Заместитель

Мы с Зигфридом завтракаем в большой столовой. Мой патрон оторвался от письма, которое читал.

– Джеймс, вы помните Стьюи Брэннана?

Я улыбнулся:

– Ну конечно. Скачки в Бротоне?

Приятель Зигфрида со студенческой скамьи. Дружелюбный медведь. Конечно, я его не забыл.

– Да-да. – Зигфрид кивнул. – Ну так я получил от него письмо. У него уже успел родиться шестой. И хотя он не жалуется, не думаю, что ему хорошо живется в такой дыре, как его Хенсфилд. Еле-еле на хлеб зарабатывает. – Он задумчиво подергал себя за ухо. – Знаете, Джеймс, было бы неплохо дать ему возможность отдохнуть. Вы не согласились бы поехать туда и подменить его недельки на две, чтобы он свозил свое семейство к морю?

– Конечно. С удовольствием. Но ведь вам одному нелегко придется?

– Мне полезно поразмяться, – отмахнулся Зигфрид. – Да и вообще у нас сейчас тихое время. Так я ему сегодня же напишу.

Стьюи с благодарностью ухватился за это предложение, и несколько дней спустя я отправился в Хенсфилд. Йоркшир – самое большое графство в Англии и, пожалуй, может похвастать наибольшим разнообразием. Меня просто потрясло, когда, покинув зеленые холмы и прозрачный воздух Дарроуби, я через какие-нибудь два часа увидел, как из рыжей пелены лесом встают фабричные трубы. Тут начинался промышленный Йоркшир, и я проезжал мимо фабрик, угрюмых и сатанинских, какие могут привидеться только в кошмаре, мимо длинных рядов унылых одинаковых домов, в которых жили рабочие. Все было черным – дома, фабрики, заборы, деревья, даже окружающие холмы, закопченные и изуродованные дымом, извергаемым на город сотнями гигантских труб.

Приемная Стьюи находилась в самом сердце этого ада, в мрачном здании, покрытом слоем сажи. Нажав на кнопку звонка, я прочитал на дощечке: «Стюарт Брэннан, ветеринарный хирург, член Королевского ветеринарного колледжа и специалист по собакам». Интересно, подумал я, как отнеслись бы к этому добавлению светила Королевского ветеринарного колледжа, но тут дверь открылась, и я увидел своего коллегу.

Он совсем заполнил дверной проем. Пожалуй, со времени нашей первой и последней встречи он стал еще толще, и, поскольку был конец августа, он, естественно, не надел запомнившейся мне флотской шинели, но в остальном с того времени, когда мы познакомились в Дарроуби, внешне нисколько не изменился – круглое мясистое добродушное лицо, темная влажная прядь, прилипшая ко лбу, всегда орошенному капельками пота.

Он ухватил меня за руку и радостно втащил в дверь.

– Джим! Очень рад вас видеть! Мои все в восторге – отправились за покупками перед поездкой. Мы уже списались насчет квартиры в Блэкпуле. – Его неугасимая улыбка стала еще шире.

Мы прошли в заднюю комнату, где на буром линолеуме стоял шаткий раскладной стол. Я увидел раковину в углу, несколько полок с бутылями и шкафчик, выкрашенный белой краской. В воздухе стоял легкий застарелый запах карболки и кошачьей мочи.

– Тут я осматриваю животных, – не без гордости объяснил Стьюи и посмотрел на часы. – Двадцать минут шестого. Через десять минут начинается прием. А пока давайте я покажу, что тут и как.

Осмотр продолжался недолго, потому что смотреть, собственно, было нечего. Я знал, что в Хенсфилде подвизается весьма фешенебельная ветеринарная фирма, а Стьюи обслуживает главным образом бедняков. И его приемная была типична для практики, которая дышит на ладан. Все имелось словно бы в единственном числе – одна прямая хирургическая игла, одна изогнутая, одни ножницы, один шприц. Выбор лекарств был крайне ограничен, но зато пузырьки и банки для них отличались редким разнообразием – особенно пузырьки: таких неожиданных форм мне в ветеринарных аптеках видеть еще не доводилось.

– Конечно, тут похвастать особенно нечем, Джим, – сказал Стьюи, словно читал мои мысли. – Практика у меня не модная и зарабатываю я мало. Но концы с концами мы сводим, а ведь это главное.

