Последние слова подсудимых 3 page

Второе. Здесь много говорили о заговоре, который якобы существовал у подсудимых. Я считаю это заявление политической догмой. Как таковую, ее нельзя доказать, в нее можно верить или отрицать. Но большая часть немецкого народа не поверит никогда, что такой заговор явился причиной его несчастья. Пускай политические деятели и юристы спорят об этом. Эти споры только приведут к тому, что немецкому народу будет трудно сделать выводы на основании этого процесса, – выводы, которые являются очень важными для определения отношения немецкого народа к прошедшему и действиям будущего. Ему будет трудно понять, что принцип фюрерства как политический принцип являлся неверным. Принцип фюрерства в военном отношении оправдал себя во всех армиях мира. Поэтому я считал такой принцип правильным и в политическом руководстве, в особенности в тот момент, когда народ находится в тяжелом положении, в таком положении, в каком находился немецкий народ в 1932 году. Огромные успехи нового правительства и неизвестное дотоле чувство счастья для нации, казалось, оправдали этот принцип. Если же, несмотря на весь идеализм, честь и самоотверженность всего немецкого народа, принцип фюрерства не принес ничего, кроме несчастья для немецкого народе, в таком случае этот принцип является неверным, потому что человек, очевидно, не может использовать силу этого принципа для совершения хорошего и подпадает под власть злой воли.

Третье. Моя жизнь была посвящена моей профессии и служению немецкому народу. Как последний главнокомандующий военно‑морским флотом и как последний руководитель государства, глава государства, я считаю себя по отношению к немецкому народу ответственным за все то, что я сделал, и за все то, что я приказывал делать.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Эриху Редеру.

Редер: К концу представления доказательств процесс привел к результатам, которые были нежелательными для обвинителей... Показаниями свидетелей... опровергнуто обвинение в том, что мы якобы знали об убийстве миллионов евреев и других людей или, более того, даже участвовали в этом уничтожении. Обвинители на предварительных допросах уже выявили истину и тем не менее включили эти обвинения в Обвинительное заключение, уточняли их в перекрестных допросах. Обвинители, как проповедники морали, все время поддерживали свои обвинения... но эта попытка не увенчалась успехом.

Вторым результатом процесса является тот факт, что на основании представленных доказательств было подтверждено, что немецкий военно‑морской флот честно боролся и соблюдал законы. Я и военно‑морской флот стоим перед всем миром, перед историей и перед этим Судом чистыми, наше знамя не запятнано. Попытки господина Шоукросса поставить подводную войну на одну ступень со зверствами мы полностью отвергаем, так как результаты представления доказательств не подтвердили этого, в особенности обвинения в том, что военно‑морской флот якобы никогда не намеревался придерживаться законов ведения морской войны. Это утверждение оказалось лишенным оснований. Было доказано, что руководство военно‑морского флота никогда не пренебрегало законами ведения войны...

Доказано, что руководство военно‑морских сил все время пыталось вести войну, которая бы отвечала требованиям законов и человечности, так же как это пытались делать наши противники. Я очень сожалею о том, что обвинители все время пытались обесчестить меня и весь военно‑морской флот, как это показывает вторая часть Обвинительного заключения, отличающаяся от первой только тем, что в ней больше резких выражений и нападок...

Я также убежден, что английские и американские обвинители сослужили плохую службу своему собственному военно‑морскому флоту, представляя противника лишенным моральных устоев, хотя с этим противником их флоты долгие годы вели войну. Я убежден, что адмиралы этих двух государств понимают меня и знают, что они боролись не против преступников...

Я резюмирую: как солдат я исполнял свой долг, так как был убежден, что служу немецкому народу и немецкому отечеству... И если я мог оказаться виновным вообще, то только в том отношении, что, несмотря на мое чисто военное положение, я был не только солдатом или, вернее, должен был быть не только солдатом, но и политическим деятелем. Это противоречило бы всем традициям немецкой армии, но это была бы вина только по отношению к немецкому народу, и это не может сделать меня военным преступником. Эту вину я признаю не перед людьми, а только перед Богом.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Бальдуру Шираху.

