Глава 9. Плотояд явился, едва рассвело

Плотояд явился, едва рассвело.

– Прекрасно, – возвестил он. – Вы готовы. Мы двинемся не спеша. Идти недалеко. Перед отбытием я проверил туннель. Туннель не исправился.

Он повел их вверх по крутому склону холма и сразу же вниз в лощину, такую глубокую и вдобавок заросшую лесом, что на дне еще не рассосалась ночная мгла. Деревья уходили ввысь, стволы в нижней части, футов на тридцать от почвы, были почти лишены ветвей. Лес в общем напоминал земной, хотя, как заметил Картер Хортон, кора выглядела чешуйчатой, а листья – скорее пурпурно‑черными, чем зелеными. Под деревьями было почти голо, подлесок практически отсутствовал, лишь кое‑где торчали редкие хрупкие кустики. Время от времени среди опавших ветвей перебегали крошечные верткие зверушки, но Хортону так и не выпало случая их рассмотреть.

На склонах там и сям виднелись скальные обнажения, а когда путники перевалили следующий холм и пересекли узкий, но шумный ручей, на дальнем его берегу их поджидали настоящие небольшие утесы. Плотояд показал им расщелину, тропинка стала еще круче, взобраться наверх удалось с трудом. Утесы, как определил Хортон, были сложены из пегматита. Осадочных напластований не было и в помине.

Расщелина вывела их на холм, который перешел в гребень повыше двух предыдущих. На верхушке были набросаны валуны, вдоль гребня бежал невысокий скальный уступ. Плотояд опустился на каменную плиту и похлопал по ее поверхности, приглашая человека сесть рядом.

– Здесь задержимся и переведем дух, – объявил он. – Местность сильно пересеченная.

– Далеко нам еще? – поинтересовался Хортон.

Плотояд взмахнул пучком щупалец, служившим ему рукой.

– Еще два холма, – объявил он, – и мы почти пришли. Да, между прочим, уловили вы вечером Божий час?

– Божий час?

– Шекспир прозвал его так. Что‑то спускается с небес и трогает каждого. Словно там наверху кто‑то есть.

– Да, – подтвердил Хортон, – мы это уловили. Ты не можешь объяснить нам, что это такое?

– Не знаю, – ответил Плотояд, – мне оно не нравится. Без спроса заглядывает в нутро. Отворяет все мозги до печенок. Вот почему я покинул вас стремительно. Оно меня нервирует. Лишает сил. Но я вчера промедлил. Оно захватило меня на полдороге.

– Выходит, ты знал заранее, что оно придет?

– Оно приходит каждый день. Почти каждый день. Бывает иногда, хоть и неподолгу, что оно не показывается. А потом приходит опять и движется по часам дня. Нынче оно приходит вечерами. Каждый вечер на малое время позже. Движется и днем и ночью. Час меняется, хоть перемена почти незаметна.

– И это происходило в течение всех лет, что ты здесь?

– Всех‑всех, – подтвердил Плотояд. – Оно не оставляет в покое.

– Ты не догадываешься, что это?

– Шекспир говорил, оно из космоса. Он говорил – оно вроде как далеко в космосе. Оно приходит, когда точка планеты, где мы есть, поворачивается к некой точке в дальнем пространстве.

Пока шел разговор, Никодимус бродил по скальному уступу, то и дело наклоняясь и подбирая отдельные каменные осколки. Теперь он гордо направился к Хортону, протягивая штук пять мелких камушков.

– Изумруды, – объявил он. – Освобождены выветриванием и лежат просто так на земле. В основной породе их еще больше.

Хортон принял добычу, высыпал на ладонь и принялся разглядывать, помогая себе указательным пальцем. Плотояд пододвинулся поближе, наклонился, любопытствуя, и высказался:

– Красивенькие камни…

– Нет, черт побери, – отозвался Хортон. – Куда лучше, чем камни. Это действительно изумруды. – Он смерил Никодимуса подозрительным взглядом. – А ты‑то откуда узнал?

– Я взял трансмог охотника за минералами, – ответил робот. – Вставил трансмог инженера, но там еще оставалось место, вот я и добавил трансмог охотника…

– Охотник за минералами, подумать только! Какого дьявола тебе понадобился такой трансмог?

– Каждому из нас, – степенно ответил Никодимус, – было разрешено включить в комплект один трансмог – увлечение. Для нашего личного удовольствия. Существуют трансмоги филателиста, и шахматиста, и множество других. Но мне подумалось, что трансмог охотника за минералами…

Хортон вернул робота к вопросу об изумрудах.