Я вспомнил, что ту же фразу он сказал в тот день, когда мы познакомились на скачках. По-видимому, дальше, чем сводить концы с концами, его честолюбие не шло.

Он приподнял занавеску, отделявшую дальнюю часть комнаты.

– А это, так сказать, зал ожидания. – Он улыбнулся, заметив, с каким удивлением я оглядел десяток стульев, расставленных у трех стен. – Не слишком роскошно, Джим, и очереди на улице не выстраиваются. Но ничего, живем.

В дверь уже входили клиенты Стьюи: две девочки с черной собакой, старик в кепке с терьером на веревочке, подросток с кроликом в корзине.

– Ну что ж, начнем, – сказал Стьюи, натянул белый халат, откинул занавеску и пригласил: – Пожалуйста, кто первый?

Девочки поставили свою собаку на стол: длиннохвостая многопородная дворняжка содрогалась от страха, опасливо косясь на белый халат.

– Ну-ну, малышка, – проворковал Стьюи, – я тебе больно не сделаю. – Он ласково погладил дрожащую голову и только потом повернулся к девочкам: – Так в чем беда?

– Она на ногу припадает, – ответила одна из них.

Словно в подтверждение, собачонка жалобно подняла переднюю лапу. Стьюи забрал ее в огромную ручищу и начал бережно ощупывать. Меня поразила эта мягкая нежность в таком, казалось бы, неуклюжем великане.

– Кости целы, – объявил он. – Просто немножко потянула плечо. Постарайтесь, чтобы она поменьше бегала, а утром и вечером втирайте вот это.

Он отлил беловатое притирание из бутыли в пузырек непонятной формы и протянул его девочкам.

Одна из них разжала кулачок, стискивавший шиллинг.

– Спасибо, – сказал Стьюи без малейшего удивления. – До свидания.

Он осмотрел еще нескольких животных и уже снова направился к занавеске, чтобы позвать следующего, но тут через другую дверь вошли два уличных оборвыша, таща бельевую корзинку со всевозможными бутылками и склянками.

Стьюи нагнулся над корзиной и начал с видом знатока перебирать бутылочки из-под соусов, банки из-под маринадов, былые вместилища кетчупа. Наконец он принял решение и заявил:

– Три пенса.

– Шесть, – хором сказали оборвыши.

– Четыре, – буркнул Стьюи.

– Шесть, – пропели оборвыши.

– Пять, – не сдавался мой коллега.

– Шесть! – Их тон стал победоносным.

– Ну ладно, – вздохнул Стьюи, отдал требуемую монетку и начал складывать свое новое приобретение под раковину.

– Я сдираю этикетки, Джим, и кипячу их как следует.

– Угу.

– Все-таки экономия.

Так я узнал тайну этой странной аптечной посуды.

Последний клиент появился из-за занавески в половине седьмого. Весь прием я наблюдал, с каким тщанием Стьюи неторопливо осматривал каждое животное и выбирал наилучшее лечение в пределах своих ограниченных ресурсов. Гонорар его исчерпывался одним-двумя шиллингами, и я понял, почему он только-только сводит концы с концами.

И еще я заметил, что всем клиентам он нравится. Да, его приемная оставляла желать лучшего, но зато он сам был неизменно внимателен и добр.

Последней была дородная дама, очень чопорная и выражавшаяся на самом изысканном литературном языке.

– Моя собачка была на прошлой неделе укушена в шею, – объявила она, – и боюсь, в рану проникла инфекция.

– Да-да, – озабоченно кивнул Стьюи, и пальцы=бананы порхающим движением ощупали распухшую шею животного. – Ничего хорошего. Если мы не примем мер, дело может кончиться абсцессом.

Он долго выстригал шерсть и обрабатывал глубокую ранку перекисью водорода. Потом вдул в нее присыпку, наложил ватный тампон и забинтовал. Затем он сделал антистафилококковую инъекцию, а в заключение вручил даме бутылку из-под соуса, по горлышко полную раствора акрифлавина.

– Применяйте, как указано в рецепте, – сказал он.

Наступила пауза, и дама выжидательно открыла кошелек.

После долгой внутренней борьбы, о которой свидетельствовало подергивание щек и век, он наконец решительно расправил плечи:

– Три шиллинга шесть пенсов.

