Последний визит

Пожалуй, в том, что я получил призывную повестку в день моего рождения, был свой юмор, но тогда я его не почувствовал.

В моей памяти запечатлена картина, такая же яркая и сейчас, как в ту минуту, когда, войдя в нашу «столовую», я увидел, что Хелен сидит на своем высоком табурете у конца стола, опустив глаза, а рядом с моей тарелкой лежит подарок ко дню моего рождения, жестянка дорогого табака, и еще – длинный конверт. Мне не нужно было спрашивать, что в нем.

Ожидал я его уже давно, и все-таки меня словно врасплох застала мысль, что мне остается ровно неделя до того, как я уеду в Лондон. И неделя эта промчалась, как минута, я принимал последние решения, приводил в порядок дела с практикой, заполнял очередные анкеты министерства сельского хозяйства и организовывал перевозку нашего скудного имущества на ферму отца Хелен, где ей предстояло жить до моего возвращения.

Последний свой профессиональный визит я наметил на вторую половину дня в пятницу, и когда этот день настал, мне около трех часов позвонил старый Арнольд Саммергилл. И тут я понял, что на этом все действительно кончается: ведь мне предстояло совершить настоящее путешествие. Маленькая ферма Арнольда одиноко ютилась на поросшем кустарником склоне в самом сердце холмов. Звонил, собственно, не он, а мисс Томпсон, почтмейстерша в деревне Хейнби.

– Мистер Саммергилл просит, чтобы вы приехали посмотреть его собаку, – сказала она на этот раз.

– А что случилось?

Я услышал бормотание голосов на том конце провода.

– Он говорит, нога у нее не того.

– Не того? В каком смысле?

Вновь в трубке забормотали голоса.

– Он говорит, она наружу торчит.

– Ну, хорошо, – ответил я. – Сейчас еду.

Просить, чтобы собаку привезли в Дарроуби, не имело смысла: машины у Арнольда не было. Он и по телефону-то сам никогда не разговаривал. Все наши объяснения на расстоянии велись через мисс Томпсон. При необходимости Арнольд влезал на проржавелый велосипед, катил в Хейнби и поверял ей свои неприятности. Симптомы всегда описывались очень приблизительно, и я не ждал, что нога, и правда, окажется «не того» и будет «торчать наружу».

Пожалуй, размышлял я, выезжая на шоссе, даже и неплохо посмотреть на прощание именно Бенджамина. Для пса мелкого фермера имя было пышноватое, но я так никогда и не узнал, за какие свои качества он его получил. Впрочем, он вообще не очень подходил для этой обстановки – плотной староанглийской овчарке больше пристало бы важно прогуливаться по ухоженным газонам аристократического поместья, а не трусить рядом с Арнольдом по каменистым лугам. Это был классический образчик свернутого в трубку мохнатого ковра на четырех лапах, и с первого взгляда трудно было понять, где у него передний конец, а где задний. Но, умудрившись определить, что вот это – голова, вы обнаруживали, что сквозь плотную завесу шерсти на вас поглядывают удивительно добродушные глаза.

По правде говоря, дружелюбие Бенджамина порой бывало слишком уж бурным, особенно зимой, когда, донельзя обрадованный моим нежданным появлением, он клал мне на грудь широченные лапы, щедро облепленные грязью и навозом. Те же знаки нежного внимания он оказывал и моей машине (обычно после того, как я отмывал ее до блеска) и, обмениваясь дружескими шуточками с Сэмом внутри, изукрашивал стекла и кузов глинистыми отпечатками. Уж когда Бенджамин брался наводить беспорядок, он делал это основательно.

Но на последнем отрезке моего путешествия всякие размышления пришлось оставить. Отчаянно сжимая дергающийся, рвущийся из рук руль, слушая скрипы и стоны рессор и амортизаторов, я против воли ловил себя на мысли – она меня неизменно осеняла, едва я добирался до этого места, – что визиты на ферму мистера Саммергилла обходятся нам в порядочные суммы. Во всяком случае, никакой прибыли остаться не могло, поскольку такая зубодробительная дорога каждый раз обесценивала машину по крайней мере на пять фунтов. Не будучи автовладельцем, Арнольд не видел причин нарушать ее первозданное состояние.

Она представляла собой полоску земли и камней, шириной шесть футов, прихотливо петлявшую и кружившую по склонам. Трудность заключалась в том, что добраться до фермы можно было, только сначала спустившись в глубокую лощину, а затем поднявшись по лесистому склону, где стоял дом. Особенно жутким был спуск: машина, дрожа, повисала на каждом гребне, прежде чем ухнуть в глубокие колеи за ним. И каждый раз, слыша, как твердые камни скребут по днищу и глушителю, я тщетно пытался не высчитывать, во сколько фунтов, шиллингов и пенсов, может это обойтись.

А когда, выпучив глаза, с трудом удерживаясь, чтобы не разинуть рот, разбрызгивая колесами камешки, я, наконец, на нижней передаче одолел последний подъем перед домом, то, к своему большому удивлению, увидел, что Арнольд ждет меня на крыльце в одиночестве. Я как-то не привык видеть его без Бенджамина.

Он правильно истолковал мой недоумевающий взгляд и ткнул большим пальцем через плечо.

– В доме он! – В глазах у него пряталась тревога, но стоял он в обычной своей позе, расправив широкие плечи, откинув голову.

Я назвал его «старый», да и было ему за семьдесят, но черты под вязаным колпаком, который он всегда натягивал на уши, были правильными и сильными, а высокая фигура – худощавой и прямой. На него и сейчас было приятно смотреть, а в молодости он, несомненно, мог считаться красавцем, однако он так и не женился. Мне часто казалось, что тут не обошлось без какой-то романтической истории, но его как будто совсем не удручало, что он живет совсем один, «на отшибе», как говорили в деревне. То есть один, если не считать Бенджамина.

Мы вошли на кухню, и он небрежно согнал с запыленного шкафчика двух кур, но тут я увидел Бенджамина и остановился как вкопанный.

Большой пес сидел неподвижно возле стола – глаза за бахромой шерсти были широко открыты и мутны от страха. Он словно боялся пошевелиться, и, увидев его переднюю левую ногу, я понял почему. На этот раз Арнольд был точен. Она действительно торчала наружу и как! Под углом, да таким, что сердце у меня забилось с перебоями. Горизонтальный вывих локтевого сустава. Лучевая кость отходила от плечевой в немыслимую сторону.

Я осторожно сглотнул.

– Когда это случилось, мистер Саммергилл?

– Да час назад. – Он растерянно подергал свой смешной головной убор. – Я коров на другой луг перегонял, а старик Бенджамин любит их сзади куснуть разок-другой за ноги. Ну и докусался. Одна его лягнула, да прямо по ноге.

– Ах, так. – Мысли вихрем неслись у меня в голове. Я никогда еще не видел такого жуткого вывиха. И теперь, тридцать лет спустя, он остается единственным в моей практике. Как я ухитрюсь вправить его тут, в холмах? Без общей анестезии не обойтись, да и умелый помощник не помешал бы…

– Старина, старина, – сказал я, кладя руку на лохматую голову и лихорадочно соображая, – что же нам с тобой делать?