Ширах: 24 мая я сделал здесь заявление[66], за которое готов нести ответственность перед Богом и перед моей собственной совестью, заявление, которое полностью остается действительным и сегодня, так как оно выражало и выражает мое честное внутреннее убеждение.

Английский обвинитель в заключительной речи заявил, что Ширах погубил миллионы немецких детей для того, чтобы сделать их тем, чем они стали сегодня – послушным орудием той политики убийств и насилий, которую проводили эти люди.

Если бы это обвинение было обоснованным, я не сказал бы ни слова в свое оправдание. Но это обвинение необоснованно, это неправда. Кто хотя бы в некоторой степени учитывает результаты представленных доказательств на этом процессе и честно воздает этим доказательствам должное, тот не может предъявить мне обвинения в том, что я своей воспитательной работой мог погубить молодежь и отравить ее душу.

Те принципы и те цели, которые я ставил перед молодежью, посредством которых я направлял весь коллектив, созданный под моим руководством, силами самой молодежи, были следующими: готовая на самопожертвование любовь к родине; преодоление сословных предрассудков и классовой ненависти; постоянная забота о здоровье и укреплении организма туризмом, спортом и играми; развитие профессионального обучения и, в особенности, товарищеское взаимопонимание молодежи за рубежом.

Эти принципы и цели я всегда помнил с молодых лет и считал их идеалом будущего немецкого национального воспитания. Эти принципы и цели не были мне предписаны партией и государством, и если бы Гитлер присутствовал здесь, то для моей защиты это не имело бы ни малейшего значения, ибо как имперский руководитель молодежи я ссылаюсь не на него, а только на самого себя. Принципы этого воспитания, существование которых ясно доказывается всеми моими речами, статьями и директивами, принципы, которым я оставался верным, будучи имперским руководителем молодежи, являются, по моему твердому убеждению, принципами, направляющими каждого руководителя молодежи, сознающего свой долг перед народом и молодежью.

Дела нашей молодежи, ее нравственное поведение доказали мою правоту и доказали, что молодежь никогда не была испорченной и не была мною погублена. Немецкая молодежь была и осталась трудолюбивой, нравственной, честной и приверженной идеалам. В мирное время она честно работала над собой, а во время войны смело выполняла свой долг перед нашим народом, нашим отечеством.

И в час, когда я в последний раз обращаюсь к этому Военному трибуналу четырех держав‑победительниц, я с чистой совестью хочу подтвердить нашей немецкой молодежи, что она совершенно неповинна в вырождении и извращениях гитлеровского режима, что она никогда не хотела войны и что ни в мирное время, ни во время войны она не принимала участия в каких‑либо преступлениях.

Я был в течение многих лет руководителем молодежи Германской империи и хорошо знаю развитие, настроения и поведение нашего молодого поколения. Кто может лучше знать его, чем я? Я всегда радовался, глядя на эту молодежь. В ее кругу я был всегда счастлив и всегда гордился ею. Я знаю, что на протяжении всех этих лет, когда я был руководителем молодежи империи, несмотря на то, что число членов исчислялось миллионами, молодежь (вообще и без исключения) не совершала поступков, за которые теперь она должна была бы краснеть.

Она ничего не знала о мучениях, зверствах, совершенных немцами, так же как она ничего не знала о совершаемой несправедливости, она и не хотела этой несправедливости. Даже самые ожесточенные люди послевоенного времени не могут подумать о том, что немецкая молодежь должна быть обвинена как преступная организация.

Беззаветная дружба в движении молодежи, которая как Раз самым бедным детям народа несла большую любовь, верность родине, увлечение спортом и честное взаимопонимание с молодежью других народов, – вот что являлось целью молодежи и содержанием ее воспитания с первых и до последних дней моей работы в качестве имперского руководителя молодежи. Эта молодежь действительно не заслужила той тяжкой судьбы, которая сейчас выпала на ее долю.