По меркам Стьюи это был огромный гонорар, хотя в любой другой ветеринарной лечебнице такая сумма составила бы минимум, и я даже не уверен, не назначил ли он ее в убыток себе.

Когда дама удалилась, во внутренних комнатах внезапно поднялся оглушительный гвалт. Стьюи одарил меня сияющей улыбкой:

– Мег вернулась с ребятками. Идемте, я вас познакомлю.

Мы вышли в коридор и погрузились в невероятный шум и суматоху. Дети кричали, визжали, прыскали от смеха; звякали ведерки и лопаточки; большой мяч прыгал от стены к стене, и все перекрывал безжалостный плач младенца.

Стьюи шагнул в центр сумятицы и извлек оттуда худенькую женщину.

– Моя жена, – произнес он с тихой гордостью и посмотрел на нее, словно подросток на кинозвезду.

– Здравствуйте, – сказал я.

Мег Брэннан пожала мне руку и улыбнулась. Ее неотразимая прелесть существовала только в глазах ее мужа. Она сохраняла остатки миловидности, но ее лицо несло следы нелегко прожитых лет. Я представил себе ее жизнь – матери, домохозяйки, кухарки, секретарши, регистраторши и ветеринарной сестры!

– Ах, мистер Хэрриот, вы и мистер Фарнон так добры, что согласились нас выручить. Мы просто мечтаем об этой поездке! – В ее глазах отсвечивало отчаяние, но они были очень добрыми.

Я пожал плечами.

– Миссис Брэннан, о доброте тут речи нет. Я уверен, что извлеку для себя много пользы, и от души надеюсь, что вы все чудесно отдохнете! (Говорил я совершенно искренне – судя по ее виду, отдохнуть ей было абсолютно необходимо.)

Меня познакомили с детьми, но я так до конца в них не разобрался. Кроме младенца, который вопил не переставая, во всю силу поистине железных легких, имелось как будто три мальчика и три девочки, но точно сказать не могу – слишком быстро они проносились то туда, то сюда.

Утихомирились они (ненадолго) только за ужином, когда Мег кормила их и нас, накладывая из огромной кастрюли жидкое варево, включавшее кусочки баранины и картошку с морковью, – кстати, очень вкусное. Затем мы получили по солидному куску бланманже, сдобренного джемом.

Тут снова поднялся шум: ребятишки с неимоверной быстротой расправились со своими порциями и устроились играть тут же в комнате. Меня смущал только новый пестрый мяч: два старших мальчика перебрасывались им через стол, за которым мы ели. Родители их не останавливали – Мег, чувствовал я, уже перестала пытаться что-либо изменить, а Стьюи никогда и не пытался.

Только один раз, когда мяч пролетел под самым моим носом, чудом не задев ложку с дрожащей пирамидкой бланманже, отец все-таки запротестовал:

– Полегче, полегче! – рассеянно буркнул он, и мяч продолжал летать, но ближе к середине стола.

На следующее утро я проводил счастливее семейство. Стьюи за рулем большого проржавевшего форда кивал и помахивал рукой, Мег рядом с ним улыбнулась измученной улыбкой, а за треснутыми боковыми стеклами куча ребятишек и собак сражалась за самые удобные места. Машина тронулась, кроватка, коляска и чемоданы на крыше угрожающе закачались, дети завопили, собаки залаяли, младенец заплакал, и они укатили.

Когда я вошел в дом, меня окутала глубокая тишина и принесла с собой ощущение тревоги. Мне предстояло две недели заменять Стьюи, и мысль об этой плохо оборудованной операционной меня отнюдь не успокоила. Если случай окажется действительно серьезным, я попаду в трудное положение!

Но я тут же ободрился. Судя по тому, что мне пришлось увидеть, ничего из ряда вон выходящего ждать не приходилось. Стьюи упомянул, что главный доход ему приносит кастрация котов. Ну, прибавим экзему ушной раковины, еще два-три легких заболевания – наверное, этим все и ограничится.

Утренний прием только подтвердил мои предположения. Бедно одетые люди приводили дворняжек, приносили кошек и кроликов с пустячными недомоганиями, и я благодушно роздал немало бутылок из-под минеральной воды и баночек из-под паштета, вполне обходясь небогатым ассортиментом лекарств в аптеке Стьюи.

