Композиция культурного капитала во Франции, США и других местах

Если выражаться более современным социологическим языком, культурный капитал сигнализирует о принадлежности к статусной группе, к определенному слою общества, в который вы должны быть допущены, чтобы получить доступ к наиболее ценным социальным ресурсам. Ее члены заводят друзей и ищут супругов среди себе подобных. Внутри нее же циркулирует информация о наиболее привлекательных экономических возможностях. Эта группа охраняет свои границы за счет престижного культурного потребления, за счет того, что люди ходят в оперу и читают книги. Когда они встречаются с человеком не своего круга, они его отталкивают и делают это с чистой совестью, ведь они чувствуют, что ими движет не стремление монополизировать доступ к экономическим благам, а похвальные рефлексы культурного человека. Монополизация все равно происходит, но она происходит как бы сама собой, без всякой задней мысли.

Исторически культурный капитал современного типа в западных обществах появляется в ренессансной Италии в XV веке. До него интерес к высокой культуре в нашем смысле слова встречается время от времени, но воспринимается скорее как личная причуда, не как что-то принудительное. Мы узнаем между делом, что один из английских епископов в XIII столетии собирал античные статуи и страшно сетовал, когда корабль, везший из Италии пополнения для его коллекции, затонул. Летописец сообщает об этом не то чтобы с неодобрением, но с некоторым отстраненным непониманием. После XVI века его мотивы уже не вызвали бы ни у кого в западнохристианской Европе изумления. Единая высокая культура, частью которой является восхищение изящными искусствами вообще и античностью в особенности, распространяется по Европе. Ее границы отчасти начинают размываться только в ХХ столетии, да и то не везде. Во Франции, например, мы и сегодня находим традиционную высокую культуру почти в полной неприкосновенности. «Культурный капитал» как термин ассоциируется сильнее всего с французским социологом по имени Пьер Бурдьё, который с помощью этого понятия пытался решить большую марксистскую загадку: как получается, что дети богатых становятся богатыми, а дети рабочего класса остаются рабочим классом, притом что большинство состояний не наследуется, а школьная система построена так, что все ученики получают вроде бы совершенно одинаковое формальное образование? Бурдьё отвечает: «Есть культурный капитал, который транслируется очень рано». Дети из французского высшего класса приходят в школу, умея читать и писать, причем некоторые учились читать по Прусту. Учителю, естественно, с ними легко и приятно. Совершенно невольно он выделяет их как способных и даже блестящих. Они становятся любимцами, им уделяется больше внимания, они хорошо справляются с экзаменами и выходят с прекрасными аттестатами. В итоге они идут дальше по жизни с полным ощущением, что они всего добились сами, и, в общем, все в это верят. И дети рабочего класса, которые учились в той же самой школе и не успевали, тоже думают, что те дети пробились, потому что они обладают большим дарованием.

История в других западных странах немного другая. Например, в Америке, которая была очень похожа до середины XX века на Европу, культурный капитал стал развиваться в другую сторону. Вместо единообразного «хорошего вкуса» наиболее ценимым свойством стала всеядность, о которой культурный человек может поддержать беседу с практически любым собеседником. Во Франции говорить о Модильяни — правильно и хорошо, о Клее — еще лучше, а вот признаваться, что вам нравится местный аналог Айвазовского, лучше не надо. В Америке идеально, когда вам нравится и Модильяни, и Клее, и местный аналог Айвазовского, и сам Айвазовский (вдруг нужно будет поддержать беседу с русским?), а также какое-то количество фолк-живописцев (вдруг надо будет коммуницировать с Native American?). Потому что в этом случае, с кем бы вы ни столкнулись, в вас почувствуют родственную душу.