне Ханса. Это мой дедушка, напишу о нём всё, что знаю. К сожалению, это совсем немного. Большинство этих сведений получено от Марты Клемент.

Дидрих родился 2 декабря 1857 года на хуторе N29 под Вырну. В ревизию 1858 года в описи этого хутора он записан как сын хозяина, и указано, что ему «1/6 года». В том же 1858 году вместе с родителями он переезжает в Йыхви. Дидриха, когда он подрос, отдали учиться в народную школу в Йыхви, потом, в 1876 году, т.е. в возрасте 19 лет, он пошёл на ученье в цех седельщиков в Нарву. Закончил ученье 16 марта 1882 года и получил диплом подмастерья. Этот диплом, написанный по-немецки, хранился в документах моего отца, а сейчас – в фонде 72 в библиотеке Тартуского университета. Из Нарвы Дидрих вернулся в Йыхви и стал работать по своей специальности – разъезжал по имениям и хуторам и делал конскую сбрую: хомуты, сёдла, вожжи, уздечки и т.п. Такой работы по деревням всегда хватало. Кроме того, Дидрих подрабатывал на мызах обивкой мебели. Дидрих был страстным охотником. Сохранилась фотография: Дидрих и дядя Рудольф, брат Каролины, после охоты на глухарином току. У них в руках, у ног на земле и на поясе – десять глухарей! В 1885 году Дидрих женился на Elisabeth-Karoline Poom – моей будущей бабушке Каролине. Она родилась в Кукрузе 1 февраля 1865 года. Её отец был амбарщик в имении Кукрузе у барона Толя, его звали Юхан Поом. В молодости, ещё девицей, Каролина жила в Могилёве в одном имении компаньонкой (Gesellschaftsdame) у каких-то сестёр-помещиц. Знакомы с Дидрихом они были давно. Возможно, что Каролина навещала в Нарве своих родителей и имела возможность познакомиться с Дидрихом. Поомы переехали в Нарву в 1880 году, а Дидрих до 1882 года жил и учился в Нарве. Однако, когда речь пошла о свадьбе, оказалось, что могилёвские дамы ни за что не хотят отпускать Каролину. Пришлось посылать туда замену, и отец отправил в Могилёв Юлию, мать Марты. Юлия была ещё молода и даже не конфирмована, так что пришлось её «срочно и досрочно» (как говорила Марта) конфирмовать в 16 лет, хотя вообще это делалось в восемнадцать. Первые годы после женитьбы Дидрих и Каролина жили в Йыхви, где и остальные Клементы. Из-за разъездов Дидриха Каролина часто оставалась одна. Их дети родились в Нарве и Йыхви, кроме Тёдора и Дагмары, которые родились в Петербурге. Вот даты их рождения:

Эрнст – 1 февраля 1886 г. (в Нарве)

Оскар – 30 апреля 1887 г. (в Йыхви, ум. 26 дек. 1889 г.)

Хуго – 21 июня 1888 г. (в Йыхви, ум. 26 февр. 1889 г.)

Евгений – 14 мая 1890 г. (в Йыхви)

Рудольф – 17 февраля 1894 г. (в Йыхви, ум. младенцем)

Пауль – 28 августа 1895 г. (в Йыхви, ум. младенцем)

Теодор – 30 мая 1903 г. (в Петербурге)

Дагмара – в 1905 г. в (Петербурге)

Переезд Дидриха и Каролины в Петербург состоялся около 1900 года. Дидрих стал работать на Путиловском заводе обойщиком, обивал мягкие вагоны. Жили вначале в районе порта, там был тогда парк и речка Екатерингофка, потом перебрались в Лигово, где жило много эстонцев. Летом 1918 года из-за голода уехали обратно в Эстонию. Последние годы своей жизни Дидрих жил в Вайвара, а Каролина, Тёдор и Дага оказались в Ленинграде, и об этом подробно будет рассказано дальше, когда речь пойдёт о жизни Тёдора, моего отца.

Марта вспоминает, что у Дидриха был весёлый характер. Он любил пошутить. Его фирменная шутка была – «В чужой монастырь со своим суставом», (притворяясь, что плохо знает русский язык, который знал прекрасно). В голодные годы в Лигово, когда о сливочном масле можно было только мечтать, Дидрих говорил: «Даже и хорошо, что масла не стало: летом оно тает и расплывается, зимой оно твёрдое, его не намазать, как хорошо, когда его нет». Во время его странствий по хуторам и мызам не всегда его принимали так, как ему хотелось. Однажды в богатом имении он нанялся сменить обивку на мебели. Проработал несколько дней, хозяева отнеслись к нему без всякого уважения. Мебели было много, он всю её распотрошил, снял обивку, вынул пружины. Прошло несколько дней, хозяева хватились – мебель стоит ободранная, сидеть не на чем, где же обойщик? Ищите ветра в поле, его и след простыл.

Дидрих сидел восемь месяцев в тюрьме за какое-то дело, связанное с убийством управляющего. Об этом писалось в газете. Потом был отпущен как непричастный к делу. Потом однажды в доме Эрнста, на крестинах его дочери Эльзы, он подошёл к пастору, совершавшему обряд, и шепнул ему: «А ведь я вас знаю». Величественный пастор стал вспоминать: «Где же мы встречались?» – «Угадайте». – Пастор стал перебирать, но никак не мог отгадать. Наконец, Дидрих сам во всеуслышание сказал: «Вместе сидели в тюрьме». Какой скандал в благородном семействе!

1 декабря 1934 года в Ленинграде умерла Каролина. Тёдор написал об этом в Эстонию. Дидрих очень плакал. Об этом письме узнала и Марта. Все оплакивали её смерть. Мне было неполных четыре года, но я помню её в гробу на столе в нашей комнате на улице Жуковского. Дидрих пережил её на два с небольшим года. Он немного не дожил до 80 лет. Умер он 13 марта 1937 года в Нарвской больнице.

Историю жизни сына Дидриха, моего отца Фёдора (Теодора, или Тёдора) Клемента приходится реконструировать по отрывкам воспоминаний его самого, мамы, тёти Веры, Марты и по его книге «Templid teaduse teedel». Не всё в этой истории ясно, книга отца, задуманная как биография, тоже не даёт ответа на многие вопросы. Вот что можно сказать вполне достоверного о его жизни.

Отец родился в Петербурге 30 мая 1903 года (12 июня по новому стилю). Семья, где он родился, переехала сюда из Эстонии около 1900 года и жила в Екатерингофской части (районе, как теперь сказали бы) Петербурга, на Лифляндской улице, дом 2. В 1905 году Клементы переехали в Лигово, где жизнь была дешевле, и поселились на Шеферской улице 4, на даче Алтынова. В семье в это время было четверо детей: братья отца Эрнст (1886 г.р.) и Женя (Eugen, 1890 г.р.) и сестра Дага (Dagmar-Anna-Elisabeth), только что родившаяся в 1905 году. Семья была дружная. У братьев на первом плане стояло материальное благополучие семьи и, следовательно, работа, а не образование, карьера или какие-то революционные идеи. Женя окончил торговую школу и работал бухгалтером. Марта говорила, что мой Алёша очень похож на Женю. Женя был очень способный и вдобавок к эстонскому, русскому и немецкому языкам, которые были домашними языками в семье, сам освоил английский и французский и свободно говорил на этих языках. Эрнст работал конторщиком, потом бухгалтером, как и Женя. По-видимому, эта работа делала человека достаточно состоятельным, т.к. Эрнст смог построить (купить?) собственный домик в Лигово, на Сегалёвской ул., д.5. На втором этаже этого дома с 1913 года и поселилась вся семья Клементов, а на первом жил сам Эрнст, только что женившийся на Эмме Домке («Эмхен»). И Эрнст, и Женя очень заботились о младших Тёдоре и Даге.