Хлопоты мне причинял только стол, который то и дело складывался, когда я поднимал на него животных. Металлические распорки имели обыкновение в решающий момент срываться с упора, ножки подламывались, и пациент соскальзывал на пол. Но через некоторое время я приспособился и, осматривая животное, подпирал распорку коленом.

Около половины одиннадцатого, приподняв занавеску в последний раз, я убедился, что в приемной больше никого нет, – только в воздухе еще висел особый собачье-кошачий запах. Запирая дверь, я подумал, что до вечернего приема мне, собственно, совершенно нечего делать. В Дарроуби я сразу побежал бы к машине, чтобы отправиться в дневной объезд, но тут почти вся работа велась в операционной.

Я раздумывал, чем бы заняться после единственного вызова, значившегося в еженедельнике, но тут в дверь позвонили. Еще один звонок и отчаянный стук. Я нырнул под занавеску и повернул ключ. На крыльце стояла молодая элегантно одетая пара. Мужчина держал на руках курчавого лабрадора-ретривера, а у тротуара позади них виднелась большая сверкающая машина с домиком-прицепом.

– Вы ветеринар? – еле выговорила молодая женщина. Ей было лет двадцать пять – каштановые волосы, красивое лицо и полные ужаса глаза.

Я кивнул:

– Да-да. Что случилось?

– Наш пес… – хрипло сказал молодой человек. Лицо его побелело. – Он попал под машину.

Я посмотрел на золотистое неподвижное тело:

– Тяжелая травма?

После короткой паузы женщина прошептала:

– Поглядите на его заднюю ногу.

Я шагнул вперед – и меня мороз продрал по коже. В заплюсневом суставе нога была оторвана. Нет, не сломана, а именно оторвана и болталась на лоскуте кожи. В ярких солнечных лучах отвратительно поблескивали белые концы обнаженных костей.

Казалось, я очень долго, словно в столбняке, тупо глядел на собаку, а когда наконец обрел голос, он прозвучал как чужой.

– Войдите, – пробормотал я и повел их через благоуханную приемную к столу, горько сознавая, насколько я ошибся, когда решил, что меня тут никакие трагедии не подстерегают.

Замещая кого-то, получаешь уникальную возможность приобщиться к образу жизни другого человека. Лечение мелких животных можно организовать множеством самых разных способов, и Стьюи Брэннан избрал один из наиболее оригинальных. По странному капризу судьбы чуть ли не самый тягостный и ответственный эпизод в моей практике выпал мне на долю в приемной Стьюи, где выбор медикаментов и инструментов был пугающе скуден…

Ким

Я отдернул занавеску, и молодой человек, пошатываясь, положил свою ношу на стол. Теперь можно было рассмотреть типичные признаки дорожного происшествия: грязь, буквально вбитая в глянцевитое золото шерсти, множество царапин и ссадин. Но вот изувеченная нога не была типичной. Ничего подобного мне еще видеть не приходилось.

Я отвел взгляд и спросил хозяйку собаки:

– Как это случилось?

– В одну секунду. – Ее глаза наполнились слезами. – Мы путешествуем и даже не собирались останавливаться в Хенсфилде. («Еще бы!» – подумал я.) Только хотели купить газету, а Ким выпрыгнул из машины… И вот…

Я поглядел на пса, неподвижно распростертого на столе, и легонько погладил благородную голову.

– Бедняга! – пробормотал я, и на мгновение прекрасные карие глаза обратились на меня, а хвост раза два стукнул по столу.

– Откуда вы? – спросил я.

– Из Суррея, – ответил молодой человек.

– Ах так… – Я потер подбородок. В черном туннеле вдруг забрезжил свет спасительной лазейки. – Может быть, я сделаю перевязку и вы отвезете его домой, к собственному ветеринару?

Он посмотрел на жену, потом снова повернулся ко мне:

– И что тогда? Ему ампутируют ногу?

Я ничего не ответил. Конечно, именно так и поступят в хорошо оборудованной ветеринарной лечебнице, где много умелых помощников и операционная отвечает всем современным требованиям. Да и что еще можно сделать?

От этих мыслей меня отвлекла хозяйка собаки.

– Но если все-таки есть шанс спасти ногу, меры надо принять немедленно, ведь верно? – Она умоляюще посмотрела на меня.

– Да, – хрипло ответил я. – Конечно.