В ответ хвост заерзал по каменным плитам, дыхание стало пыхтящим, рот полуоткрылся и блеснули безупречно белые зубы.

Арнольд хрипло кашлянул.

– Вправить-то сумеете?

Но в том и заключалась вся суть! Небрежный кивок мог лишь напрасно обнадежить, но и тревожить старика своими сомнениями я не хотел. Отвезти такого гигантского пса в Дарроуби будет сложно.

От него и в кухне тесновато, так как же он поместится в машине? И ведь там Сэм, ему тоже нужно место. Да еще нога торчит… И где гарантия, что и в операционной я сумею справиться с подобным вывихом? Но даже в самом лучшем случае его придется везти назад сюда. Мне и до ночи не успеть…

Я осторожно провел пальцами по суставу, напряженно вспоминая все, что мне была известно о строении локтя. Раз нога в таком положении, значит, мышца полностью сместилась с мыщелка, и, для того чтобы вернуть ее на место, сустав придется сгибать, пока она не соскочит со второго мыщелка.

– Ну-ка, ну-ка, – бормотал я про себя – Если бы этот пес лежал под наркозом на столе, я бы мог взять ногу вот так! – Я ухватил ее над самым локтевым суставом и начал медленно отгибать лучевую кость вверх. Бенджамин быстро взглянул на меня и отвернул голову: обычное движение, каким добродушные собаки дают вам понять, что будут терпеливо сносить все ваши манипуляции.

Я отогнул кость еще выше, а тогда, удостоверившись, что локтевая мышца высвободилась, осторожно начал поворачивать лучевую и локтевую кости внутрь.

– Да… да… – бормотал я, – примерно так… – Но мой монолог оборвался, потому что кости под моей рукой вдруг чуть спружинили.

Я с изумлением уставился на ногу: она приняла абсолютное нормальный вид.

Бенджамин, по-видимому, тоже не сразу поверил: он робко прищурился из-за своей занавески и обнюхал локтевой сустав. Но тут же, убедившись, что все в порядке, встал и подошел к хозяину.

И шел он, даже не прихрамывая!

Губы Арнольда растянулись в улыбке.

– Вправили, значит!

– Кажется, вправил, мистер Саммергилл! – Я пытался говорить небрежно, но лишь с трудом удерживался, чтобы не испустить ликующего вопля или истерически не захохотать. Я же только ощупывал, чтобы разобраться, а сустав взял и встал на место. Случайность, но какая счастливая!

– Вот и хорошо, – сказал фермер. – А, старина? – Он нагнулся и почесал Бенджамииу ухо.

Анатомический театр, полный рукоплещущих студентов, – вот что требовалось для достойного завершения этого эпизода. Или чтобы произошел он в гостиной какого-нибудь миллионера в разгар званого вечера с его обожаемой собакой. Но нет, подобного со мной не случалось! Я поглядел вокруг, на захламленный кухонный стол, на груду немытой посуды в раковине, на обтрепанные рубашки Арнольда, сохнущие перед огнем, и улыбнулся про себя. Именно в такой обстановке я и добивался самых эффектных результатов. И видели это помимо Арнольда только две курицы, вновь восседавшие на шкафчике, но они сохранили полное равнодушие.

– Ну, мне пора, – сказал я, и Арнольд пошел со мной через двор к машине.

– Слышал я, вы в армию идете? – сказал он, когда я открыл дверцу.

– Да. Завтра уезжаю, мистер Саммергилл.

– Завтра, э? – Он поднял брови.

– Да, в Лондон. Вам там бывать не приходилось?

– Нет, черт не попутал! – Он так мотнул головой, что колпак переместился на затылок. – Это не для меня.

Я засмеялся.

– Что так?

– А оно вот как. – Он задумчиво поскреб подбородок – Был я разок в Бротоне, ну, и хватит с меня. Ходить по улицам не могу, и все тут.

– Ходить?

– Угу. Народу тьма-тьмущая. То большой шаг делай, то маленький, то большой, то маленький. Ну, не идут ноги и конец!

Я часто видел, как Арнольд ходил по лугам широким ровным шагом горца, которому никто не становится поперек дороги, и я прекрасно понял, каково ему пришлось. «То большой шаг, то маленький» – лучше это выразить было невозможно.

Я помахал на прощание, а старик сказал мне вслед:

– Береги себя, малый!

Из-за двери кухни высунулся нос Бенджамина. В любой другой день он бы вышел проводить меня вместе с хозяином, но нынче все было не как всегда, а в заключение я внезапно накинулся на него и стал крутить ему ногу. Лучше не рисковать!

Я на цыпочках свел машину по лесу вниз, но прежде, чем начать подъем, остановил ее и вылез. Сэм радостно прыгнул за мной.

Это была узкая долинка, зеленая расселина, укрытая от суровых вершин. Одно из преимуществ деревенского ветеринара заключается в том, что ему открываются вот такие потаенные уголки. Здесь не ступала ничья нога, кроме старого Арнольда, – ведь даже почтальон оставлял редкие письма в ящике на столбе у начала дороги – и никто не видел ослепительного багрянца и золота осенних деревьев, никто не слышал лепет и смешки ручья на им же чисто вымытых камнях.

Я пошел по берегу, глядя, как крохотные рыбешки молниями мелькают в прохладной глубине. Весной эти берега пестрели первоцветами, а к маю между стволами разливалось синее море колокольчиков, но сегодня под ясным прозрачным небом воздух был тронут сладостью умирающего года.

Я поднялся по откосу и сел среди уже забронзовевшего папоротника. Сэм по обыкновению улегся рядом со мной, и я гладил шелк его ушей. Склон напротив круто поднимался к поблескивающей обнажившейся полосе известняка у верхнего края обрыва, над которым солнце золотило вереск.

Я оглянулся назад, туда, где из трубы прозрачная струйка дыма поднималась над взлобьем холма, и во мне окрепла уверенность, что эпизод с Бенджамином, заключивший мою деятельность в Дарроуби, стал самым лучшим к ней эпилогом. Маленькая победа, дарящая глубокое удовлетворение, хотя отнюдь не потрясающая мир, – как все остальные маленькие победы и маленькие катастрофы, из которых слагается жизнь ветеринара. и которые остаются неизвестными и никем не замеченными.

Накануне вечером, когда Хелен укладывала мой чемодан, я засунул под рубашки и носки «Ветеринарный словарь» Блэка. Том весьма объемистый, но меня ожег страх, что я могу забыть чему учился, и я тут же придумал взять его с собой, чтобы прочитывать каждый день страницы две, освежая память. И здесь, в папоротнике, я вновь подумал, какое мне выпало счастье – не только любить животных, но и многое знать о них. Внезапно знания эти стали чем-то драгоценным.

Я вернулся к машине и открыл дверцу. Сэм вспрыгнул на сиденье, а я поглядел в другую сторону, туда, где долинка кончалась и между двумя склонами виднелась внизу далекая равнина. Безграничное разнообразие нежных оттенков, золото стерни, темные мазки рощ, неровная зелень лугов – все это слагалось в чудесную акварель. Я поймал себя на том, что с жадностью, словно впервые, любуюсь пейзажем, который уже столько раз радовал мое сердце, – огромным, чистым, обдуваемым всеми ветрами простором Йоркшира.