Моя собственная судьба – это дело второстепенное, но молодежь – надежда всего нашего народа, и если я в последнюю минуту высказываю просьбу, то эта просьба заключается в следующем. Вы как судьи помогите устранить искаженное представление о немецкой молодежи, представление, которое сегодня часто возникает в мире и которое не может выдержать исторической проверки. Скажите в своем приговоре всему миру, что использованный обвинителем пасквиль некоего Грегора Цимера не содержит ничего, кроме злостной клеветы человека, который свою ненависть ко всему немецкому перенес на молодежь.

Помогите и Вы как судьи тому, чтобы организации молодежи Ваших народов опять бы установили связь с немецкой молодежью и как раз именно там, где эта связь в 1939 году была прервана не по вине молодого поколения.

Сердца нашей молодежи переполнились благодарностью, когда она услышала слова лорда Бевириджа, который, как человек дальновидный, со страстью выступил за оправдание немецкой молодежи. Радостно она пожмет протянутую ей через развалины и руины руку.

Внесите своим приговором вклад в дело создания для молодого поколения атмосферы взаимного уважения, свободной от ненависти и мести. Это моя последняя просьба, искренняя просьба за нашу немецкую молодежь.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Фрицу Заукелю.

Заукель: Господа судьи, бесчеловечные действия, выявленные на этом процессе, поразили меня в самое сердце. Я с глубоким смирением склоняю свою голову перед жертвами всех наций и перед теми несчастиями и страданиями, которые разразились над моим собственным народом.

Я происхожу из совершенно иной среды, чем лица, сидящие со мной вместе на скамье подсудимых. В душе и мыслях своих я остался моряком и рабочим.

После первой мировой войны мой жизненный путь определился моими собственными переживаниями, связанными с заботами и горестями моего народа, боровшегося за свое существование. Внутренние конфликты вынудили меня заняться политикой. Я не мог быть не кем иным, как социалистом. Я никогда не был противником религии или даже атеистом, как раз наоборот, я был глубоко верующим человеком. Я вел тяжелую борьбу с самим собой прежде, чем я обратился к политике.

В конце концов я стал исповедовать социалистическую любовь и справедливость по отношению к тем, все богатство которых составляют их здоровые рабочие руки. Тем самым я соединил мою судьбу с судьбой всей нации. В этом я видел единственную возможность для соединения социалистического мировоззрения с истинной любовью к родине. Эта вера определила мою жизнь и мою деятельность. Я не видел здесь никакого противоречия с законами гуманизма. В фюрерстве и принципе повиновения ни в коей степени не видел неограниченной диктатуры или тирании.

Моя ошибка, очевидно, заключалась в том, что чувства и крайнее доверие затмили мой разум, что мое почитание Гитлера не имело пределов. Я знал его лишь как защитника жизненных прав германского народа, я видел в нем доброго человека по отношению к рабочим, женщинам и детям. Того Гитлера, который предстал перед нами на данном процессе, я не знал.

Вторая моя ошибка, возможно, заключалась в моем одиночестве и в углублении в мир моих идей. Общественных связей с лицами, занимавшими высокие посты, у меня почти не было.

Все небольшое свободное время я отдавал моей семье. Я был счастлив и сейчас счастлив тем, что моя жена – дочь рабочего, который был социал‑демократом и остался таковым.

Я торжественно заявляю в этом моем последнем слове: все внешнеполитические события и начало военных действий были для меня совершенно неожиданными. Ни при каких обстоятельствах я не принимал участия ни в планировании, ни в осуществлении безумного намерения вызвать дух, развязавший агрессивную войну.

Я стал национал‑социалистом потому, что осуждал классовую борьбу, гражданскую войну и глубоко верил в стремления Гитлера добиться мирным путем взаимопонимания и созидательного труда. В моей сфере деятельности я всегда прилагал все усилия к тому, чтобы предотвратить возможность всяких перегибов, произвола и грубости. Я сам был рабочим и был достаточно наивен для того, чтобы вопреки установкам Гиммлера и Геббельса написать манифест об использовании рабочей силы, который требовал корректного и гуманного обращения с иностранными рабочими во всех организациях, и добиться его претворения в жизнь.