– Ты говоришь, там еще есть?

– Предполагаю, что здесь целое состояние. Изумрудные копи.

Плотояд так и вскинулся:

– Состояние?

– Он прав, – сказал Хортон. – Весь холм может оказаться сплошным месторождением.

– Эти красивенькие камни имеют ценность?

– У моего народа имеют, и немалую.

– Никогда не слышал ничего подобного, – объявил Плотояд. – Для меня звучит совершенно безумно. Всего‑навсего камни, красивенькие, приятные глазу. Но что с ними делать? – Он неспешно поднялся на ноги. – Пора идти дальше.

– Хорошо, – согласился Хортон. – Пойдем дальше.

И вернул изумруды Никодимусу.

– Надлежало бы осмотреть все вокруг…

– Еще успеем, – сказал Хортон. – Никуда они не денутся.

– Надо провести основательную разведку, – настаивал робот, – в интересах Земли…

– Землю можно больше не принимать во внимание, – сказал Хортон. – Вы с Кораблем не оставили на этот счет сомнений. Что бы ни случилось, что бы мы ни нашли, Корабль возвращаться не намерен.

– Вы говорите непостижимо для меня, – вставил Плотояд.

– Извини нас, – успокоил его Хортон. – Просто небольшая шутка, понятная нам двоим. Не стоит и объяснять.

Они спустились с холма, пересекли еще одну лощину, потом полезли на новый склон. Передышек больше не было. Солнце поднялось выше и отчасти растопило лесную мглу. Становилось тепло.

Плотояд двигался вроде бы неуклюже, но шаг его был удивительно быстр и легок. Хортон пыхтел, стараясь не отставать, а Никодимус замыкал шествие. Но на робота Хортон не оборачивался, все его внимание было сосредоточено на идущем впереди: он напряженно соображал, что это все‑таки за существо. Дикарь и неряха, на сей счет не может быть двух мнений, но норовистый, нацеленный на убийство и потенциально опасный. Пока что держится достаточно дружелюбно, болтает без конца про своего сердечного друга Шекспира, но держи ухо востро. Вроде бы никаких признаков, что он может изменить добродушию и утратить хорошее настроение. И нет сомнения, что к этому человеку, Шекспиру, дикарь был привязан вполне искренне – а ведь не постеснялся признаться, что сожрал Шекспира. Тревожно. Совершенная загадка, что Плотояд не распознал ценности изумрудов. Кажется невероятным, что разум, каков бы он ни был, неспособен догадаться о стоимости драгоценных камней. Если только нет культур, полностью равнодушных к украшениям.

Они вскарабкались еще на один холм и стали спускаться, но не в лощину, а в чашеобразную впадину, опять‑таки окруженную со всех сторон холмами. И вдруг Плотояд остановился так резко, что Хортон, шедший за ним по пятам, налетел на него.

– Вот, – указал Плотояд куда‑то. – Отсюда можно увидеть. Мы почти добрались.

Хортон взглянул в предложенном направлении, но не разглядел ничего, кроме леса.

– То, белое? – спросил Никодимус.

– Именно, – радостно откликнулся Плотояд. – В белизне все и дело. Я держу его чистым и белым, соскребаю траву, что норовит вырасти меж камней, отмываю от пыли. Шекспир называл его греческим. Поведай мне, сэр, или ты, робот, что значит «греческий»? Я спрашивал у Шекспира, однако он смеялся в ответ. Качал головой и твердил, что это долгая история. Мне кажется иногда, он сам не знал ответа. Просто повторял слово, от кого‑то услышанное.

– Греческий – от имени земного народа, который назывался «греки», – сказал Хортон. – Греки добились величия много‑много веков назад. Здания, построенные в стиле, какой они предпочитали тогда, именуют греческими. Но это очень общее выражение. У греческой архитектуры много особенностей.

– Построено просто, – объявил Плотояд. – Стена, крыша и дверь. Вот и все. Но добротное жилище, должен вам сказать. Не пропускает ни ветра, ни дождя. Ты его еще не видишь? – Хортон покачал головой. – Скоро увидишь. Мы прибудем очень скоро.

Они спустились с холма на дно чаши, и тут Плотояд остановился опять. Показал на тропинку.

– В эту сторону домой. А в эту, не более двух шагов, к роднику. Желаешь испить доброй водицы?