Я вернусь сюда, думал я, трогая машину. Назад, к моей работе… к моей тяжелой, честной, чудесной профессии.

Я постоянно твержу моим молодым помощникам, что не стоит расстраиваться, если никто не оценит блистательную операцию – ведь очень часто их будут непомерно восхвалять за какой-нибудь пустяк! Странно! За мою практику мне довелось вправить несколько локтевых вывихов, и каждый раз свидетелем был единственный зритель, не способный оценить происходящее. А жаль, потому что в сущности это же так красиво! Тем не менее операция, которую я проделал в тот день моего рождения без чьей-либо помощи, казалось, обобщила всю мою жизнь до моего призыва в военную авиацию. Такой символичный последний визит!

Седрик

Голос в трубке был каким-то странно нерешительным.

– Мистер Хэрриот… Я была бы очень вам благодарна, если бы вы приехали посмотреть мою собачку…

Женщина. Вернее, дама.

– Разумеется. А в чем дело?

– Ну-у… он… э… у него… он страдает некоторым метеоризмом.

– Прошу прощения?

Долгая пауза.

– У него сильный метеоризм.

– А конкретнее?

– Ну… полагаю, вы понимаете… ветры… – Голос жалобно дрогнул.

Мне показалось, что я уловил суть.

– Вы хотите сказать, что его желудок…

– Нет-нет, не желудок. Он выпускает… э… порядочное количество… э… ветров из… из… – В голосе появилось отчаяние.

– А-а! – Все прояснилось. – Понимаю. Но ведь ничего серьезного как будто нет? Он плохо себя чувствует?

– Нет. Во всех других отношениях он совершенно здоров.

– Ну и вы все-таки считаете, что мне нужно его посмотреть?

– Да-да, мистер Хэрриот! И как можно скорее. Это становится… стало серьезной проблемой…

– Хорошо, – сказал я. – Сейчас приеду. Будьте так добры, мне надо записать вашу фамилию и адрес.

– Миссис Рамни. «Лавры».

«Лавры» оказались красивым особняком на окраине Дарроуби, стоящим посреди большого сада. Дверь мне открыла сама миссис Рамни, и я был ошеломлен. Не столько даже ее поразительной красотой, сколько эфирностью ее облика. Вероятно, ей было под сорок, но она словно сошла со страниц викторианского романа – высокая, стройная, вся какая-то неземная. И я сразу же понял ее телефонные страдания. Такое воплощение изысканности, деликатности – и вдруг!..

– Седрик на кухне, – сказала она. – Я провожу вас.

Поразил меня и Седрик. Огромный боксер в диком восторге прыгнул ко мне и принялся скрести мою грудь такими огромными задубелыми лапами, каких мне давно видеть не приходилось. Я попытался сбросить его, но он повторил свой прыжок, восхищенно пыхтя мне в лицо и виляя всем задом.

– Сидеть! – резко сказала дама, а когда Седрик не обратил на нее ни малейшего внимания, добавила нервно, обращаясь ко мне: – Он такой ласковый.

– Да, – еле выговорил я. – Это сразу заметно. – И сбросив, наконец, могучую псину, попятился для безопасности в угол. – И часто этот… э… метеоризм имеет место?

Словно в ответ, почти осязаемая сероводородная волна поднялась от собаки и захлестнула меня. Видимо, радость от встречи со мной активизировала какие-то внутренние процессы в организме Седрика. Я упирался спиной в стену, а потому не мог подчиниться инстинкту самосохранения и бежать, а только заслонил лицо ладонью.

– Вы имели в виду это?

Миссис Рамни помахала перед носом кружевным платочком, и матовую бледность ее щек окрасил легкий румянец.

– Да… – ответила она еле слышно. – Это.

– Ну что же, – произнес я деловито. – Причин для беспокойства нет никаких. Пойдемте куда-нибудь, поговорим о том, как он питается, и обсудим еще кое-что.

Выяснилось, что Седрик получает довольно много мяса, и я составил меню, снизив количество белка и добавив углеводов. Затем прописал ему принимать по утрам и вечерам смесь белой глины с активированным углем и отправился восвояси со спокойной душой.

Случай был пустяковым, и он совсем изгладился у меня из памяти, когда снова позвонила миссис Рамни.

– Боюсь, Седрику не лучше, мистер Хэрриот.

– Очень сожалею. Так он… э… все еще… да… да… – Я задумался. – Вот что. По-моему, снова его смотреть сейчас мне смысла нет, а вы неделю-другую совсем не давайте ему мяса. Кормите его сухарями и ржаным хлебом, подсушенным в духовке. Ну и еще овощи. Я дам вам порошки подмешивать ему в еду. Вы не заехали бы?

Порошки эти обладали значительным абсорбционным потенциалом, и я не сомневался в их действенности, однако неделю спустя миссис Рамни опять позвонила.

– Ни малейшего улучшения, мистер Хэрриот. – В голосе ее слышалась прежняя дрожь. – Я… мне бы хотелось, чтобы вы еще раз его посмотрели.

Особого смысла в том, чтобы снова осматривать абсолютно здоровую собаку, я не видел, но заехать обещал. Вызовов у меня было много, и в «Лавры» я добрался после шести. У подъезда стояло несколько автомобилей, а когда я вошел в дом, то очутился среди гостей, приглашенных на коктейль, – людей одного круга с миссис Рамни и таких же утонченных. По правде говоря, я в своем рабочем костюме выглядел в этом элегантном обществе деревенским пентюхом.

Миссис Рамни как раз намеревалась проводить меня на кухню, но тут дверь распахнулась, и в нее, извиваясь от восторга, влетел Седрик. Секунду спустя джентльмен с лицом эстета уже отчаянно отбивался от огромных лап, весело царапавших ему жилет. Это ему удалось ценой потери двух пуговиц, и боксер принялся ластиться к одной из дам. Еще мгновение – и он сдернул бы с нее платье, но тут я его оттащил.

В изящной гостиной воцарился хаос. Жалобные уговоры хозяйки вплетались в испуганные возгласы при каждой новой атаке дюжего пса, но вскоре я обнаружил, что ситуация осложняется новым элементом. По комнате быстро разливался всепроникающий запах – злополучный недуг Седрика не замедлил дать о себе знать.

Я всячески старался забрать пса из гостиной, но он понятия не имел о послушании, и все мои попытки завершились жалким фиаско.

Одна неловкая минута сменялась другой, и тут-то я и постиг во всей полноте весь ужас положения миссис Рамни. Нет собаки, которая иногда не пускала бы «ветер», но Седрик был особая статья: он пускал его непрерывно. И звуки, сопровождавшие этот процесс, хотя сами по себе были вполне безобидны, в таком обществе вызывали даже большее смущение, чем дальнейшее бесшумное распространение газов.

А Седрик еще подливал масло в огонь: всякий раз, когда раздавался очередной взрыв, он вопросительно поглядывал на свой тыл и принимался выделывать курбеты по всей комнате, словно его взгляд ясно различал веющие по ней зефиры, а он ставил себе целью тут же их изловить.