Я никогда не мог бы вынести без протеста тяжести сознания того, что мне известно об ужасных тайнах и преступлениях, я не мог бы предстать, зная об этом, перед глазами моего народа или моих невинных детей.

Я не принимал участия в каком‑либо заговоре против мира или человечности и никогда не терпел никаких злодеяний. Во время войны я должен был выполнять мой долг. Должность генерального уполномоченного по использованию рабочей силы я получил совершенно неожиданно в 1942 году. Я был связан уже существовавшими законами о труде, поручениями фюрера и распоряжениями совета министров. Я не знаю, почему именно я получил эту должность. В моем гау я завоевал доверие рабочих, крестьян и ремесленников и еще до 1933 года был избран подавляющим большинством голосов на основании свободных выборов главой правительства провинции.

Я считаю, что провидение одарило меня хорошими способностями в области организации и практической деятельности, а также способностью воодушевляться. Может быть, поэтому я получил эту должность. Она возложила на мои плечи тяжелое бремя. Воздух Берлина был мне совершенно чужд. И потому что я рабочий, я никогда не думал о том, чтобы превратить иностранцев в рабов. Я всегда требовал, чтобы с людьми обращались должным образом. И если я требовал такого обращения с людьми, это не значит, что я думал их эксплуатировать. Я требовал разумного обращения и использования этих людей и никогда не намеревался совершать преступления против международного права, правил ведения войны и законов человечности. Ни минуты я не сомневался в законности и легальности моих задач, так как не считал, что германское правительство нарушит нормы международного права.

Если против меня были выдвинуты обвинения в том, что в оккупированных областях не применялись немецкие законы о труде, то я должен возразить, что даже высокопоставленные французы, бельгийцы, поляки, русские заявляли мне, что они поддерживают Германию, выделяя в ее распоряжение рабочую силу, потому что они хотят спасти Европу от коммунистической системы и потому что они хотят предотвратить безработицу и массовую нужду.

Но я не только с максимальной энергией взялся за выполнение моих задач. Я одновременно прилагал все силы для того, чтобы любыми средствами ликвидировать прорыв в организации и снабжении иностранных рабочих, который возник в результате зимней катастрофы 1941–1942 годов, и устранить все неполадки и неувязки. Я считал также, как это показывают мои документы, что при корректном обращении, которого я требовал, иностранных рабочих можно было привлечь на нашу сторону.

Может быть, в глазах Гиммлера и Геббельса я был безнадежным утопистом. Они были моими противниками. Однако я честно боролся за то, чтобы все иностранные рабочие имели одинаковые права и были бы поставлены в равные условия с немцами. Об этом свидетельствуют большое количество документов моего защитника и все показания свидетелей, которые даны были здесь, перед лицом Высокого Суда.

Если мой труд не был завершен, никто не может об этом больше и сильнее сожалеть и ощущать это болезненнее, чем я сам. К сожалению, это лишь частично зависело от меня, как доказал это мой защитник. Предъявленные доказательства показали, что в оккупированных областях, находившихся в ведении военной администрации, и в рейхскомиссариатах происходили события, на которые учреждения, ведавшие использованием гражданской рабочей силы, не имели никакого влияния. Ко мне поступали жалобы с предприятий и из учреждений, подававших заявки на рабочую силу, о том, что постоянно не хватало рабочих и что я виновен в том, что военной экономике и продовольственному снабжению угрожал кризис. Эта ответственность и заботы настолько владели моей душой, что у меня оставалось слишком мало времени, чтобы думать о чем‑либо другом. Я теперь сожалею об этом. За мои распоряжения всем подчиненным мне инстанциям несу ответственность я. Протоколы центрального планирования я увидел впервые только на этом процессе. В противном случае я уточнил бы неправильные места или места, вводящие в заблуждение, например, место о невероятно плохих условиях 200 тысяч добровольно прибывших в Германию рабочих. Это относится также к ряду моих высказываний, которые записывались третьими лицами, но не соответствовали действительности.