– Не откажусь, – сказал Хортон. – Марш был утомительный. Не так уж далеко, но все время вверх‑вниз.

Родник бил прямо из склона. Вода собиралась в промоине, выточенной в камне, и стекала по каплям через край, образуя маленький ручеек.

– Ты пьешь первым, – предложил Плотояд. – Ты мой гость. Шекспир учил, что гость получает все первым. Я был гостем Шекспира. Он явился сюда до меня.

Хортон опустился на колени и, наклонив голову, коснулся губами воды. Она была такой холодной, что обжигала горло. Потом он сел на корточки, а Плотояд встал на четвереньки, припал к воде и принялся не пить, а лакать – как лакал бы кот, подхватывая воду языком.

А Хортон, сидя на корточках у родника, впервые по‑настоящему оценил мрачную красоту окружающего леса. Деревья казались мощными и темными невзирая на яркий солнечный свет. Они не были хвойными и все же напоминали о темных сосновых лесах северных окраин Земли. Вокруг родника и вверх по склону, с которого только что довелось спуститься, росли кустики не более трех футов в высоту, зато броского кроваво‑красного цвета. Ни с того ни с сего подумалось, что до самой этой минуты он не замечал ни на одном из растений ни цветов, ни плодов. Он взял эту странность на заметку и решил, выждав момент, навести справки.

Наполовину одолев подъем по тропинке, он разглядел наконец дом, который давно и безуспешно показывал Плотояд. Дом стоял на бугре посреди небольшой прогалины. И действительно показался Хортону греческим, хоть он никак не был знатоком ни греческой, ни какой‑либо иной архитектуры. Маленький дом жестких и простых линий, почти коробочка. Ни портика, ни малейшего изыска – четыре стены, гладкая неукрашенная дверь да крыша с пологими скатами, конек не слишком высоко.

– Шекспир жил здесь, когда я прибыл, – сообщил Плотояд. – Я поселился вместе. Мы жили счастливо здесь. Планета не лучше старой задницы, но счастье светит нам изнутри.

Они вышли на прогалину и подошли к дому тесной группой. До двери оставался десяток футов, когда Хортон поглядел вверх и неожиданно увидел деталь, прежде не примеченную: линялая ее белизна терялась на фоне белого камня. Теперь он застыл, пораженный ужасом. Над дверью был прикреплен оскаленный человеческий череп.

Плотояд перехватил его взгляд.

– Шекспир приветствует нас, – сообщил он. – Это череп Шекспира.

Рассматривая череп зачарованно и боязливо, Хортон обратил внимание, что у Шекспира не хватало двух передних зубов.

– Трудно было прибить Шекспира там, наверху, – повествовал Плотояд. – Плохое для него место, кость выветривается и крошится, однако так он просил. Череп над дверью, учил он меня, кости в мешках повесить внутри. Я выполнил все, как он сказал, хоть задача была прискорбной. Я делал так вопреки себе, но из чувства долга и чувства дружбы.

– Шекспир сам просил тебя сделать это?

– Разумеется. Неужели ты думаешь, что я дерзнул бы сам?

– Право, не знаю, что и думать.

– Обычай смерти, – сообщил Плотояд. – Съесть его точно тогда, когда он умирает. Исполнить обряд в роли священника, сказал он. Я сделал, как он велел. Обещал не подавиться и не подавился. Собрал всю волю и съел, какого бы дурного вкуса он ни был, до последнего хрящика. Обгрыз кости тщательным образом, чтобы на них ничего не осталось. Было больше, чем я хотел. Живот чуть не лопнул, а я ел и не прервался ни на мгновение, пока он не кончился совсем. Сделал все как полагается. Сделал со всей праведностью. Не опозорил своего друга. Я был его другом, единственным на планете…

– А что, может быть, – объявил Никодимус. – Человечество подчас возрождает специфические обычаи. Друг поглощает друга в знак преданности и уважения. Доисторические племена практиковали ритуальный каннибализм – лучшему другу или великому человеку оказывали особую честь тем, что его поедали.

– Но то доисторические племена, – возразил Хортон. – Никогда не слышал, чтобы в нынешнюю эпоху…

– Миновала тысяча лет, – напомнил Никодимус, – с той поры, как мы были там, на Земле. Время более чем достаточное для развития любых самых странных верований. Возможно, доисторические племена знали что‑то, чего мы не знаем. Возможно, в ритуальном каннибализме была своя логика, и за последнюю тысячу лет ее открыли заново. Даже если логика извращена, в ней могут быть привлекательные черты.