И начал осмотр. Повреждения кожи оказались пустяковыми. Пес был в шоке, но слизистые оболочки оставались розовыми – по-видимому, дело обошлось без внутреннего кровотечения. Да, случай был бы легкий, если бы не эта страшная нога.

Я уставился на нее, и меня снова ужаснуло поблескивание гладких поверхностей заплюсневого сустава. Было что-то почти непристойное в том, что они обнажились у живой собаки. Казалось, жестокие любопытные руки нарочно разломали сустав.

Я начал лихорадочно обыскивать операционную, вытаскивал ящики, распахивал дверцы шкафов, открывал коробки. При каждой полезной находке у меня колотилось сердце: банка кетгута в спирту, пачка ваты, йодоформ в пульверизаторе и – вот действительно сокровище! – флакон снотворного для анестезии.

Больше всего пользы принесли бы антибиотики, но их я, конечно, даже не искал – в те дни они еще не были открыты. Я лихорадочно рылся в поисках хотя бы одной-двух унций сульфаниламида, но тщетно – такой роскоши в хозяйстве Стьюи не водилось. Тут я наткнулся на коробку с гипсовыми бинтами, и она мне кое-что напомнила.

В то время, на исходе тридцатых годов, у всех еще была жива в памяти гражданская война в Испании. В ее последние месяцы медикаментов настолько не хватало, что нередко страшнейшие раны просто заключали в гипс, чтобы они «поварились в собственном соку», по мрачному выражению тех лет. Но результаты порой оказывались на удивление хорошими.

Я схватил бинты. Теперь я знал, что мне делать. Полный суровой решимости, я ввел иглу в вену и медленно впрыснул снотворное. Ким мигнул, лениво зевнул и погрузился в сон. Быстро разложив свой скудный арсенал, я попробовал повернуть собаку поудобнее. Но особенности стола вылетели у меня из головы, и едва я приподнял задние лапы, как он накренился и тело собаки беспомощно заскользило на пол.

– Хватайте его! – Мой отчаянный вопль возымел действие: хозяин успел подхватить расслабленное тело, а я торопливо вернул распорки на место и поверхность стола снова приняла горизонтальное положение.

– Подсуньте колено вот сюда! – пропыхтел я и повернулся к его жене: – И вы тоже, пожалуйста, с той стороны. Нельзя, чтобы стол рухнул, пока я буду оперировать.

Они молча выполнили мою просьбу, а я, взглянув на колени, поддерживающие распорки снизу, почувствовал острый стыд. Что они могут подумать о подобной убогости?

Потом я надолго забыл обо всем. Сначала я вернул сустав на место, вдвинув гребни плюсневого блока в бороздки на нижней поверхности голени, как много раз делал на практических занятиях по анатомии в колледже. И тут мелькнул первый луч надежды: некоторые связки полностью сохранились и, что было еще важнее, уцелело несколько крупных кровеносных сосудов.

Я молча чистил и обеззараживал, вдувая йодоформ в каждый просвет, а потом начал сшивать, соединяя сухожилия, восстанавливая суставную сумку и связки, – казалось, этому не будет конца. Утро выдалось жаркое, и под бьющими в окно косыми лучами на лбу у меня выступил пот. Когда я накладывал швы на кожу, по моему носу уже весело бежал ручеек, каплями срываясь с кончика. Ну, еще йодоформ, потом вата и наконец два гипсовых бинта. Нога от голени до лапы была теперь заключена в жесткий лубок.

Я выпрямился и посмотрел на молодых супругов. Все это время они поддерживали стол в очень неудобных позах, ни разу не шелохнувшись, но теперь мне показалось, будто я вижу их впервые. Я вытер лоб и глубоко вздохнул:

– Ну, вот так. Пожалуй, неделю ничего делать не надо, а тогда покажите его ветеринару – там, где вы остановитесь.

Они помолчали, потом жена сказала:

– Я бы хотела, чтобы его снова посмотрели вы.

Муж кивнул.

– Правда? – Я был искренне удивлен. Мне казалось, что они предпочтут никогда больше не видеть ни меня, ни мою пропахшую кошками приемную, ни мой складывающийся стол.

– Но это же естественно, – сказал муж. – Вы были так внимательны и делали все с таким тщанием. Каков бы ни был исход, мы вам глубоко благодарны, мистер Брэннан.