Потому что я рабочий и служил на иностранных судах, я испытывал чувство благодарности по отношению к иностранным рабочим, так как они хорошо работали в Германии и помогали нам. Это может служить доказательством того, что с ними в основном обращались корректно и по‑человечески. Я сам их часто посещал, потому что сам был рабочим. В 1943 и 1944 годах я провел рождество среди иностранных рабочих Запада и Востока, чем показал свое истинное отношение к ним. Мои собственные дети работали рядом с иностранными рабочими и в одинаковых с ними условиях. Мог ли я или какой‑либо другой германский рабочий, или германский народ рассматривать это как рабство? Это тяжелое положение было вызвано войной. Германский народ и германские рабочие никогда бы не потерпели у себя такого состояния, которое можно было бы приравнять к рабству.

Мой защитник правдиво изложил мое дело, основываясь на подлинных фактах. Я благодарен ему всей душой. Он был строг и корректен при подготовке материалов по делу. Моя совесть и мои желания заключались в том, чтобы все ужасное, что было вызвано этой войной, было устранено. Я сам готов принять любую судьбу, которую ниспошлет мне провидение, как было уже с моим сыном. Гаулейтеры, которые стали затем моими уполномоченными по использованию рабочей силы, имели задачу заботиться о корректном обращении и должном снабжении германских и иностранных рабочих.

Да защитит Бог мой любимый народ и дело его тружеников, ради которых я жил! Да ниспошлет он подлинный мир человечеству!

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Альфреду Иодлю.

Йодль: Господин председатель, господа судьи! Моя непоколебимая вера заключается в том, что история более позднего времени выскажет объективное и справедливое суждение о высших военных руководителях и об их соратниках. Ибо они и вместе с ними вся германская армия стояли перед неразрешимой задачей, а именно: вести войну, к которой они не стремились, которой они не хотели, находясь под руководством верховного главнокомандующего, доверием которого они не пользовались и которому они сами не вполне доверяли, с применением методов, часто противоречащих их принципам и взглядам, унаследованным от прошлого и проверенным на практике.

Они должны были вести войну с использованием войск и полицейских частей, не полностью подчинявшихся их приказам, и с такой разведкой, которая работала отчасти в пользу противника. И все это при ясном сознании того, что война решала, будет существовать или погибнет любимое отечество. Они служили не аду и не преступнику, а своему народу и своему отечеству.

Что касается меня, то я думаю следующим образом: ни один человек не может совершить лучшего поступка, чем избрать из целей, представившихся в его положении, самую возвышенную. Это и только это давно было руководящим началом моих действий. И поэтому какой бы приговор ни вынесли Вы, господа судьи, я покину этот судебный зал с высоко поднятой головой, с какой вошел в него несколько месяцев назад? Тот, кто скажет, что я предал честные принципы германской армии, или тот, кто будет утверждать, что я остался на своем посту, будучи движим личными эгоистическими побуждениями, про того я скажу, что он далек от истины.

Во время такой войны, как эта, когда градом бомб уничтожали женщин и детей и когда партизаны применяли любые средства, которые казались им целесообразными, жестокие меры, хотя они и должны были казаться сомнительными с точки зрения международного права, не представляют собой преступления против морали и совести.

Я верю и признаю, что долг по отношению к своему народу и своей родине стоит превыше всего. Честь и высший закон заключались для меня в выполнении долга. Я горжусь этим. Пусть этот долг в будущие, более счастливые времена, уступит место еще более возвышенному долгу – долгу по отношению ко всему человечеству.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Францу Папену.