Казалось, миновал год, прежде чем мне удалось изгнать его из гостиной. Миссис Рамни придерживала дверь открытой, когда я начал оттеснять Седрика в направлении кухни, но могучий боксер еще не истощил свои ресурсы, по дороге он внезапно задрал заднюю ногу, и мощная струя оросила острую, как бритва, складку модных брюк.

После этого вечера я ринулся в бой ради миссис Рамни. Ведь ей моя помощь была необходима как воздух, и я наносил Седрику визит за визитом, пробуя все новые и новые средства. Я проконсультировался у Зигфрида, и он рекомендовал диету из сухарей с древесным углем. Седрик поглощал их с видимым наслаждением, но и они ни на йоту не помогли.

А я все это время ломал голову над загадкой миссис Рамни. Она жила в Дарроуби уже несколько лет, но никто о ней ничего не знал. Неизвестно было даже, вдова она или разъехалась с мужем. Но меня такие подробности не интересовали. Интриговала меня куда более жгучая тайна: каким образом она навязала себе на шею такого пса, как Седрик?

Трудно было вообразить собаку, менее гармонировавшую с ее личностью. Даже не считая его беды, он во всем являлся полной ее противоположностью: дюжий, буйный, туповатый душа-парень, совершенно неуместный в ее утонченном доме. Я так и не узнал, что и почему их связало, но во время моих визитов я узнал, что и у Седрика есть свой поклонник – бывший батрак, Кон Фентон, подрабатывающий как приходящий садовник и три дня в неделю трудившийся в «Лаврах». Боксер кинулся провожать меня к воротам, и старик с восхищением уставился на него.

– Ух, черт! – сказал он. – Отличный пес!

– Вы правы, Кон – ответил я. – Очень симпатичный.

И я не кривил душой. При более близком знакомстве устоять перед дружелюбием Седрика было трудно. На редкость ласковый – ни злости, ни даже капли подлости, он был постоянно окружен ореолом не только зловония, но и искренней доброжелательности. Когда он отрывал у людей пуговицы или орошал их брюки, двигало им исключительно желание излить на них свою симпатию.

– Вот уж ляжки, так ляжки! – благоговейно прошептал Кон, с восторгом глядя на мускулистые ноги пса. – Ей-богу, он перемахнет через эту калитку и даже ее не заметит. Одно слово, стоящая собака.

И вдруг меня осенило, почему боксер так ему понравился. Между ним и Седриком было явное сходство – тоже не слишком обременен мозгами, сложен как бык, могучие плечи, широкая, вечно ухмыляющаяся физиономия – ну просто два сапога пара.

– Люблю я, когда хозяйка его в сад выпускает, – продолжал Кон, как обычно посапывая. – Уж с ним не соскучишься.

Я внимательно в него всмотрелся. Впрочем, он мог и не заметить особенности Седрика: ведь виделись они под открытым небом.

Всю дорогу домой я уныло размышлял над тем, что от моего лечения пользы Седрику нет никакой. Конечно, переживать по такому поводу казалось смешным, тем не менее ситуация начала меня угнетать, и моя тревога передалась Зигфриду. Он как раз спускался с крыльца, когда я вылез из машины, и его ладонь сочувственно опустилась на мое плечо.

– Вы из «Лавров», Джеймс? Ну как вы нашли нынче вашего пукающего боксера?

– Боюсь, без изменений, – ответил я, и мой коллега сострадательно покачал головой.

Мы оба потерпели поражение. Возможно, существуй тогда хлорофилловые таблетки, от них и была бы польза, но все тогдашние средства я перепробовал без малейших результатов. Положение выглядело безвыходным. И надо же, чтобы владелицей такой собаки была миссис Рамни! Даже обиняками обсуждать с ней Седрика было невыносимо.

От Тристана тоже проку оказалось никакого. Он весьма разборчиво решал, какие наши пациенты заслуживают его внимания, но симптомы Седрика сразу внушили ему интерес, и он во что бы то ни стало захотел сопровождать меня в «Лавры». Но этот визит для него оказался последним.

Могучий пес прыгнул нам навстречу, покинув свою хозяйку, и, словно нарочно, приветствовал нас особенно звучным залпом.

Тристан тотчас вскинул руку театральным жестом и продекламировал:

– О, говорите, вы, губы нежные, что никогда не лгали!

Больше я Тристана с собой не брал: мне и без него было тошно.

Тогда я еще не знал, что впереди меня поджидает даже более тяжкий удар. Несколько дней спустя опять позвонила миссис Рамни.

– Мистер Хэрриот, моя приятельница хочет привезти ко мне свою прелестную боксершу, чтобы связать ее с Седриком.

– А?

– Она хочет повязать свою суку с Седриком.

– С Седриком?.. – Я уцепился за край стола. Не может быть! – И вы согласились?

– Ну конечно.

Я помотал головой, проверяя, не снится ли мне это. Неужто кто-то хочет получить от Седрика потомство? Я уставился на телефон, и перед моим невидящим взором проплыли восемь маленьких Седриков, которые все унаследовали особенность своего родителя… Да что это я? По наследству это не передается… Я кашлянул, взял себя в руки и сказал твердым голосом:

– Что же, миссис Рамни, раз вы так считаете.

Наступила пауза.

– Но, мистер Хэрриот, я хотела бы, чтобы это произошло под вашим наблюдением.

– Право, не вижу, зачем! – Я сжал кулак так, что ногти впились в ладонь. – Мне кажется, все будет хорошо и без меня.

– Ах, я буду гораздо спокойнее, если вы приедете. Ну пожалуйста! – умоляюще сказала она.

Вместо того чтобы испустить заунывный стон, я судорожно втянул воздух в грудь.

– Хорошо. Утром приеду.

Весь вечер меня терзали дурные предчувствия. Впереди предстояло еще одно мучительное свидание с этой прелестной дамой. Ну почему мне все время выпадает на долю делить с ней эпизоды один другого непристойнее? И я искренне страшился худшего. Даже самый глупый кобель при виде сучки с течкой инстинктивно знает, что от него требуется. Но такой призовой идиот, как Седрик… Да, на душе у меня было смутно.

На следующее утро все худшие мои страхи оправдались. Труди, боксерша, оказалась изящным, относительно миниатюрным созданием и выражала полную готовность выполнить свою роль. Однако Седрик, хотя и впал при виде ее в неистовый восторг, на этом и остановился. Хорошенько ее обнюхав, он с идиотским видом затанцевал вокруг, высунув язык. После чего покатался по траве, затем ринулся к Труди, резко затормозил перед ней, раздвинув широкие лапы и наклонив голову, готовый затеять веселую возню. У меня вырвался тяжелый вздох. Так я и знал! Этот балбес-переросток представления не имел, что ему делать дальше.

Пантомима продолжалась, и, естественно, эмоциональное напряжение возымело обычный эффект. Теперь Седрик то и дело оглядывался с изумлением на свой хвост, будто в жизни ничего подобного не слышал.