В 1913 году, когда Тёдор окончил в Лигово три класса начальной школы, было решено, что он должен продолжать образование и поступить в гимназию. Так Тёдор начал ходить в 10-ю Петербургскую гимназию, которая находилась в 1-й роте Измайловского полка, т.е. на теперешней 1-й Красноармейской улице. Потом в этом здании помещался Военно-механический институт. По-видимому, эта гимназия была выбрана как ближайшая к Балтийскому вокзалу, с которого поездом приходилось ездить в Лигово – путь для гимназиста 1-го класса не близкий. Я помню, что отец рассказывал, что ездить в гимназию иногда приходилось на крыше вагона, т.к. поезда были переполнены. Там же на крыше путешествовали и другие лиговские гимназисты. На пути от Лигово до Балтийского вокзала поезд проходил под несколькими мостами. Некоторые отчаянные сорванцы при приближении поезда к мосту вставали во весь рост и принимались отплясывать, а в последний момент бросались ничком – просвет между крышей вагона и мостом был чуть больше метра. Одному нерасторопному плясуну оторвало голову, говорил отец, может быть для того, чтобы отвратить меня от подобных подвигов. Однажды у Тёдора, когда он ехал на крыше, сорвало ветром гимназическую фуражку. Дома пришлось рассказать, как это вышло. Каролина была в ужасе: сын ездит на крыше вагона! Тёдору строго запретили такие путешествия, но наказывать не стали, наверно были рады, что сорвало только фуражку. Мама купила новую, и взяла с сына слово на крыше больше не ездить.

Для поступления в гимназию надо было держать вступительный экзамен. Отец на всю жизнь запомнил отметки, которые он тогда получил: 5 по русскому устному и письменному, 5 по устной математике, 3 по письменной математике. На устном экзамене по русскому языку он прочёл наизусть «Песнь о вещем Олеге». По-видимому, гимназия была «классической», отец проучился в ней пять лет и вспоминает в своей книге предметы, которые проходили в пятом классе: Закон Божий, русский, немецкий, французский и латинский языки, алгебра, геометрия, история и география. Уровень преподавания был, по-видимому, довольно высок – отец мог разговаривать по-французски и по-немецки. Лучше знаком ему был бытовой немецкий в его прибалтийском варианте. На этом языке он еще на моей памяти говорил дома со своей мамой, моей бабушкой Каролиной. До самой смерти отец не расставался с немецкой книгой, которую читал, когда хотел отдохнуть, – это был «Нат Пинкертон».

Я помню рассказ отца о том, каким сухим, строгим педантом был в гимназии латинист. Однажды в переводе с латинского Тёдору встретилось слово «дно» во множественном числе. Как сказать по-русски? «Дна»? «Дны»? Он сказал «Донья». Латинист поднял его на смех: «Донья! А где же дон?» Но как нужно перевести, так и не сказал. Мне с детства было знакомо множество латинских изречений, которые отец любил повторять, упиваясь звучностью латинской речи: «Pallida morsa…» или «Ave, Caesar, morituri te salutant!» И ещё запомнились два коротких выражения: «Sapienti sat» и «Suum cuique».

В книге отца много внимания уделено его увлечению химией и физикой в гимназические годы. Увлечение, по-видимому, было серьёзным. На чердаке лиговского дома он устроил «химическую лабораторию», стал собирать реактивы и делать опыты. Там же скапливались купленные на барахолке физические приборы: работающие модели моторчиков и динамо-машин, телеграфный и телефонный аппарат, индуктор. В 13 лет, во время летних каникул, которые проводил в Нарве, он прочёл «Начала химии» Менделеева. (Кто из нас был способен на такое в 13 лет?) Я помню рассказ отца о том, что тогда же он начал составлять «полную номенклатуру химических веществ», что-то вроде универсального и всеобъемлющего химического справочника. Труду, разумеется, не суждено было закончиться…

В апреле 1917 года Тёдор впервые пошёл на работу. Учебный год в гимназии закончился раньше обычного – шла война, здание потребовалось под военный госпиталь. Работа нашлась в «Химико-фармацевтической лаборатории товарищества Бр. И. и Ф. Хрущевых» на Обводном канале. Но химией заниматься в этой лаборатории не довелось – пришлось освоить специальность жестянщика, медника и слесаря и выполнять соответствующую работу. Всё это пригодилось дома, где у мамы нашлось много нуждающихся в починке замков и кастрюль. А скоро Тёдор вручил маме и собственноручно изготовленное не пропускающее воду ведро, которое похвалил и понимающий толк в ручной работе отец. Работа у Хрущовых продолжалась с 19 апреля по 13 июля 1917 года. Заработок составлял 3 рубля в день – немного с учётом предреволюционной инфляции. Деньги отдавал маме, но часть этой суммы она оставляла ему на карманные расходы, в результате чего химическая лаборатория на чердаке пополнилась аппаратами Гофмана и Киппа.

В сентябре 1917 года начался для Тёдора пятый и последний год занятий в гимназии. Летом 1918 года, спасаясь от голода, семья уезжает в Эстонию. Женя, который с 1914 года в Лигово не жил (он переехал в Петроград на ул. Глинки), с семьёй отца не поехал. Он работал на судостроительном заводе и вместе с заводом в 1919 году был эвакуирован в Николаев. В Эстонию Женя вернулся только в 1924 году. Эрнст и Эмхен с детьми Артуром (1913 г.р.) и Эльзой (1915 г.р.) переехали в Эстонию в 1919 году. В 1919 году уехала в Эстонию из Лигово и Марта с родителями.

Итак, идёт 1918 год, Дидрих Клемент (ему 61 год) с женой Каролиной (53-х лет) и детьми Тёдором (15 лет) и Дагмарой (13 лет) едут из Петербурга в Эстонию. Они высаживаются на вокзале в Нарве. Отец вспоминает, что дальше, до станции Вайвара, пришлось идти пешком. Это около 25 километров. По-видимому, багажа было немного. И всё-таки странно – путь не близкий, неужели нельзя было доехать по железной дороге? Может быть, поезда между Нарвой и Тапа не ходили из-за войны? Объяснений нет. В местечке Мюдикюла около Вайвара остановились у дальних родственников Штейнманнов. О Штейнманнах мне известно только то, что они были как бы патентованными поставщиками невест для клана Клементов. Брат Дидриха Абель был женат на Кристине Штейнманн, другой брат Германн – на Марии Штейнманн, а племянник Абель, сын брата Густава, – на Лизе Штейнманн. Так что родство, пожалуй, было и не очень дальним.

У Штейнманнов прожили около месяца. Можно предположить, что четверо бедных родственников стали надоедать гостеприимным хозяевам. Кристина Штейнманн предложила им пожить у своего сына Ханса на хуторе, где, не смотря на войну, было вдоволь и еды и работы. Что мне известно об этом Хансе? Марта рассказывала:

«Ханс был сыном Абеля, родного брата Дидриха. Абель был очень трудолюбивый человек и прекрасный хозяин. Хутор он купил за 2500 рублей, которых у него не было, было только 200. Он начал вести хозяйство, имея 2300 рублей долга. Но не разорился, а привёл хутор в блестящее состояние и выплатил весь долг. Построил даже ветряную мельницу. У него было 7 человек детей, 5 девочек и 2 мальчика, но многие дети умерли от туберкулёза, как это часто случалось в те годы. Жена Абеля Кристина Штейнманн умерла в 1926 году и похоронена в Вайвара. Ханс был младшим сыном Абеля. Он был беспутный малый, его жена Анна Мянник была такова же. Жорж Клемент, отчаянный революционер и большевик, не раз говорил, что всех кулаков надо расстрелять, а в особенности его двоюродного брата Ханса из Вайвина». Вот у этого-то Ханса и поселилась семья Дидриха Клемента в 1918 году. Марта продолжает рассказ:

«Дидрих принялся за сбрую, ходил по хуторам и мызам, но работы было мало, жить было очень трудно. Каролина шила, Дага ещё совсем ребёнок. Делали на хуторе всю крестьянскую работу за стол и квартиру».