– Я не мистер Брэннан. Он в отъезде, я его временно заменяю. Моя фамилия Хэрриот.

– Ну так еще раз спасибо, мистер Хэрриот! – Он протянул руку: – Я Питер Гиллард, а это моя жена Марджори.

Мы обменялись рукопожатием, он поднял собаку со стола, и они пошли к машине.

Все следующие дни нога Кима постоянно маячила у меня перед глазами. Иногда мне казалось, что только идиот попытался бы спасти лапу, соединенную с остальной ногой лишь лоскутком кожи. Ни с чем, хоть отдаленно похожим на этот случай, я ни разу не сталкивался, и в свободные минуты перед моим мысленным взором вдруг проплывал заплюсневый сустав со всеми его сложными компонентами.

А свободных минут хватало, потому что Стьюи работой завален отнюдь не был. Если не считать трех приемов в день, делать было почти нечего, а уж о ночных вызовах, как в Дарроуби, тут и не слыхали.

Уезжая, Брэннаны поручили и дом, и меня заботам миссис Холройд, пожилой вдовы с испитым лицом, которая неторопливо прохаживалась по комнатам в цветастом комбинезоне, обсыпая его пеплом сигареты, неизменно торчавшей в уголке ее рта. Вставала она поздно и скоро меня выдрессировала: когда в первые два-три дня она не появилась с утра, я состряпал себе завтрак сам, а потом так это и продолжалось.

Но в остальное время она заботилась обо мне очень хорошо. Готовила она простые блюда, зато вкусно, и за обедом и ужином со словами «кушайте на здоровье, голубчик» ставила передо мной полные, аппетитно пахнущие тарелки, не спуская с меня спокойных глаз, пока я не начинал есть. Единственным облачком, омрачавшим мое удовольствие, был длинный трепещущий палец пепла, которым грозила моей еде очередная сигарета.

Кроме того, миссис Холройд записывала вызовы по телефону, если меня не оказывалось рядом. Их было немного, но один надолго запечатлелся в моей памяти.

Я заглянул в блокнот и прочел запись, сделанную аккуратным наклонным почерком миссис Холройд: «Мистер Пимизров просил приехать посмотреть бульдога».

– Пимизров? – переспросил я. – Он что, русский, этот джентльмен?

– Не знаю, голубчик. Я не спрашивала.

– А… а он говорил, как иностранец? Неправильно произносил слова?

– Нет, голубчик. Произносил, как я, по-йоркширски.

– Ну да неважно, миссис Холройд. А его адрес?

Она посмотрела на меня с удивлением:

– Откуда мне знать? Он же не сказал.

– Но… миссис Холройд, как же я могу к нему поехать, если не знаю, где он живет?

– Это уж вам виднее, голубчик.

Я был в полном недоумении.

– Но ведь он должен был сказать вам!

– Пимизров – вот и все, что он мне сказал, молодой человек. И еще сказал, что вы сами знаете. – Она выставила подбородок и смерила меня ледяным взглядом. Сигарета затрепетала. Возможно, такие недоразумения у нее бывали и со Стьюи – во всяком случае, я понял, что разговор окончен.

Весь день я старался не думать об этом, но меня томило сознание, что где-то неподалеку страдает больной бульдог, а я не могу прийти ему на помощь.

Телефонный звонок в семь вечера покончил с моими терзаниями.

– Это что, ветеринар? – ворчливо спросил грубый голос.

– Да… слушаю…

– Я весь день прождал. Когда же вы соберетесь посмотреть моего бульдога?

Ситуация начала проясняться. Но с другой стороны… это йоркширское произношение… ни намека на Россию… на степное раздолье…

– Очень сожалею, – забормотал я. – Боюсь, произошло маленькое недоразумение. Я заменяю мистера Брэннана и не знаю здешних мест. От души надеюсь, что у вашей собаки нет ничего серьезного.

– Серьезного-то нет, так, покашливает. Но я хочу его подлечить.

– Разумеется, разумеется. Я сейчас же приеду, мистер… Э…

– Пим моя фамилия, а живу я рядом с почтой в Роффе.

– В Роффе?

– Ну да. В двух милях от Хенсфилда.

Я облегченно вздохнул.

– Хорошо, мистер Пим. Я выезжаю.

– Спасибо, – голос немного смягчился. – Теперь, значит, не спутаете. Пим из Роффа, вот я кто.