Свои танцы он перемежал стремительными пробежками вокруг газона, но после десятой, видимо, решил, что ему все-таки следует заняться сукой. Он решительно направился к ней, и я затаил дыхание. К несчастью, зашел он не с того конца. Труди сносила его штучки с кротким терпением, но теперь, когда он лихо принялся за дело около ее левого уха, она не выдержала и, пронзительно тявкнув, куснула его заднюю ногу, так что он в испуге отскочил. После этого при каждом его приближении она угрожающе скалила зубы, явно разочаровавшись в своем нареченном, и с полным на то основанием.

– Мне кажется, миссис Рамни, с нее достаточно, – сказал я.

С меня тоже было более чем достаточно, как и с миссис Рамни, судя по ее прерывистому дыханию, заалевшим щекам и колышущемуся возле носа платочку.

– Да… конечно… Вероятно, вы правы, – ответила она.

Труди увезли домой, на чем карьера Седрика как производителя и окончилась.

А я решил, что наступило время поговорить с миссис Рамни, и несколько дней спустя заехал в «Лавры» без приглашения.

– Возможно, вы сочтете, что я слишком много на себя беру, – сказал я, – но, по моему глубокому убеждению, Седрик для вас не подходит. Настолько, что просто портит вам жизнь.

Глаза миссис Рамни расширились.

– Ну-у… Конечно, в некоторых отношениях с ним трудно… но что вы предлагаете?

– По-моему, вы должны завести другую собаку. Пуделя или корги. Небольшую. Чтобы вам просто было с ней справляться.

– Но, мистер Хэрриот, я подумать не могу, чтобы Седрика усыпили! – На глаза у нее навернулись слезы. – Я ведь очень к нему привязалась, несмотря на его… Несмотря ни на что.

– Ну что вы! Мне он тоже нравится. В общем-то он большой симпатяга. Но я нашел выход. Почему бы не отдать его Кону?

– Кону?

– Ну да. Он от Седрика просто без ума, а псу у старика будет неплохо. За тем домом большой луг, Кон даже скотину держит. Седрику будет где побегать. А Кон сможет приводить его с собой сюда, и три раза в неделю вы будете с ним видеться.

Миссис Рамни некоторое время молча смотрела на меня, но ее лицо озарилось надеждой.

– Вы знаете, мистер Хэрриот, это было бы отлично. Но вы уверены, что Кон его возьмет?

– Хотите держать пари? Он же старый холостяк и, наверное, страдает от одиночества. Вот только одно… обычно они встречаются в саду. Но когда Седрик в четырех стенах начнет… когда с ним случится…

– Думаю, это ничего, – быстро перебила миссис Рамни. – Кон брал его к себе на неделю-другую, когда я уезжала отдыхать, и ни разу не упомянул… ни о чем таком…

– Вот и прекрасно! – Я встал, прощаясь. – Лучше поговорите со стариком, не откладывая.

Миссис Рамни позвонила мне через два-три дня. Кон уцепился за ее предложение, и они с Седриком как будто очень счастливы вместе. А она последовала моему совету и взяла щенка пуделя.

Увидел я этого пуделя только через полгода, когда понадобилось полечить его от легкой экземы. Сидя в элегантной гостиной, глядя на миссис Рамни, подтянутую, безмятежную, изящную, с белым пудельком на коленях, я невольно восхитился гармоничностью этой картины. Пышный ковер, бархатные гардины до пола, хрупкие столики с дорогими фарфоровыми безделушками и миниатюрами в рамках. Нет, Седрику тут было нечего делать.

Кон Фентон жил всего в полумиле, и я, вместо того чтобы прямо вернуться в Скелдейл-Хаус, свернул туда, поддавшись минутному импульсу. Я постучал. Старик открыл дверь, и его широкое лицо стало еще шире от радостной улыбки.

– Входи, парень! – воскликнул он с обычным своим странным посапыванием. – Вот уж гость так гость!

Я не успел переступить порога тесной комнатушки, как в грудь мне уперлись тяжелые лапы. Седрик не изменил себе, и я с трудом добрался до колченогого кресла у очага. Кон уселся напротив, а когда боксер прыгнул, чтобы облизать ему лицо, дружески стукнул его кулаком между ушами.

– Сидеть, очумелая твоя душа! – прикрикнул Кон с нежностью, и Седрик блаженно опустился на ветхий половичок, с обожанием глядя на своего нового хозяина.

– Что же, мистер Хэрриот, – продолжал Кон, начиная набивать трубку крепчайшим на вид табаком, – очень я вам благодарен, что вы мне такого пса сподобили. Одно слово, редкостный пес, и я его ни за какие деньги не продам. Лучшего друга днем с огнем не сыщешь.

– Вот и прекрасно, Кон, – ответил я. – И, как вижу, ему у вас живется лучше некуда.

Старик раскурил трубку, и к почерневшим балкам низкого потолка поднялся клуб едкого дыма.

– Ага! Он ведь все больше снаружи околачивается. Такому большому псу надо же выход силе давать.

Но Седрик в эту минуту дал выход отнюдь не силе, потому что от него повеяло знакомой вонью, заглушившей даже вонь табака. Кон сохранял полное равнодушие, мне же в этом тесном пространстве чуть не стало дурно.

– Ну что же! – с трудом просипел я. – Мне пора. Я только на минутку завернул поглядеть, как вы с ним устроились.

Торопливо поднявшись с кресла, я устремился к двери, но душная волна накатила на меня с новой силой. Проходя мимо стола с остатками обеда, я увидел единственное украшение этого убогого жилища: надреснутую вазу с великолепным букетом гвоздик. Чтобы перевести дух, я уткнулся лицом в их благоуханную свежесть.

Кон одарил меня одобрительным взглядом.

– Хороши, а? Хозяйка в «Лаврах» позволяет мне брать домой хоть цветы, хоть что там еще, а гвоздики – они самые мои любимые.

– И делают вам честь! – искренне похвалил я, все еще пряча нос среди душистых лепестков.

– Так-то так, – произнес он задумчиво, – только вот радости мне от них меньше, чем вам.

– Почему же, Кон?

Он попыхтел трубкой.

– Замечали, небось, как я говорю? Не по-человечески вроде?

– Да нет… нет… нисколько.

– Уж что там! Это у меня с детства так. Вырезали мне полипы, ну и подпортили малость.

– Вот как…

– Оно, конечно, пустяки, только кое-чего я лишился.

– Вы хотите сказать, что… – У меня в мозгу забрезжил свет: вот каким образом человек и собака обрели друг друга, вот почему им так хорошо друг с другом. И счастливое совместное будущее им обеспечено. Перст судьбы, не иначе.

– Ну да, – грустно докончил старик. – Обоняния у меня нет. Ну прямо никакого.

Тягостное смущение, в которое меня ввергала злополучная слабость Седрика, объяснялось главным образом тем, что миссис Рамни была такой изящной, такой не от мира сего. И обсуждать с ней подробные земные предметы было смертельной мукой. И еще одно. Сорок лет назад в благовоспитанном обществе даже намек на нечто подобное был полным табу. Теперь времена другие, что я особенно остро осознал, когда очаровательнейшая старая дама подошла ко мне в харрогитском магазине и, прикоснувшись к моему локтю, сказала:

– Ах, мистер Хэрриот, мне так понравился ваш рассказ о пердящем боксере!