Но кто же мог делать эту крестьянскую работу, если Дидрих ходит по хуторам. Каролина шьёт, а Дага ещё совсем ребёнок? Ясно, что только Тёдор. Он вспоминает:

«Сын дяди Абеля Ханс пригласил нас на хутор, где у него в приличном состоянии было крестьянское хозяйство. Здесь началась для всей нашей семьи ежедневная изо дня в день работа, совсем, как у батраков, только работали мы за кусок хлеба и крышу над головой. Мне было уже 15 лет, настоящий работник». В этом, дословно переведённом мною отрывке из книги отца, опять звучат слова, что батрачили «всей семьёй». Возможно, выходить на работу приходилось и Каролине, и Даге, а может быть, когда у него не было работы по специальности, батрачил и Дидрих.

Из событий этого периода своей юности три эпизода традиционно отмечались отцом в устных рассказах, которые я помню. Они приводятся и в его книге. Это визит к дяде Рудольфу, учёба в Нарвской гимназии и работа на мельнице.

В сентябре 1918 года Тёдор, после мучительных раздумий о своём будущем, решил обратиться к жившему в Нарве дяде Рудольфу (брату Каролины) с просьбой помочь устроиться в нарвскую гимназию, чтобы продолжить образование. Рассказывая об этом эпизоде за чаем у Марты, отец вспоминал и о тёте Лиде, младшей сестре дяди Рудольфа, которую богатый дядя послал учиться в Швейцарию. Но, наверно, об этом Тёдор не мог даже мечтать, тем более что пока надо было окончить гимназию. Тёдор пешком пришёл в Нарву из Вайвина к дяде «в гости». Дядя и его жена Аманда приняли его хорошо, по-родственному. После ужина и чаепития с разговорами о семейных новостях его оставили ночевать. На следующий день проницательный дядя стал догадываться, что визит Тёдора имеет какую-то тайную цель, скорее всего это будет просьба о деньгах. Дядя, разбогатевший на сплаве леса по Плюссе для Кренгольмской мануфактуры, но почти разорённый революцией, был осаждаем родственниками, взывающими о помощи. На второй день, собравшись с духом и выбрав подходящий момент, Тёдор выговорил сдавленным голосом что-то вроде: «Onu, ma tahan õppida…», т.е. «я хочу учиться». Дядя сразу оценил ситуацию – за ученье надо было платить – и тихо сказал: «Вот этого-то я и боялся». После томительно долгого молчания дядя сказал: «Ладно, попробую что-нибудь сделать». На следующий день он отправился с Тёдором к директору русской гимназии (была ещё одна, немецкая, её окончила Лида) и обо всём договорился. Тёдора поселили у Наташи Клемент, дочери дяди Абеля, и он стал ходить в шестой класс гимназии.

Многие эпизоды из жизни отца в эти годы остаются непонятными, если их не накладывать на конкретную военно-историческую ситуацию в регионе. Например, в декабре занятия в гимназии прекратились, и пришлось вновь вернуться на хутор к Хансу. В чем дело, почему? А дело в том, что власть переменилась, в ноябре 1918 года пришли красные. Изменилась и жизнь на селе, по хуторам. «С приходом красных – вспоминает отец – многие хозяева хуторов удрали вместе с отступающими белыми. Опустел и хутор нашего родственника. На месте остались только батраки и наша семья». (Не удивительно, Ханс хорошо знал об обещании Жоржа поставить его к стенке).

Далее в книге отца следует рассказ о событиях, о которых я никогда не слыхал ни от отца, ни от Марты: пятнадцатилетнего Тёдора красные назначили уполномоченным волостного комитета. В задачу комитета входила реквизиция по хуторам скота и хлеба для красной армии. Этим и занимался Тёдор в ноябре-декабре 1918 года. Вот как он об этом рассказывает:

«В этих чрезвычайных мерах нашли воплощение согласные с моим классовым сознанием идеи о справедливости. Разнарядку, которую дали в волости, я разложил на все зажиточные хозяйства. Очень удивлялся, как слушались меня такие недавно злые местные тузы. С хутора своего родственника [Ханса] тоже забрал одну корову. Хотя убийства и месть становились всё более частыми, всё же никто не послал мне пулю в спину, когда я ходил со своими отчаянными требованиями от одного большого хутора к другому, безоружный и неопытный, о чем противная сторона хорошо знала» (стр. 33). Никто не тронул вчерашнего гимназиста скорее всего потому, что в волости орудовал в это время революционный особый отряд его двоюродного брата Жоржа Клемента, балтийского матроса. Жорж хорошо знал Дидриха по Петрограду и даже представил его своему отряду как питерского рабочего, на которого можно положиться. Естественно, что при таком тыловом обеспечении реквизиции проходили без кровавых инцидентов.

Однако уже в январе 1919 года под натиском войск Юденича красные отступили к Петрограду, и власть переменилась. Вернулся на свой хутор и Ханс Клемент. Отношения с семьёй Дидриха обострились, когда Ханс узнал о деятельности Тёдора в его отсутствие. Шума Ханс не поднимал, однако жить у него дальше стало невозможно. В мае Тёдор подался в деревню Сытке, к мельнику Лехтметсу, которому требовался подручный (veskipoiss, т.е. даже не подручный, а «мальчик»). Мельник был грамотный человек, на мельнице была маленькая электростанция, в доме было много книг, которые он давал читать Тёдору. Я помню рассказ отца о том, как они с мельником задумали варить мыло, но что-то у них не получилось. (Увы, не получилось и через много лет в Елабуге, когда мы с отцом решили заняться мыловарением, – вместо мыла вышла густая, вязкая, бурая масса, не очень даже скользкая. Я помню её на дне железного тазика, она плохо пахла…)

На мельнице Тёдор проработал до августа 1919 года, когда судьба забросила его из Эстонии обратно в Россию, на другой берег Чудского озера, в Гдовскую глухомань, в деревню Щепец. В этой деревне дядя Рудольф ещё до революции приобрёл имение. Щепец лежал на берегу р. Плюссы, по которой дядя вёл сплав леса для Нарвы. Имением дядя владел на паях с каким-то Грассманндорфом, кажется своим компаньоном по сплаву. Щепец – очень красивое место на высоком правом берегу Плюссы, я не раз там бывал и хорошо помню беленькую церковь, кладбище, пруд, большой двухэтажный каменный господский дом со стрельчатыми окнами. И мызные постройки – скотный двор, сараи, баню. Под горой протекала по широчайшим – с версту – заливным лугам Плюсса. На левом берегу Плюссы напротив Щепца лежала деревня Подоспа, откуда родом была тётя Вера, и куда мы детьми выезжали с нею из Ленинграда на лето. На щепецком кладбище похоронены родители тети Веры, на Троицу мы ходили туда «на могилки». Плюссу, которая в этом месте метров двадцать шириною, надо было переплывать на лодке, там был перевоз, в маленьком домике на берегу реки летом жил лодочник, нанятый мужиками. В большую лодку набивалось человек десять, она глубоко оседала, я помню, как волны плескались у самого борта. Тётя Вера прижимала меня к себе и говорила: «Не бойся», потому что сама боялась утонуть, а я не понимал, чего же тут страшного. В моём детском сознании Щепец представлялся уголком живого рая, как и вся невообразимо красивая местность вокруг… Но я отвлёкся от нити рассказа.

В августе 1919 года Юденич стоял ещё очень прочно, Гдовский уезд был под его властью. Дочь арестованного красными Грассмандорфа вернулась из Эстонии в Щепец, в свой каменный дом. Дядя Рудольф в это время заболел, у него нашли аппендицит, заболевание по тем временам очень опасное. Его повезли в Таллинн на операцию. На платформе станции Вайвара он сказал сестре Каролине, которая пришла его проводить: «Поезжай в Щепец, может быть удастся что-нибудь спасти». (Эту фразу я привожу дословно по рассказу тёти Марты). И вот, Каролина и Тёдор отправляются в Щепец, посмотреть что там и как после ухода красных.

О том, что они застали в Щепце, известно теперь очень мало. Е. Грассманндорф была, как она заявляла, социалистка, но только сначала хотела повесить всех рабочих, которые арестовали её отца и национализировали имение. По приезде в Щепец Тёдор получил на мызе место конторщика и стал жить там вместе с мамой. На мой вопрос, как они там жили, Марта сказала «ведь их там плохо приняли». Очевидно, приняли их не как полномочных представителей дяди с правами на наследство, хотя дядя в это время уже скончался (он умер в Таллинне во время операции, оперировал Цёге-Мантейфель). Устное распоряжение дяди на станции Вайвара не могло заменить нотариально оформленного завещания, и Е. Грассманндорф решила ограничиться предоставлением племяннику своего совладельца должности конторщика, а его сестре разрешила остаться в имении.