Все стало ясно: Пим из Роффа – Пимизров! Такое простое объяснение.

Подобные мелкие происшествия оживляли неделю, но я с нарастающим напряжением ожидал возвращения Гиллардов. И даже наступление седьмого дня его не сняло, потому что на утреннем приеме они не появились. Когда же они не приехали и днем, я решил, что они благоразумно предпочли отправиться домой и обратиться в лечебницу, оборудованную по последнему слову науки. Но в половине шестого они пришли.

Я понял это, еще не откинув занавески. Роковой запах разлился по всему дому, а когда я вышел за занавеску, он оглушил меня – тошнотворный смрад разложения.

Гангрена. Всю неделю я опасался ее – и, как оказалось, не напрасно.

Остальные клиенты – человек шесть – постарались отодвинуться от Гиллардов как можно дальше, а они смотрели на меня с вымученной улыбкой. Ким попытался подняться мне навстречу, но я видел только беспомощно болтающуюся заднюю ногу под разбухшими складками моей недавно такой твердой гипсовой повязки!

И надо же было, чтобы Гилларды оказались последними! Мне пришлось прежде принять остальных животных. Я осматривал их, назначал лечение, мучаясь от бессилия и стыда. Что я сделал с этим чудесным псом? Какое безумие толкнуло меня на подобный эксперимент? Раз началась гангрена, даже ампутация ноги его, возможно, уже не спасет. Ему грозит гибель от сепсиса, а что я могу сделать в этой дыре?

Когда наконец настала очередь Гиллардов, они вошли, ведя хромающего Кима, и мне стало еще тяжелее, потому что я снова увидел, какой он красавец. Я нагнулся над большой золотистой головой, а он дружелюбно заглянул мне в глаза и помахал хвостом.

Подсунув руки ему под грудь, я сказал Питеру Гилларду:

– Перехватите его под задние ноги. Вот так.

Мы подняли тяжелого пса на стол, хлипкая мебель немедленно перекосилась, но на этот раз Гилларды были наготове и подставили колени под распорки отлично слаженным движением.

Кима мы положили на бок, и я потрогал повязку. Обычно гипсовый лубок снимают с помощью особой пилы, и эта операция требует большого терпения и времени, но тут под моими пальцами были только вонючие тряпки. Дрожащей рукой я разрезал повязку ножницами вдоль и снял ее.

Вот сейчас я увижу холодную мертвую ногу характерного зеленоватого оттенка… Однако под гноем и сукровицей подживающие мышцы были на удивление здорового розового цвета. Я взял лапу в руки, и сердце у меня радостно забилось. Лапа была теплой – и вся нога до заплюсневого сустава тоже. Ни малейших признаков гангрены!

Меня вдруг сковала страшная слабость, и я прислонился к столу.

– Запах, конечно, ужасный… Но ведь гной и прочие выделения неделю разлагались под повязкой. А нога выглядит гораздо лучше, чем я ожидал.

– Вы… вы думаете, что можете ее спасти? – дрожащим голосом спросила Марджори Гиллард.

– Не знаю. Нет, я правда не знаю. Предстоит еще столько всякого… Но пока, на мой взгляд, все идет хорошо.

Я обработал поверхность спиртом, присыпал йодоформом, наложил свежую вату и еще два гипсовых бинта.

– Теперь, Ким, тебе будет полегче, – сказал я, и пес, услышав свое имя, хлопнул хвостом по столу.

Я повернулся к его хозяевам:

– Ему надо еще неделю побыть в гипсе. Так что вы думаете делать дальше?

– Останемся здесь, – ответил Питер Гиллард. – Мы нашли удобное местечко у реки. И довольно приятное.

– Отлично. Ну, так до следующей субботы.

Я смотрел, как Ким проковылял на улицу, высоко держа свой новый белый лубок, и на меня нахлынула теплая волна радости.

Однако где-то в глубине сознания предостерегающе звучал тихий голосок: до выздоровления еще далеко.

Как мне повезло, что тогда гражданская война в Испании еще была в моей памяти. Я бы ни за что не осмелился заковать ногу Кима в гипс, если бы мне не довелось прочесть о чудотворном исцелении солдат, чьи страшные раны приходилось лечить таким способом, потому что никаких других в распоряжении хирурга не было.