Уэс

Шутиху в щель для писем подбросил Уэсли Бинкс. Я побежал на звонок по темному коридору, и тут она взорвалась у самых моих ног, так что я от неожиданности просто взвился в воздух.

Распахнув дверь, я посмотрел по сторонам. Улица была пуста, но на углу, где фонарь отражался в витрине Робсона, мелькнула неясная фигура, и до меня донеслись отголоски ехидного смеха. Сделать я ничего не мог, хотя и знал, что где-то там прячется Уэсли Бинкс.

Я уныло вернулся в дом. Почему этот паренек с таким упорством допекает меня? Чем я мог так досадить десятилетнему мальчишке? Я никогда его не обижал, и тем не менее он явно вел против меня продуманную кампанию.

Впрочем, тут, возможно, не было ничего личного. Просто в его глазах я символизировал власть, установленный порядок вещей – или же просто оказался удобным объектом.

Бесспорно, я был прямо-таки создан для его излюбленной шуточки со звонком: ведь не пойти открывать я не мог – а вдруг это клиент? От приемной и от операционной до прихожей было очень далеко, и он знал, что всегда успеет удрать. К тому же он иногда заставлял меня спускаться из нашей квартирки под самой крышей. И как было не вспылить, если, проделав длиннейший путь до входной двери и открыв ее, увидел только гримасничающего мальчишку, который злорадно приплясывал на безопасном расстоянии!

Иногда он менял тактику и просовывал в щель для писем всякий мусор, или обрывал цветы, которые мы выращивали в крохотном палисаднике, или писал мелом на моей машине всякие слова.

Я знал, что кроме меня есть и другие жертвы. Мне приходилось слышать их жалобы – хозяина фруктовой лавки, чьи яблоки исчезали из ящика в витрине, бакалейщика, против воли угощавшего его печеньем.

Да, бесспорно, он был городской язвой, и непонятно, почему его нарекли в честь Уэсли, добродетельнейшего основателя методизма. В его воспитании явно не проглядывало никаких следов методистских заповедей. Впрочем, о его семье я ничего не знал. Жил он в беднейшей части Дарроуби, во «дворах», где теснились ветхие домишки, многие из которых стояли пустыми, потому что могли вот-вот рухнуть.

Я часто видел, как он бродит по лугам и проселкам или удит рыбу в тихих речных заводях в то время, когда должен был бы сидеть в школе на уроках. Стоила ему заметить меня, как он выкрикивал ядовитую насмешку, и, если с ним были приятели, все они покатывались от хохота. Неприятно, конечно, но я напоминал себе, что ничего личного тут нет, – просто я взрослый, и этого достаточно.

Решающую победу Уэсли, бесспорно, одержал в тот день, когда снял защитную решетку с люка нашего угольного подвала. Она находилась слева от входной двери, а под ней был крутой скат, по которому в подвал ссыпали уголь из мешков.

Не знаю, была ли это случайность или тонкий расчет, но решетку он убрал в день местного праздника. Торжества начинались шествием через весь городок, и во главе шел Серебряный оркестр, приглашавшийся из Хоултона.

Выглянув в окно нашей квартирки, я увидел, что шествие выстраивается на улице внизу.

– Погляди-ка, Хелен, – сказал я. – Они, по-видимому, пойдут отсюда. Там полно знакомых лиц.

Хелен нагнулась через мое плечо, разглядывая длинные шеренги школьников, школьниц и ветеранов. На тротуарах теснилось чуть ли не все население городка.

– Очень интересно! Давай спустимся и посмотрим, как они пойдут.

Мы сбежали по длинным лестничным маршам, и вслед за ней я вышел на крыльцо. И тут же оказался центром общего внимания. Зрителям на тротуарах представилась возможность в ожидании шествия поглазеть на что-то еще. Младшие школьники принялись махать мне из стройных рядов, люди вокруг и на противоположной стороне улицы улыбались и кивали.

Я без труда догадывался об их мыслях: «А вон из дома вышел новый ветеринар. Он на днях женился. Вон его хозяйка рядом с ним».

Меня охватило удивительно приятное чувство. Не знаю, все ли молодые мужья его испытывают, но в те первые месяцы меня не оставляло ощущение тихой и прочной радости. И я гордился тем, что я «новый ветеринар» и стал в городке своим. Возле меня на решетке, как символ моей значимости, висела дощечка с моей фамилией. Теперь я прочно стоял на ногах, я получил признание!

Поглядывая по сторонам, я отвечал на приветствия легкими, полными достоинства улыбками или любезно помахивал рукой, точно особа королевской крови во время торжественного выезда. Но тут я заметил, что мешаю Хелен смотреть, а потому сделал шаг влево, ступил на исчезнувшую решетку – и изящно скатился в подвал.

Эффектнее было бы сказать, что я внезапно исчез из виду, словно земля разверзлась и поглотила меня. Но к большому моему сожалению, этого не случилось. Тогда я просто отсиделся бы в подвале и был бы избавлен от дальнейших испытаний. Увы, скат оказался коротким и мои голова и плечи остались торчать над тротуаром.

Мое маленькое злоключение вызвало огромное оживление среди зрителей. Шествие было на время забыто. На некоторых лицах отразилась тревога, но вскоре хохот стал всеобщим. Взрослые хватались друг за друга, а младшие школьники, расстроив ряды, буквально валились с ног, и распорядители тщетно пытались восстановить порядок.

Я парализовал и музыкантов Серебряного оркестра, которые уже подносили к губам мундштуки своих труб, чтобы дать сигнал к выступлению. Им на время пришлось отказаться от этой идеи: вряд ли хоть у кого-нибудь хватило бы сил подуть даже в детскую свистульку.

Собственно говоря, на свет божий меня извлекли именно два музыканта, подхватив под мышки. А моя жена, вместо того чтобы протянуть мне руку помощи, изнемогала от смеха под моим укоризненным взглядом у дверного косяка, утирая глаза платочком.

Что произошло, я понял, когда вновь достиг уровня тротуара и начал с небрежным видом отряхивать брюки от угольной пыли. Вот тут я и увидел Уэсли Бинкса: согнувшись от хохота в три погибели, он показывал пальцем на меня и на угольный люк. Он был совсем близко в толпе зрителей, и я впервые мог как следует рассмотреть злобного бесенка, который так меня допекал. Наверное, я бессознательно шагнул в его сторону, потому что он мгновенно исчез в толпе, ухмыльнувшись напоследок по моему адресу.

Вечером я спросил про него у Хелен. Но она знала только, что отец Уэсли бросил семью, когда мальчику было лет шесть, а его мать потом снова вышла замуж и он живет с ней и отчимом.

По странному стечению обстоятельств мне вскоре представился случай познакомиться с ним покороче. Примерно неделю спустя после моего падения в угольный подвал, когда рана, нанесенная моему самолюбию, еще не зажила, я, заглянув в приемную, увидел, что там в одиночестве сидит Уэсли, то есть в одиночестве, если не считать тощей черной собачонки у него на коленях.