К этому времени относится и поездка Тёдора из Щепца в Нарву с лошадью, телегой и коровой, которых, по-видимому, согласилась отдать Е Гроссманндорф в качестве наследства дяди Рудольфа. На телеге, с привязанной сзади коровой, Тёдор проехал по сельским дорогам более 80 вёрст и приехал в Нарву. Марта рассказывала, что эта лошадь потом возила дрова для общественной бани, которую несгибаемый дядя Рудольф (он был тогда ещё жив) приобрёл в Нарве после того, как разорился из-за революции. По рассказу Марты получается, что, приехав в Нарву, Тёдор сразу уехал обратно в Щепец и увёз с собой Дагу, по которой очень скучала мама. Даге было ещё 14 лет, она жила где-то у родственников в Эстонии, кажется, вместе с Дидрихом, и Каролина исстрадалась от тревоги за судьбу дочери. Отец описывает, как он возвращался с Дагой в Щепец, – на поезде через Ямбург до Гдова, далее больше двадцати вёрст пешком. Это происходило в ноябре 1919 года в обстановке уже панического отступления белых. Когда они добрались, наконец, до Щепца и оказались в объятиях матери, гроссманндорфихи там уже не было, Щепец был под властью красных. Судьба их была решена: в двадцатом году установилась граница, и они навсегда остались в советской России, а Дидрих – в Эстонии.

Здесь мне хочется рассказать всё, что я знаю о Даге. Она приехала в Щепец ещё девочкой. Тётя Вера работала тогда на щепецкой мызе хлебопёком. Она подружилась с Каролиной и Дагой и потом много рассказывала мне о них. А в 1926 году вместе с ними и Тёдором уехала в Ленинград и навсегда, до самой смерти оставалась предана нашей семье, пережила Дагу и Каролину, была моей нянькой и нянькой моих детей. В Щепце Дага прожила семь лет, уезжала уже барышней, в возрасте 21 года, значит в Щепце прошли лучшие годы её жизни. Отец говорил, что Дага была «цирлих-манирлих». Она была невообразимая чистюля и аккуратистка. Когда она шла мыться в сельскую баню, она, к удивлению деревенских мужиков и баб, несла на плечиках (на вешалке) чистое, свежевыглаженное платье. Когда застилала свою кровать, выравнивала покрывало с точностью до сантиметра, пользуясь для этого портновской сантиметровой лентой. С Каролиной они говорили по-немецки, и Дага хорошо знала этот язык. Читала старые немецкие журналы, которых было много в господском доме. Любила и умела рисовать. На небольших деревянных дощечках маслом изобразила два щепецких пейзажа, я хорошо их помню, – эти дощечки отец хранил до самой войны, в войну они сгорели вместе с домом на улице Жуковского. Маленькому мне казалось, что пейзажи Даги просто мазня. Теперь я понимаю, что это была не мазня, а хороший, немного сентиментальный импрессионизм.

Что делала такая барышня в щепецкой глуши на протяжении долгих семи лет? Я не знаю, сведений об этом не сохранилось. В Лигово, по воспоминаниям Марты, Дага начала ходить в гимназию. Продолжала ли она учиться в Щепецкой школе? Эта школа была открыта для сельской молодёжи всех возрастов, сходившейся сюда из окрестных деревень. Гимназист Тёдор с уходом белых стал одним из преподавателей. Возможно, что её посещала и Дага, больше учиться было нечему и негде. Тётя Вера рассказывала, что в зале щепецкого господского дома ученики ставили спектакли, и Дага в них участвовала. В репертуаре была «Ночь перед рождеством» и «Ванька ключник». Тёдор играл чёрта, Дага сделала ему хвост из чулка.

Не смотря на то, что школьное образование Дагмары было несистематичным и, может быть, недостаточным, переехав в 1926 году в Ленинград, она смогла поступить в Герценовский педагогический институт, успешно закончила его и уехала работать учителем в Петрозаводск.

Я помню милую Дагу у нас на улице Жуковского, помню, как я, совсем ещё маленький, играл у неё на руках, – в 1933 году она, вернувшись из Петрозаводска, жила с нами. У Даги был жених, финн, тоже учитель, Тоскинеев. У него была астма. Дага привела его жить к нам на улицу Жуковского. Он жил в столовой, в углу, налево от двери за ширмой. Хрипел, задыхался, курил. Тётя Вера ругала Дагу: «Неужели ты лучше никого не нашла?» Дага пыталась уверить Веру в его выдающихся моральных достоинствах. Я не помню его в лицо, но ширму в углу и хрипы за нею я помню. Тоскинеева терпели, но всерьёз не принимали. Время было голодное, смертное. Вскоре он умер, это было в 1933 году. В том же году умерла и Дага. У неё была «скоротечная чахотка». Её сожгли в крематории, который был тогда на Невском, в том доме, где сейчас кинотеатр «Нева». Где её пепел?

Отец пишет: «В Эстонии она была бы в лучшем случае служанкой на хуторе или в городской семье». Дага, цирлих-манирлих… Платье на плечиках, кровать по сантиметру… И – полупокойник, полумуж в углу за ширмой… И смерть от чахотки. А между тем в Эстонии у неё были два другие брата, Эрнст и Женя, благополучные, обеспеченные, она была их любимой, единственной сестрой. Такой судьбы, как в Ленинграде, они для неё не допустили бы. Я понимаю, что цепь трагических случайностей, начиная с поездки из Эстонии в Щепец, привела Дагу к смерти в голодном Ленинграде, и отец в этом не виноват. Но едва ли этот путь был лучше, чем тот, который ждал её, останься она в Эстонии.

Из книги отца можно понять, что годы жизни в Щепце были полны для него самого искреннего счастья. Я помню, что всегда отец мечтал о том, чтобы ещё хоть раз побывать в щепецких краях. Счастье работы в Щепце было связано с тем, что отец самозабвенно любил работу учителя и весь отдавался этому любимому делу в Щепецкой школе. Но, поскольку семейный, бытовой фон жизни в Щепце никак не обозначен, мне придётся останавливаться в основном на эпизодах его служебной карьеры.

Работа конторщиком на мызе продолжалась до тех пор, пока мыза принадлежала Е. Грассманндорф, т.е. до ухода белых, – август, сентябрь, октябрь и самое начало ноября. Отец отмечает 8 ноября как дату смены власти в Щепце. В этом же месте его книги говорится, что с переменой власти образовался и дефицит педагогических кадров, т.к. многие учителя отступили вместе с Юденичем. После 8 ноября Тёдор уже учительствовал в Щепецкой школе, он начал преподавать химию, физику и алгебру в старших классах.

Уже 9 ноября состоялось в Щепце собрание трудящихся мызы, и был выбран сельсовет. Председателем избрали балтийского матроса Пауля Калда, а секретарём сельсовета – Фёдора Клемента. Протокол этого собрания отец хранил всю жизнь, фотокопия его приводится в его книге. Любопытно, что некоторые подписи местных жителей под протоколом сделаны по-эстонски – по-видимому, в Щепце жило много эстонцев. Каролина Клемент расписалась по-русски.

Весной 1920 года отец пошёл из Щепца в Гдов, в военкомат, чтобы пойти добровольцем на фронт, – шла гражданская война. Но отряд добровольцев был уже сформирован и отправлен, ему предложили подождать, когда будет формироваться следующий. В Гдове отец отыскал комитет комсомола и заявил, что он хочет вступить в комсомол. Без лишних разговоров ему тут же выдали комсомольский билет. В Щепце он оказался первым комсомольцем. Весной 1921 года он был выбран в волостной комитет комсомола, а осенью – в уездный, Гдовский. В том же 1921 году был делегатом II конгресса Интернационала коммунистической молодёжи в Петрограде. С 1921 года – кандидат в члены ВКП(б), а с 1923 года – член ВКП(б).