Папен: Милорд, Высокий Суд! Когда я в 1919 году возвратился на родину, я увидел народ, разобщенный политическими распрями различных партий и пытавшийся после катастрофы найти новые формы жизни. В эти дни несчастья, постигшего мою родину, мне как немцу, сознающему свою ответственность, казалось, что я не вправе стоять в стороне без дела. Мне было ясно, что возрождение родины могло произойти только в мирной обстановке с помощью духовной борьбы, которая затрагивала бы не только политические формы, но и значительно в большей степени решение насущных социальных проблем, являющихся предпосылкой для любого умиротворения внутри страны.

Противостоя атакам рационалистической идеологии, нужно было сохранить (и это было моим самым сильным убеждением) христианскую веру как исходный момент для новой созидательной работы. От того, каков будет исход этой внутренней борьбы, должно было зависеть сохранение мира в Европе.

Все лучшие годы моей жизни были посвящены этому вопросу, в общине, в парламенте, в прусском государстве и в империи. Тот, кто знаком с фактами, знает, что в 1932 году я не добивался высокого поста. Настойчивый призыв Гинденбурга от имени отечества явился для меня приказом.

Если я решился в тяжелой обстановке 1933 года к сотрудничеству с бесчисленным количеством людей, занимая при этом значительный пост, то только потому, что считал, что в этом заключается мой долг, и потому, что думал о возможности направить развитие национал‑социализма по мирному пути, на котором сознавалась бы вся ответственность. Я надеялся, что сохранение христианских принципов явится лучшим противовесом идеологическому и политическому радикализму и обеспечит мирное развитие в области как внешней, так и внутренней политики. Эта цель не была достигнута. Силы зла оказались могущественнее, чем силы добра, и неотвратимо увлекли Германию к катастрофе.

Должны ли быть прокляты те, которые высоко держали знамя веры в ее борьбе с безверием? Дает ли это судье Джексону основание для заявления, что я был лишь ханжествующим агентом атеистического правительства? А что дает право сэру Хартли Шоукроссу говорить с издевательством, насмешкой и презрением: «Он предпочел господствовать в аду, нежели служить на небе»?

Господа обвинители, не Вам выносить такие суждения! Не Вам судить меня! Другие меня будут судить за это. Разве сегодня вопрос о защите преходящих ценностей не стоит еще более остро, в самом центре усилий по переустройству мира?

Я считаю, что могу с чистой совестью держать ответ. Любовь к родине и народу была единственным решающим мотивом всех моих действий. Когда я должен был говорить, я говорил без страха перед людьми. Я служил не нацистскому режиму, а родине. Когда не сбылись надежды в области внутренней политики, я пытался на дипломатическом посту предотвратить войну, спасти мир.

Обращаясь к моей совести, я не нахожу никакой вины там, где ее ищет и находит обвинение. В историческом плане она, эта вина, может быть, заключается в трагическом 2 декабря 1932 г., когда, несмотря на банкротство конституции и угрозы Шлейхера начать гражданскую войну, я не сделал попытки всеми средствами побудить рейхспрезидента не изменять принятые им накануне решения.

Разве обвинение действительно хочет предать проклятию всех людей, которые согласились сотрудничать, будучи руководимы самыми хорошими чувствами? Разве обвинение хочет утверждать, что в 1932 году германский народ избрал Гитлера потому, что он хотел войны? Разве оно действительно хочет утверждать, что германский народ в большинстве своем принес эти огромные духовные и материальные жертвы и даже пожертвовал своей молодежью на поле битвы в этой войне для утопических и преступных целей Гитлера?

Перед Высоким Судом стоит очень трудная задача: сразу же после катастрофы выявить причины и следствия исторического развития и их действительную связь между собой. Если Высокий Суд установит историческую истину, будет выполнена и историческая миссия этого процесса. Тогда германский народ, несмотря на то, что его империя разрушена, поймет свои ошибки, но он также найдет в себе силу для выполнения своих задач в будущем.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Артуру Зейсс‑Инкварту.