Я просто не поверил своим глазам. Сколько раз отшлифовывал я фразы, приготовленные именно на этот случай! Однако из-за собаки я сдержался: если ему требовалась моя профессиональная помощь, я не имел права начинать с нотаций. Может быть, потом…

Я надел белый халат и вышел к нему.

– Чем могу служить? – спросил я холодно.

Мальчик встал, и выражение вызова, смешанного с отчаянием, сказало, чего ему стоило прийти сюда.

– С собакой у меня неладно, – буркнул он.

– Хорошо. Неси ее сюда. – Я пошел впереди него в смотровую.

– Пожалуйста, положи ее на стол, – сказал я и, пока он укладывал собачонку на столе, решил, что не стоит упускать случая. Осматривая собаку, я небрежно коснусь недавних событий. Нет, никаких упреков, никаких язвительных уколов, а просто спокойный разбор ситуации. И я уже собрался сказать: «Почему ты все время устраиваешь мне пакости?» – но взглянул на собаку, и все остальное вылетело у меня из головы.

Собственно, это был полувзрослый щенок самых смешанных кровей. Свою черную глянцевитую шерсть он, наверное, получил от ньюфаундленда, а острый нос и небольшие вздернутые уши говорили, что среди его предков присутствовал терьер, но длинный, тонкий, как веревочка, хвост и кривые передние ноги поставили меня в тупик. Тем не менее он был очень симпатичным, с доброй выразительной мордочкой.

Но все мое внимание поглотили желтые комочки гноя в уголках его глаз и гнойная слизь, текущая из носа. И боязнь света: болезненно зажмурившись, песик отвернулся от окна.

Классический случай собачьей чумы определить очень просто, но удовлетворения при этом не испытываешь ни малейшего.

– А я и не знал, что ты обзавелся щенком. Давно он у тебя?

– С месяц. Один парень спер его из живодерни в Хартингтоне и продал мне.

– Ах, так! – Я смерил температуру и нисколько не удивился, увидев, что столбик ртути поднялся до 40 градусов.

– Сколько ему?

– Девять месяцев.

Я кивнул – самый скверный возраст.

И начал задавать все положенные вопросы, хотя знал ответы заранее. Да, последние недели песик вроде бы попритих. Да нет, не болел, а как-то заскучал и иногда кашлял. Ну и, разумеется, мальчик забеспокоился и принес его ко мне, только когда начались гнойные выделения из глаз и носа. Именно на этой стадии нам обычно и доводится осматривать чумных животных – когда уже поздно.

Уэсли отвечал настороженно и насуплено поглядывал на меня, словно в любую секунду ожидал получить затрещину. Но теперь, когда я рассмотрел его поближе, моя враждебность быстро рассеялась. Адский бесенок оказался просто ребенком, до которого никому не было дела. Грязный свитер с протертыми локтями, обтрепанные шорты и кисловатый запах детского, давно не мытого тела, который особенно меня ужаснул. Мне и в голову не приходило, что в Дарроуби могут быть такие дети.

Кончив отвечать мне, он собрался с духом и выпалил свой вопрос:

– Что с ним такое?

После некоторого колебания я ответил:

– У него чума, Уэс.

– Это что же?

– Тяжелая заразная болезнь. Наверное, он подхватил ее у другой, уже больной собаки.

– А он выздоровеет?

– Будем надеяться. Я сделаю все, что можно. – У меня не хватило мужества сказать мальчику, что его четвероногий друг скорее всего погибнет.

Я набрал в шприц «мактериновую смесь», которую мы тогда применяли при чуме от возможных осложнений. Большого проку от нее не было, но ведь и теперь со всеми нашими антибиотиками мы почти не можем повлиять на окончательный исход. Если удается захватить болезнь на ранней стадии, инъекция гипериммунной сыворотки может дать полное излечение, но хозяева собак редко обращаются к ветеринару так рано.

От укола щенок заскулил, и мальчик ласково его погладил.

– Не бойся, Принц, – сказал он.

– Значит, ты его так назвал? Принцем?

– Ну да. – Он потрепал шелковистые уши, а песик повернулся, взмахнул нелепым хвостом-веревочкой и быстро лизнул его пальцы. Уэс улыбнулся, поглядел на меня, и вдруг с чумазого лица исчезла угрюмая маска, а в темных ожесточенных глазах я прочел выражение восторженной радости. Я выругался про себя: значит, будет еще тяжелее.

Я отсыпал в коробочку борной кислоты и протянул ее мальчику.

– Растворяй в воде и промывай ему глаза и нос. Видишь, ноздри у него совсем запеклись. Ему сразу станет полегче.

Уэс молча взял коробочку и почти тем же движением положил на стол три с половиной шиллинга – наш обычный гонорар за консультацию.

– А когда мне с ним опять прийти?

Я нерешительно посмотрел на мальчика. Конечно, можно было повторить инъекцию, но что она даст? Он истолковал мои колебания по-своему.

– Я заплачу! – воскликнул он. – Я заработаю, сколько нужно!

– Да нет, Уэс. Я просто прикидывал, когда будет удобнее. Как насчет четверга?

Он радостно закивал и ушел.

Дезинфицируя стол, я испытывал гнетущее чувство беспомощности. Современный ветеринар реже сталкивается с собачьей чумой просто потому, что теперь люди стараются сделать щенку предохранительные прививки как можно раньше. Но в тридцатые годы такие счастливцы среди собак были редкостью. Чуму легко предупредить, но почти невозможно вылечить.

За следующие три недели Уэсли Бинкс преобразился самым волшебным образом. У него уже была прочная репутация заядлого бездельника, теперь же он стал образцом трудолюбия и усердия – разносил газеты по утрам, вскапывал огороды, помогал гуртовщикам гнать скот на рынок. Но, вероятно, только я знал, что делает он все это ради Принца.

Каждые два-три дня он являлся со щенком на прием и платил с щепетильной точностью. Разумеется, я брал с него чисто символическую сумму, но все остальные его деньги тоже уходили на Принца – на свежее мясо, молоко и сухарики.

– Принц сегодня выглядит настоящем щеголем, – сказал я, когда Уэс пришел в очередной раз. – А, да ты купил ему новый ошейник с поводком?

Мальчик застенчиво кивнул и напряженно посмотрел на меня:

– Ему лучше?

– Не лучше и не хуже, Уэс. Такая уж это болезнь – тянется и тянется без особых перемен.

– А когда… Вы это заметите?

Я задумался. Может быть, ему станет легче, если он поймет настоящее положение вещей.

– Видишь ли, дело обстоит так: Принц поправится, если ему удастся избежать нервных осложнений.

– А это что?

– Припадки, паралич и еще хорея – когда мышцы сами дергаются.

– Ну а если они начнутся?

– Тогда худо. Но ведь осложнения бывают не всегда. – Я попытался ободряюще улыбнуться. – И у Принца есть одно преимущество: – он полукровка. У собак смешанных пород есть такая штука – гибридная стойкость, которая помогает им бороться с болезнями. Он же ест неплохо и не куксится, верно?

– Ага!

– Ну так будем продолжать. Сейчас я сделаю ему еще одну инъекцию.