В 1922 году с Щепецкой школой пришлось расстаться. Вот как отец вспоминает о своей учительской деятельности в Щепце: «Это была напряжённая и мучительная работа, но она осталась в памяти навсегда. Мне было 16 лет, но я уже был такой же длинный и худой, как сейчас. Рост придавал мне учительскую солидность. Это была работа, которую я действительно полюбил, и преподавал с вдохновением, и чувствовал, что дело идёт успешно.

Но всё же было невероятно трудно, ведь были ещё и домашние заботы. Бедность, беспомощность, нищета были таковы, что требовалась невообразимая энергия и находчивость, чтобы продолжать работу. Не было учебников, чернил, тетрадей, бумаги, письменных принадлежностей. Не было еды. Тетради делали из газетных обрезков, чернила из ягод крушины. Но все – и ученики, и учителя работали с энтузиазмом. Учителя были в большинстве образованные люди из Петрограда, спасавшиеся в сельской глуши от голода, увлеченные работой по народному просвещению. Многие ученики были уже не школьного возраста и учились по собственному желанию, никто их не заставлял.

Летом 1920 года я съездил в Петроград, побывал в Лигово. Там на чердаке нашего дома нашёл свою заброшенную лабораторию, собрал все сохранившиеся приборы и аппараты и привёз их в Щепец. Они потом много лет служили наглядными пособиями в щепецкой школе».

В 1922 году отца назначают заведующим открывшейся в Гдове Совпартшколой, и поручают читать в этой школе курс политэкономи 15 августа 1922 года он переезжает в Гдов. Жить пришлось в своём кабинете, там же на диване и ночевать. (Отсюда следует, что мать и сестра остались в Щепце). В 1923 году женился на Ольге Георгиевне Феоктистовой (моей маме), выпускнице Совпартшколы, тогда ему выделили ещё 9-метровую комнатку рядом с кабинетом. Вот рассказ отца о его работе в гдовской Совпартшколе:

«Тогда я не знал, что такое нормированный рабочий день или летний отпуск. С утра до ночи я жил вместе со своими курсантами, большинство которых было старше меня. Обязанности учителя не тяготили меня, т.к. работы было много, и все её делали честно и безропотно, это сближало нас, и отношения становились естественными и дружескими.

Много времени занимало вникание в политэкономию, читал трёхтомный «Капитал» Степанова, работы Брокхардта, Каутского, Ленина, Люксембург и некоторых других авторов. Пособиями для слушателей школы были учебники Степанова и Богданова. «Капитал» Маркса был для меня в те годы ещё слишком сложен, хотя я и считался тогда «главным марксистом уезда».

Тогда же отцу пришлось преподавать политические дисциплины в гдовском педагогическом техникуме и в рабочей школе и вести кружок по изучанию теории империализма для руководящих работников Гдовского уезда. Приходилось выступать в городском клубе и на селе. Часто приглашали прочитать лекцию гдовские пограничники, даже выделяли для поездок на заставу верховую лошадь, которая однажды и принесла лектора прямо в своё стойло в конюшне.

В летние месяцы приходилось проводить курсы повышения квалификации для учителей и семинары. В 20-х годах все привыкли к тому, что это была «общественная нагрузка» и никак материально не вознаграждалась. Но летом 1923 года неожиданно для отца ему выплатили за летние месяцы большую сумму денег, и он смог купить велосипед, фотоаппарат и приличное зимнее пальто.

В январе 1924 года отец был делегатом от гдовского уезда на похоронах Ленина. Всего от Гдова было три делегата, поехали сперва в Петорград, оттуда специальным поездом в Москву. Стояли страшные морозы, Москва была полна народа, жили и ночевали в своём вагоне. Отцу довелось тогда стоять в почетном карауле у гроба Ленина и видеть рядом Дзержинского, Сталина, Крупскую, Калинина.

1 мая 1924 года отец был назначен заведующим гдовским отделом народного образования. В сентябре Совпартшкола переехала в Ямбург (Кингисепп), и отец остался в Гдове на своей новой работе. В уезде было 15 волостей, около 500 учителей, работы хватало. Отцу шёл тогда 21-й год. Но уже 1 октября последовало новое назначение – заведовать уездным отделом политобразования.

К этому периоду относится очень интересная страница воспоминаний отца – в декабре 1925 года он был делегатом XIV съезда партии большевиков, на котором была «разгромлена зиновьевская оппозиция». Воспоминания писались в 1971-72 году, но и тогда отец был убеждён в необходимости этого разгрома.

Очередное назначение последовало 7 июля 1926 года – уже в Петроград, на должность заведующего библиотечным сектором губернского отдела политобразования, в котором кадры политработников сильно поредели, когда были «вычищены» сторонники Зиновьева. В середине 1926 года семья Тёдора – он с женой и полугодовалым Фрезером, бабушка Каролина, Дага и тётя Вера (домработница) – переезжает в Ленинград, на ул. Жуковского 63, кв. 8. В губернском отделе политобразования отец проработал до мая 1930 года, в последние годы он заведовал там методотделом. По роду своей деятельности ему довелось в те годы встречаться с женой Ленина Н.К.Крупской.

В 1927 году отец поступает на физико-математический факультет Ленинградского университета, продолжая работать в губполитпросвете. В те годы учёба не считалась уважительной причиной для того, чтобы член партии оставил ответственную работу. Все щепецкие мечты о том времени, когда можно будет целиком отдаться учёбе и науке, терпели крах. На лекции приходилось убегать с работы, посещая только самые необходимые. А ведь были ещё практические занятия. Не удивительно, что к концу 1-го курса удалось сдать лишь часть экзаменов и зачётов. В 1928-29 году учёбу пришлось прервать, а в 1930-м Тёдор принимает решение во что бы то ни стало освободиться от всех нагрузок и только учиться. Он восстанавливается с осени 1929 года на факультете и одновременно переходит с отделения математики на физическое отделение. В мае 1930 года удалось уволиться с работы в губполитпросвете и, наконец, вплотную приступить к занятиям на факультете.

Но тут стало катастрофически не хватать средств к существованию. По воспоминаниям и отца, и тёти Веры знаю, что это было очень голодное время, младенцем я едва выжил. Мама тогда работала кассиром в каком-то магазине, отец тоже стал подрабатывать, но теперь уже по специальности: он преподавал физику в Академии художеств, потом стал читать курс физики на подготовительном отделении для поступающих в Университет. Эти лекции он читал в большой аудитории Физического института, немало удивляя своих однокурсников, когда после лекции профессора занимал место за широким профессорским столом перед огромной черной доской и готовился начать лекцию своим абитуриентам. (Через 20 лет в этой аудитории Элин и я слушали курс физики для студентов биофака)

Бремя партийной работы всё-таки совсем сложить с себя не удалось: осенью 1930 года отец был выбран заместителем секретаря партийной организации Ленинградского университета. Судя по тональности соответствующего места в книге, отец гордился этим – пост для студента не из маленьких. Но в Университете знали, что за плечами у отца большой опыт организационно-административной работы, и к 1934 году (год окончания Университета) отец оброс должностями: секретарь парторганизации Института физики, зам. заведующего отделением прикладной физики Института, ученый секретарь института, член ученого совета Университета. Были и другие попытки выдвинуть отца на разные высокие должности – от заведующего МТС до директора Палаты мер и весов («пробирная палатка», виртуальным директором которой был когда-то Козьма Прутков). Много времени и сил отнимали разные комиссии, проверки, в частности довелось проверять Институт радиологии, где познакомился с И.В.Курчатовым. Всё это очень мешало научной работе, и так оно и осталось до самой смерти – до настоящей науки было никак не добраться вплотную. Лиговская мечта посвятить жизнь науке оставалась мечтою, отец это сознавал и очень страдал, чувствуя, что творческая работа всё время отступает на второй план. Однажды он даже чуть не устроился на полярную станцию на два года – мечтал там спокойно думать, читать, углубляться в науку. Что помешало?