Зейсс‑Инкварт: Господин председатель, в заключительном слове я хочу внести последний вклад в дело установления ясности в вопросы, явившиеся здесь предметом разбирательства, изложить личные мотивы и соображения, которыми я руководствовался в моих действиях.

Я мало что могу сказать по вопросу об Австрии. Я рассматриваю аншлюс изолированно от более поздних событий как исключительно внутри германское явление. Для каждого австрийца аншлюс являлся самоцелью и никогда ни в чем не представлял собою шага по подготовке агрессивной войны. Идея аншлюса была слишком важной и слишком благородной целью германского народа. «Я докладываю германскому народу о том, что закончена величайшая миссия моей жизни». Я повторил эти слова фюрера, произнесенные 15 марта 1938 г. в Гофбурге в Вене. Они были правдивы.

11 марта 1938 г. в 8 часов вечера, после того как был полностью устранен всякий другой политический и государственный авторитет, я избрал путь, предложенный Берлином. Причина этого заключалась в следующем: оказание неоправданного сопротивления тому, чтобы проводились упорядоченные выборы, практически и психологически проложило бы дорогу для совершения радикальных действий. Я спрашивал себя: имею ли я право выступать против этих методов после того, как стало очевидно, что путь оказался непроходимым. Поскольку акт присоединения казался оправданным, я чувствовал себя обязанным внести ту долю, которую я мог вложить, учитывая обстановку.

Я уверен, что именно от этого участия зависит то, что основной переворот, в частности в ночь на 12 марта, произошел при сохранении спокойствия и без какого бы то ни было кровопролития, хотя у австрийских национал‑социалистов накопилась сильная злоба. При всех обстоятельствах я был за объединение немцев независимо от того, какова будет форма правления в Германии.

Мне кажется, что обвинение ссылается на документы, относящиеся к периоду после аншлюса, для того, чтобы усмотреть в них мое стремление к аннексиям и к агрессии. Здесь идет речь о документах ПС‑3640 и ПС‑3645, которые предъявило французское обвинение в своей заключительной речи, и о документах ПС‑3391 и ПС‑2278, следовательно, о высказываниях относительно Дунайского бассейна и Чехословакии после 1 октября 1938 г. и о бассейне реки Вислы после 1 сентября 1939 г., после начала войны. Я и сейчас признаю эти высказывания, и время подтвердило их правильность. Пока Дунайский бассейн входил в состав Австрийской монархии, он процветал на благо всем, и германские элементы развивали не империалистическую, а культурную, экономически прогрессивную примирительную деятельность.

С тех пор, как это пространство оказалось расколотым в результате полной победы национального принципа, в нем не стало спокойствия. Помня это, я думал о создании общего жизненного пространства, которое, как я открыто говорил, обязательно должно было дать всем, то есть немцам, чехам, словакам, венграм и румынам, такой социальный порядок, чтобы каждому в отдельности жизнь была бы дорога. Так я думал и о Чехословакии, вспоминая при этом уравнение языков в Моравии, которому я сам был свидетелем.

И если я после 1939 года говорил о бассейне реки Вислы как о пространстве, которое должно решить судьбу Германии, то делал это, стараясь предотвратить опасность в будущем, опасность, которая с момента начала войны стала реальностью и которая сегодня для каждого немца превратилась в ужасную действительность. Для доказательства того, что существовало намерение вести агрессивную войну, это высказывание не может иметь доказательной силы.

Итак, началась эта война, которая, как я сразу понял и все время говорил, для германского народа была борьбой не на жизнь, а на смерть. На требование безоговорочной капитуляции я мог только ответить безоговорочным «нет» и безоговорочной отдачей всех моих сил. Я верю в то, что говорил Ратенау: «Смелые народы могут быть сломлены, но не могут быть поставлены на колени».

Что касается Нидерландов, то я хочу констатировать следующее: в Нидерландах имущественное состояние и личная свобода ни в одном случае не были ограничены из‑за того, что человек во время оккупации был враждебно настроен по отношению к империи или нацистам, не занимаясь при этом враждебной деятельностью.