Мальчик вернулся через три дня, и по его лицу я догадался, что ему не терпится сообщить замечательную новость.

– Принцу куда лучше! Глаза и нос у него совсем сухие, а ест что твоя лошадь! – Он даже задыхался от волнения.

Я поднял щенка на стол. Да, действительно, он выглядел намного лучше, и я постарался поддержать ликующий тон.

– Просто замечательно, Уэс! – сказал я, а мозг мне сверлила тревожная мысль: если начнет развиваться нервная форма, то именно сейчас, когда собака как будто пошла на поправку. Я отогнал ее. – Ну, раз так, вам можно больше сюда не ходить, но внимательно следи за ним, и чуть заметишь что-нибудь необычное, сразу же веди его ко мне.

Маленький оборвыш сиял от восторга. Он буквально приплясывал в коридоре, а я от глубины души надеялся, что больше его и Принца не увижу.

Это произошло в пятницу вечером, а в понедельник вся история уже отодвинулась в прошлое, в категорию приятных воспоминаний. Но тут в приемную вошел Уэс, ведя на поводке Принца. Я сидел за письменным столом и заполнял еженедельник.

– Что случилось, Уэс? – спросил я, поднимая голову.

– Его дергает.

Я не пошел с ним в смотровую, а тут же сел на пол и стал вглядываться в щенка. Сначала я ничего не обнаружил, но потом заметил, что голова у него чуть-чуть подрагивает. Я положил ладонь ему между ушами и выждал. Да, вот оно: очень легкое, не непрерывное подергивание височных мышц, которого я так опасался.

– Боюсь, у него хорея, Уэс, – сказал я.

– А это что?

– Помнишь, я тебе говорил. Иногда ее называют пляской святого Витта. Я надеялся, что у него она не начнется.

Мальчик неожиданно стал очень маленьким, очень беззащитным. Он стоял понурившись и вертел в пальцах новый поводок. Заговорить ему было так трудно, что он даже закрыл глаза.

– Он что, умрет?

– Иногда собаки выздоравливают от хореи, Уэс. – Но я не сказал ему, что сам видел только один такой случай. – У меня есть таблетки, которые могут ему помочь. Сейчас я тебе их дам.

Я отсыпал ему горсть таблеток с мышьяком, которые давал той единственной вылеченной мной собаке. Я даже не был уверен, что ей помогли именно они. Но никакого другого средства все равно не было. Следующие две недели хорея у Принца протекала точно по учебнику. Все, чего я так боялся, происходило с беспощадной последовательностью. Подергивание распространилось с головы на конечности, потом при ходьбе он начал вилять задом.

Уэсли чуть ли не каждый день приводил его ко мне, и я что-то делал, одновременно стараясь показать, что положение безнадежно. Но мальчик упрямо не отступал. Он с еще большей энергией разносил газеты, брался за любую работу и обязательно мне платил, хотя я не хотел брать денег. Потом он пришел один.

– Принца я не привел, – пробормотал он. – Он ходить не может. Вы бы не съездили посмотреть его?

Мы сели в машину. Было воскресенье, и, как всегда, к трем часам улицы обезлюдели. Уэс провел меня через мощеный булыжником двор и открыл дверь. В нос ударил душный запах. Сельский ветеринар быстро отучается от брезгливости, и все-таки меня затошнило. Миссис Бинкс, неряшливая толстуха в каком-то бесформенном балахоне, с сигаретой во рту читала журнал, положив его на кухонном столе между грудами грязных тарелок, и только тряхнула папильотками, когда мы вошли.

На кушетке под окном храпел ее муж, от которого разило пивом. Раковину, тоже заваленную грязной посудой, покрывал какой-то отвратительный зеленый налет. На полу валялись газеты, одежда и разный непонятный хлам, и над всем этим в полную мощь гремело радио.

Чистой и новой здесь была только собачья корзинка в углу. Я прошел туда и нагнулся над щенком. Принц бессильно вытянулся, его исхудавшее тело непрерывно дергалось. Ввалившиеся глаза, вновь залитые гноем, безучастно смотрели прямо перед собой.

– Уэс, – сказал я, – его лучше усыпить.

Он ничего не ответил, а ревущее радио заглушало мои слова, когда я попытался объяснить. Я повернулся к его матери:

– Вы не могли бы выключить радио?

Она кивнула сыну, он подошел к приемнику и повернул ручку. В наступившей тишине я сказал Уэсли:

– Поверь мне, ничего другого не остается. Нельзя же допустить, чтобы он вот так мучился, пока не умрет.

Мальчик даже не посмотрел на меня, его взгляд был устремлен на щенка. Потом он поднес руку к лицу, и я услышал тихий шепот:

– Ладно…

Я побежал в машину за нембуталом.

– Не бойся, ему совсем не будет больно, – сказал я, наполняя шприц. И действительно, щенок только глубоко вздохнул. Потом он вытянулся, и роковая дрожь утихла навсегда. Я положил шприц в карман.

– Я его заберу, Уэс?

Он поглядел на меня непонимающими глазами, во тут вмешалась его мать:

– Забирайте, забирайте его! Я с самого начала не хотела эту дрянь в дом пускать! – И она снова погрузилась в свой журнал.

Я быстро поднял обмякшее тельце и вышел. Уэс вышел следом за мной и смотрел, как я бережно кладу Принца в багажник на мой черный сложенный халат. Когда я захлопнул крышку, он прижал кулаки к глазам и весь затрясся от рыданий. Я обнял его за плечи, и, пока он плакал, прижавшись ко мне, я подумал, что, наверное, ему еще никогда не доводилось плакать вот так – как плачут дети, когда их есть кому утешать.

Но вскоре он отодвинулся и размазал слезы по грязным щекам.

– Ты вернешься домой, Уэс? – спросил я.

Он замигал и взглянул на меня с прежним хмурым выражением.

– Не-а, – ответил он, повернулся и зашагал через улицу. Я смотрел, как он, не оглянувшись, перелез через ограду и побрел по лугу к реке.

И мне почудилось, что я вижу, как он возвращается к своему прежнему существованию. С тех пор он уже не разносил газет и никому не помогал в огороде. Меня он больше не допекал, но поведение его становилось все более ожесточенным. Он поджигал сараи, был арестован за кражу, а в тринадцать лет начал угонять автомобили.

В конце концов его отправили в специальную школу, и он навсегда исчез из наших краев. Никто не знал, что с ним сталось, и почти все забыли его. Среди тех, кто не забыл, был наш полицейский.

– Этот парнишка, Уэсли Бинкс, Помните? – как-то сказал он мне задумчиво. – Второго такого закоренелого я еще не встречал. По-моему, он в жизни никого и ничего не любил. Ни единого живого существа.

– Я понимаю вас, – ответил я. – Но вы не вполне правы. Было одно живое существо…

Святая истина – любовь к животному, необходимость заботиться о нем нередко оказывают решающее влияние на детей и подростков. Эта история, кроме того, наглядно иллюстрирует ужасы собачьей чумы, и, когда я вижу в нашей приемной нескончаемую очередь людей, приведших щенков для прививки, я радуюсь, что теперь у нас есть средство обезвредить эту страшную болезнь.