В конце своей карьеры отец мечтал даже поскорее выйти на пенсию и – наконец-то! – заняться настоящей работой. Увы, я по себе знаю, что человека потому и отправляют на пенсию, что он уже мало на что другое годится. Когда тебе за шестьдесят, новое даётся с трудом, перебираешь старое, а ведь наука «вся – езда в незнаемое», как и поэзия. И в этом её притягательная, пленительная сила.

В жизни отца, в его творческом становлении как учёного, большую роль сыграл академик Александр Николаевич Теренин. Ему посвящены многие страницы книги воспоминаний отца. Это имя было у всех в семье на слуху в довоенные годы, фотография Теренина с дарственной надписью, подаренная отцу, была хорошо мне знакома.

Отец познакомился с Терениным на втором курсе. Он хотел заняться наукой, и ему посоветовали обратиться к Александру Николаевичу. Отец в деталях описывает их первую встречу. Разговор был короткий, Теренин уже слышал о Клементе и быстро согласился руководить его научной работой. «Он подвёл меня к столу в одной из комнат лаборатории и сказал: «Здесь будете работать». Тут же назвал литературу, которую я должен был прочитать, и назначил время следующей встречи, пообещав в следующий раз дать уже конкретную научную тему. Тема оказалась не из простых – это было настоящее научное исследование. Я выразил сомнение, по силам ли мне проблема, но Теренин ответил решительно: «Справитесь». Этот лаконичный ответ вселил в меня уверенность. Началось самое счастливое время в моей жизни – годы в лаборатории Теренина».

Всё остававшееся от учебной и общественной работы время отец стал проводить в лаборатории. Часто засиживался до утра. С увлечением осваивал тонкую технику научного эксперимента, читал, учился, беседовал с профессором. Теренин предоставил ему полную самостоятельность, это был его принцип, кроме того, он был так загружен, что не мог работать ещё и над темой студента. Через два месяца Теренин выделил отцу отдельную маленькую комнату, а меньше, чем через год ввел его, ещё студента, в штат лаборатории. Уже с первых дней работы отец получил от Теренина ключи от лаборатории, от библиотеки, от стеклодувной и от запасного входа в Институт (с той лестницы, где мы жили после войны; отец и потом, вернувшись из Елабуги, пользовался ещё этим ключом). «Я мог приходить и уходить, никому не давая отчёта, в библиотеке я мог без библиотекаря выбирать и брать с собой книги, оставив только записку на столе, в стеклодувной изготавливал сам всё, что нужно было по ходе экспериментов». Понятно, что такая атмосфера очень способствовала творческой работе.

Два эпизода, относящиеся, по-видимому, к первым годам работы в лаборатории, отец описывает подробно. Первый – это изготовление фотометра, сложного прибора, который был необходим для многих исследований, но которого в лаборатории не было. Теренин очень гордился этим прибором и своим учеником, приводил даже коллег из других лабораторий, показывал им этот фотометр. Жаль, что отец не описывает, как он был устроен.

Другой случай описан подробнее. «Однажды после опыта я мыл и чистил посуду, в том числе принадлежавший Теренину очень дорогой кварцевый сосуд. После опыта в нём оставалось немного металлического натрия, о чем я совсем забыл, увлеченный своими мыслями. Едва я налил в сосуд воды для споласкивания, как раздалось шипение, пошел выделяться водород, разогретый натрий вспыхнул и раздался взрыв. Страшно испугавшись (я знал, как дорожил профессор этим прибором), я собрал все осколки, наскрёб в карманах оказавшиеся с собой деньги и побежал в мастерскую. Там стал умолять мастера срочно, и конечно за деньги, изготовить точно такой сосуд и ничего не говорить профессору. Увидев, как я взволнован, мастер согласился всё сделать. Жалея бедного студента, деньги он взять отказался, но Теренину всё рассказал. На следующий день профессор утешал и успокаивал меня, посмеиваясь. Снова выдутая из сплавленных осколков кварца посудина была не хуже прежней…»

Одно из самых волнующих мест книги отца – рассказ о том, как он впервые столкнулся с явлением люминесценции. «Теренин дал мне задание исследовать явление адсорбции паров галоидных солей на поверхности твёрдого тела. Долго ничего не получалось. Опыты приходилось по много раз повторять, но не удавалось получить ничего нового. Однако, я не хотел сдаваться, и, как загипнотизированный, пытался использовать все мыслимые пути для решения задачи, снова и снова всё проверял и начинал с начала. Однажды вечером, когда я облучал ультрафиолетом слой хлористого калия, который в вакууме осаждался на поверхность металлического таллия, я с удивлением обнаружил, что этот слой светится. В неописуемом волнении бросился я в соседнюю комнату, где работал Теренин, крича «Светится! Светится!». Профессор, не говоря ни слова, поспешил к месту опыта. Да, слой чистого хлористого калия, осаждаясь на поверхность металлического таллия, светился, когда на него попадал луч ультрафиолета. И без такого облучения переставал светиться. Наша радость по поводу нового явления была велика. Теренин считал, что свечение происходит вследствие проникновения атомов таллия в слой хлористого калия, т.е. обнаружено новое явление, которое сопровождается десорбцией атомов под воздействием ультрафиолета. Это случилось в начале 1932 года.

Дальнейшие опыты показали, однако, что свечение не было связано с десорбцией таллия, а происходит вследствие того, что система соль+металл даёт люминесцирующее вещество. В дальнейшем я очень подробно исследовал это явление и получил много материала для первой научной статьи, которая появилась, к сожалению, только в 1935 году…».

Без преувеличения можно сказать, что это открытие перевернуло жизнь отца. Вся его дальнейшая научная работа была с этих пор повещена люминесценции. Теренин был увлечён работой в другой области и люминесценцией не интересовался. Отец стал работать всё более обособленно, и в 1937 году основал в Институте физики самостоятельную лабораторию люминесценции.

Учёба отца в Университете оканчивалась в 1934 году, но уже в 1933-м, когда закончился теоретический курс, отец был принят в аспирантуру. Вот характеристика, которую дал ему Александр Николаевич Теренин для поступления в аспирантуру (обратный перевод с эстонского): «Общественные организации университета в своё время дали мне задание подготовить из числа партийных товарищей квалифицированного научного работника, который в дальнейшем был бы способен исполнять научную работу в институте или в высшем учебном заведении.

В 1930 году я счёл наиболее подходящим для этой цели тов. Клемента, который был в то время передовым студентом. Начиная с этого времени, я проделал большую и ответственную работу по передаче своего опыта и знаний тов. Клементу. Я посвящал этой работе много времени и сил, отчасти в ущерб своей прямой работе.

Я делал это потому, что тов. Клемент действительно имеет все предпосылки, чтобы в будущем играть ведущую роль в советской физике. Наряду с большими теоретическими познаниями он имеет блестящие практические навыки, которые могут обеспечить ему в дальнейшем перспективу стать руководителем исследовательской работы.

Должен отметить, что такого выдающегося студента у меня до сих пор не было, хотя через мои руки прошли десятки учеников.

Через пару месяцев тов. Клемент успешно оканчивает университет, чтобы приступить в качестве партийного специалиста высокой квалификации к работе, к которой он интенсивно готовился под моим руководством. Теперь, после так успешно проделанной подготовительной работы, наступает время реализации этих усилий. Подчеркивая, что тов. Клемент представляет собою исключительное явление, отличается своими многочисленными инициативными научными работами (будучи студентом, тов. Клемент работает у меня на месте квалифицированного научного сотрудника), я могу вполне ответственно считать, что он войдёт в число аспирантов высшей категории.

Член-корреспондент Академии Наук СССР,

Профессор Ал. Теренин»

Отец вспоминал, что такая высокая оценка учителя окрылила его, он действительно поверил, что теперь сможет получить выдающиеся научные результаты и оправдать надежды профессора. «Но в действительности всё получилось иначе. Обязанности и задания, которые меня постоянно одолевали, мешали мне, поглощая драгоценное время. Я начал ощущать скрытое недовольство, сожаление профессора, что у его ученика соотношение рабочих и общественных обязанностей парадоксально искажено». Увы, Теренин оказался прав – двухлетний срок аспирантуры не привёл к защите диссертации – помешали партийные и общественные нагрузки, которыми отец был обвешан со всех сторон.

Здесь я позволю себе высказать предположение, что не будь у отца таланта и одарённости организатора-руководителя, он не стал бы заниматься партийной работой, и не был бы выдвигаем на новые, всё более высокие, но по сути своей административные посты. Он был талантлив и разнообразно одарён во всех сферах жизни, и партийная номенклатура безжалостно эксплуатировала его таланты в своих интересах. Поэтому продвижение по линии административной далеко обгоняло научную карьеру отца.

Война была уже не за горами, годы летели, я начал ходить в школу и хорошо помню это предвоенное время. Семья стала жить лучше, голода я, собственно, и не помню. Помню смерть бабушки Каролины, которая умерла в один день с Кировым. Она простудилась в очереди и схватила воспаление лёгких. Это был 1934-й год, декабрь, и удивительно, что я, будучи трёх лет и девяти месяцев, так хорошо помню эти события. Смерть Кирова вызвала бурное обсуждение в коридорах нашей большой коммунальной квартиры, и я жадно впитывал все обстоятельства этого убийства. Всех тогда очень занимала судьба убийцы – Николаева. Расстреляют – не расстреляют? Когда, наконец, расстреляли, чувство у всех было одно – мало, надо было повесить. Что поделаешь, чувства христианские были тогда не в чести, лютая злоба воспевалась. Но это уже рассказ о моём детстве, а я веду речь о моём отце…

Домой с работы отец приходил поздно, не раньше восьми часов вечера, а в девять мы с братом уже шли спать, мама была непреклонна – ни минутой позже! Этот час с отцом, от 8 до 9 часов, был самым блаженным временем дня. Отец был возбуждён, радостно принимался нам рассказывать, что он делает на работе. Эти разговоры обычно происходили в тёмной спальной, уставший отец ложился на кровать, мы с братом устраивались рядом с двух сторон. Иногда отец принимался учить меня немецкому языку, он назвал слова и показывал предметы: die Wand, der Tisch, das Fenster. Потом спрашивал: «Was ist das?» – я отвечал, слова запоминались легко, и я гордился, думая, что «изучаю немецкий».

В играх с детьми отец был неистощим на выдумки. Однажды под его руководством мы склеили из папиросной бумаги воздушный шар около метра в диаметре. Шар был подвешен на нитке к потолку, и, если поднести к отверстию внизу шара свечку, он плавно поднимался вверх. Увы, наш монгольфьер не долго просуществовал: на следующий день, когда отец ушёл на работу, мы с братом зажгли свечку очереди и стали играть с шаром, но неосторожно подожгли бумагу, из которой был сделан шар, и он сгорел в воздухе. Я плакал – построить шар было не легко, и он так хорошо летал…

Была у нас и самодельная подзорная труба, отец сделал её из рулонов бумаги для обоев, которые вставлялись друг в друга. На концах трубы были соответствующим образом подобранные линзы, и мы разглядывали в эту трубу крест на церкви, которая была видна из нашего окна.

Зимой по выходным дням мы с отцом катались на лыжах. Для этого ехали на покрытую льдом Неву, строили там из снега крепость, играли в снежки. Летом иногда выезжали за город, я и сейчас помню чудесное наше путешествие на пароходе в Петергоф – в русский Версаль, город фонтанов, с дворцами и парками на берегу Финского залива. Помню, что мы даже купались в море, оно было тогда ещё чистое, теперь купаться в Петергофе нельзя.

Слово «люминесценция» было знакомо нам с братом с малых лет, потому что нам приходилось бывать в лаборатории отца в Институте физики в Ленинграде. Лаборатория была заставлена непонятными приборами, в ней почти не оставалось свободного места. Отец рассказывал нам об их назначении, показывал, как они работают. Мне запомнилось слово «монохроматор» – так назывался изобретённый отцом прибор. Мы знали, что отец изучает «фосфоры», т.е. светящиеся вещества. Он много и интересно о них нам рассказывал, но я был тогда ещё мал и ничего не понимал в премудростях отцовской науки.

Три предвоенных года мы проводили лето на даче в посёлке Шапки под Ленинградом. Это было самое счастливое, радостное, солнечное время – отец был с нами вместе не только вечерами, не в выходные дни, а весь отпуск – целый месяц. Чего только он не придумывал в играх с нами: мы играли в скаутов, уходили в лес, у каждого был небольшой топор, мы учились разжигать костёр, отец учил нас плавать, и брат (он был старше меня) скоро выучился переплывать немаленькое Нестеровское озеро. На озере мы с отцом построили пристань для лодок, лодки у нас не было, но мы плавали по озеру на плоту. Вечерами около дачи ходили на ходулях, играли в крокет – это была любимая летняя игра отца, в крокете ему не было равных.

Но вот настал 41-й год, началась война. В августе 41-го Институт физики, где работал отец, выехал из Ленинграда в Елабугу, маленький городок на Каме, за Казанью. Ехали мы туда в товарных вагонах, спали на нарах, питались тем, что захватили с собой. Подолгу стояли на станциях, пропуская военные эшелоны. В три дня добрались от Ленинграда до Москвы, там сутки стояли на запасных путях, готовили пищу на кострах. Нам, ребятам было интересно – такие необычайные приключения! Руководителем эшелона был назначен В.А.Амбарцумян, известный астрофизик, впоследствии президент Армянской Академии наук. Но он скоро уехал в Ереван, и в Елабуге директором института назначили профессора Фока, а после его отъезда в Москву, – Федора Дмитриевича Клемента. Институт физики разместился в здании елабужского Пединститута. Я хорошо помню, как выгружали оборудование, выделяли помещения под лаборатории, перетаскивали приборы. Мне было тогда уже 10 лет, и я часто бывал в елабужской лаборатории отца.

Тогда, в Елабуге, отец продолжил исследования в области люминесценции и защитил кандидатскую диссертацию. Отпечатана она была на очень плохой пишущей машинке, которая не пробивала некоторые буквы. Нам с братом было поручено дорисовывать в тексте эти буквы чёрной тушью, и мы очень гордились этой работой, считали, что это наш вклад в научную работу отца.

В Елабуге мы жили в деревянной избе, с большой русской печью, в ней и готовили обед. Первый год электричества не было, и освещали комнату керосиновой лампой. Воду носили из колодца, за три квартала от дома, чаще всего это делал отец, который умел очень ловко носить на коромысле два ведра с водой.

А зимой, когда устанавливался санный путь, отец брал в Институте лошадь, и мы всей семьёй отправлялись в лес за дровами. Валили высоченные сосны, разделывали их на кряжи, нагружали на сани и отвозили домой. Отец не гнушался никакой крестьянской работы – зимой дрова, летом для институтских лошадей надо было накосить сена. На камских лугах институту отводили большой покос, и вся профессура с косами и граблями работала на покосе. Отец был отличный косец, никто не мог за ним угнаться, у него был широкий размах, и он был неутомим в работе.

В 1944 году война шла уже к концу, и институт вернулся из Елабуги в Ленинград. И тут оказалось, что жить нам негде – дом, где была наша квартира, был разрушен немецкой бомбой. Мы поселились сначала в одной из университетских аудиторий, затем от Ленинградского университета отцу была выделена квартира в профессорском корпусе – бывшая квартира профессора Хвольсона, известного физика, умершего в 1934 году.

В эти же первые послевоенные годы, когда мы жили в Ленинграде, у отца установились научные связи с физиками Тартуского университета. Я помню, что у нас дома побывали профессор Киппер, профессор Митт, и кое‑кто ещё, к сожалению, я не запомнил имён. Отец тоже ездил в Эстонию, в Таллинне разыскал двоюродную сестру Марту Клемент, побывал в Тартуском университете. Возвращаясь из этих поездок, отец был полон радостных впечатлений и мечтал о том, чтобы переехать жить в Эстонию. Тогда же он начал учить меня эстонскому языку, который он знал с детства, но уроки эти были нерегулярны, и выучить язык я тогда не мог. Но важно здесь другое: если бы отец не собирался связать свою жизнь с Эстонией, он не стал бы ещё в 40-ые годы в Ленинграде учить этому языку мальчика-сына.

Ещё перед войной отец стал работать всё более обособленно от Теренина и в 1937 году основал в Институте физики самостоятельную лабораторию люминесценции. Лаборатория начала набирать силу, но в войну и блокаду талантливые его сотрудники (Попок, Гельман, Агеев – я его знал, хорошо помню!) сгинули, и после войны всё пришлось начинать заново. Но отец умел находить таланты. Я помню, как появился у отца замечательный Яша Зеликин и его жена Надя, они часто бывали у нас дома. Потом у отца начал работать совершенно исключительный Ч.Б.Лущик, теперь учёный с мировым именем. Обрисовалась перспектива широкого фронта научных работ на самом передовом рубеже в малоизученной области. На факультете для студентов-физиков IV курса по предложению С.Э.Фриша был введён курс люминесценции, который до того нигде в мире студентам не читали. Эти лекции стал читать Ф.Д. Клемент.

Президент Академии Наук СССР С.И.Вавилов приглашает отца перейти в ГОИ, где он был заместителем директора по науке, – отец отказался, своя лаборатория функционировала успешно, надо было развивать успех. Но тут новая атака номенклатуры чуть было не поломала всё.

Ленинградский университет в эти послевоенные годы необычайно разросся, возникли новые учебные и научные центры, и министерство решило в придачу к трём заместителям ректора (по научной, учебной и административной работе) назначить ещё одного, который заменял бы ректора по всем вопросам. Выбор пал на отца. Он был в отчаянии – было ясно, что, если он займёт эту должность, возможности научной работы будут сведены к минимуму. Отец решается на крайний шаг – он пишет письмо в ЦК с резким протестом против нового назначения. Вот это письмо (обратный перевод с эстонского):

«Осмеливаюсь обратиться в отдел науки ЦК с личным вопросом, полагая, что это может иметь более общее значение.

Ректор ЛГУ проф. Домнин и зам. министра высшего образования проф. Топчиев сообщили мне, что меня предполагают назначить проректором ЛГУ и соответствующее решение направлено на утверждение ЦК, в отдел науки.

Прошу отдел науки не утверждать мое назначение и дать мне возможность сосредоточенно заняться научной работой, хотя бы в течение некоторого периода. Эта просьба основана на следующих аргументах:

В течение всей моей жизни все имевшие со мной дело инстанции не жалели красок, чтобы отметить «выдающиеся научные способности», «многообещающие задатки» и проч. Я стал коммунистом в 18 лет, у меня не было возможности ни одного года заняться наукой в полную силу своих возможностей. Только в 26 лет партия позволила мне поступить в университет. Мне говорили, что я способен успешно совмещать научную работу с административной и партийной. Но эти относительные успехи достигались только в результате неимоверного перенапряжения. Мне удалось только за 20 лет пройти путь, который обычно проходят за 10. Мне 45 лет, но я ещё только кандидат наук. В таких условиях нет возможности найти время не только для оформления докторской диссертации, у меня подготовлены и ждут опубликования десятки работ, и этот материал начинает устаревать. В двух случаях это привело к утрате советской наукой приоритета, в 1947 и 48 годах в Америке были опубликованы аналогичные работы, хотя мною такие исследования были выполнены на несколько лет раньше американцев. И, наконец, занимаясь наукой только урывками, я начинаю чувствовать пробелы в своём научном образовании»

На этот раз новое назначение миновало отца, но, скорее всего не вследствие его письма, а потому, что Минфин воспротивился расширению ректората. Новую должность так и не ввели.

К этому времени относятся, по видимому, обсуждения с Терениным общих принципов поведения учёного в социалистическом обществе. Теренин был непреклонен: «нельзя служить двум богам» Для него бог был един – это наука. Даже лекции студентам были для него обременительной обязанностью, которая отвлекала от дела. В этом направлении он пытался воздействовать и на отца, отмечая его «несобранность» и чрезмерную оптимистичность, в то время как сам Теренин был полон скептицизма в отношении того, что в науке возможны хоть какие-то серьёзные результаты, если её совмещать с партийной активностью. Отец спорил с Александром Николаевичем, в чём-то соглашался с ним, в чём-то возражал, но устроить свою жизнь в соответствии с принципами учителя всё равно не мог. Партия поглощала его талант, как молох.

Шестая глава воспоминаний отца носит грустное название Rängad loobumised, т.е. «Тяжкие отречения». Его не хотели оставить в покое. Он был нужен партии. Очередная атака сокрушила его надежды посветить жизнь научной работе. Вот как описывает он это событие.

«В начале 1950 года меня вызвали в Министерство высшего образования, в главное управление университетов, к его начальнику К.Ф.Жигачу. Там мне сделали ошеломительное предложение – занять должность ректора Тартуского университета. Я не стал углубляться, отказался сразу и категорически».

Но с отказами там не очень считались. Началась длинная серия обсуждений и разговоров в различных инстанциях. Отец обратился за содействием к президенту АН СССР С.И.Вавилову, тот написал отношение в министерство, доказывая, что нельзя разрушать научный центр – лабораторию люминесценции в ЛГУ. Ректор ЛГУ обратился с посланиями в АН СССР и министерство, пытаясь отстоять Клемента, оставить его при Ленинградском университете. Захватив все эти письма, отец поехал в Москву. Пришёл к зам. министра Колбасникову, который отвечал за кадры. На него письма возымели действие, он согласился оставить Клемента в покое. С этой радостной вестью отец поспешил к проф. Жигачу и сообщил ему, что Колбасников от назначения его в Тарту отказался. Жигач вскочил со стула: «Как? Почему?» Схватил телефонную трубку, звонит Колбасникову: «Что вы там решаете? Почему вы отклонили Клемента? Нам нужен именно такой ректор, который является активным и перспективным учёным!» Потом Жигач выбежал из кабинета, а когда вернулся, заявил, что вопрос решён окончательно: «Вы едете в Тарту».

Ещё два разговора в Москве врезались в память отца – это разговор с Ю.А.Ждановым и с Й. Кэбиным. Ю.А.Жданов, сын печально знаменитого А.А.Жданова, отвечал в ЦК за науку и высшую школу. Кэбин был первый секретарь ЦК КП Эстонии. Жданов действовал очень оперативно и беспрекословно. Лабораторию люминесценции сразу решил перевести в Тарту. Потом принял другое решение: лабораторию оставить в Ленинграде и руководить ею, регулярно приезжая из Тарту в Ленинград (так отец и делал два года) В конце беседы сыграл на национальных чувствах: «Вы должны послужить своему родному народу. Вам предстоит возродить былую славу старого университета».

Встреча с Кэбиным состоялась ещё в Москве, в эстонском представительстве. Отец пишет, что Кэбин встретил его на лестнице, провёл в кабинет и задал уйму очень целенаправленных вопросов, которые позволили ему убедиться, с кем имеет дело. В конце сказал, что вопрос будет решаться на бюро ЦК компартии Эстонии, но можно не сомневаться, что бюро такую кандидатуру утвердит. Так оно и вышло.

Далее последовали беспокойные дни, как теперь сказали бы, «инаугурации». Вот как описывает их отец в письме домой, в Ленинград:

«Все эти дни – как в угаре. Потерял чувство времени – не знаю, какой сегодня день недели, не помню, какого числа выехал из Ленинграда… Попробую, всё же обо всём рассказать.

Итак, из Ленинграда я выехал в ночь на понедельник (числа не помню). Утром в понедельник прибыл в Таллинн. Поскольку я ещё из Москвы телеграфировал в ЦК Эстонии о дне своего приезда, на понедельник из Тарту вызвали старого ректора и представителя министерства, который был в Тарту. Весь понедельник прошёл в обсуждении состояния работы в ТГУ, в котором принимали участие представители ЦК Эстонской компартии, министерства и представитель ЦК ВКП(б), который тоже проверял Тарту, а теперь прибыл в ЦК Эстонии.

В понедельник вечером был служебный приём у секретаря ЦК ЭКП(б), который сообщил