Annotation 12 page

Было поздно. Обычно к этому времени я уже возвращалась домой, а сейчас сидела в баре, лицом к ряду бутылок и своему искаженному отражению в зеркале. За спиной у меня — немногочисленные, тихие, заблудившиеся в ночи посетители, молча пьющие и молча думающие; передо мной — виски. Эта часть города была чужой Для меня, я здесь никого не знала, никто не знал меня, и минуту назад я вышла из туалета, расстегнув пару лишних пуговиц. Я сама себе казалась чересчур очевидной, мне было неловко, но я надеялась на короткий мужской интерес, свидание, ни к чему не обязывающий секс, на что-нибудь. Беда в том, что у меня слишком давно не было практики, слишком долго я не играла в эти игры и успела забыть правила. Какой-то мужчина взглянул на меня и улыбнулся, я тоже улыбнулась, презирая себя. Быстро оплатив счет, я вышла на улицу. Там было прохладно, и голова немного прочистилась. Сердце разрывалось. У меня так давно никого не было. Пешком я прошла квартал, обогнала несколько пар, человека, гуляющего с собакой, одинокого бегуна. Все они шли куда-то, а у меня цели не было. Я свернула на неширокую, обсаженную деревьями улицу, чью симметрию нарушали только красно-белые огни бистро. Внутри было тепло, пахло чесноком и кофе. Владелец показался мне жизнерадостным и добродушным. Я была единственным клиентом; возможно, ему не терпелось уйти домой, но он никак этого не показывал. Он принес мне кофе, спросил, удачный ли был вечер, и прибавил к кофе кусок карамельного торта. «Вам понравится», — пообещал он и оказался прав. Кроме того, он вручил мне посвященное искусству воскресное приложение «Таймс». Очень мило. Колокольчик над дверью негромко звякнул. Я услышала короткий разговор и последовавшее за ним гуденье кофеварки. Я подняла глаза. Мужчина. Смотрит на меня. Кажется, улыбается. Я опять уставилась в газету и притворилась, что читаю. Он пододвинул стул и сел у меня за спиной. Мне хотелось еще кофе, но я чувствовала его присутствие сзади и не решалась встать. Мужчина подошел к стойке, расплатился. Не уходи. Подними глаза. Я ждала бряканья колокольчика, но напрасно. Вместо этого шаги в мою сторону. — Вы выглядите точно так, как я себя чувствую, — сказал он. У него было усталое, печальное лицо. Он поставил передо мной кофе с конфетой «бачи» на блюдечке. В его квартиру мы ввалились жарким, тяжело дышащим клубком, срывая по дороге одежду, с пола перебрались на диван, с дивана на кровать и там вдруг остановились. Пронзительная интимность обстановки, духи, фотографии, чужая жизнь, когда-то поделенная на двоих, охладила желание, и тогда он сказал: «Можем остановиться, если хочешь». Нет, никаких остановок! Его губы еще хранили вкус корицы и сахара. И кофе. Я расстегнула его рубашку, пробежала пальцами по груди и полоске волос на животе. Его кожа была прохладной и шершавой. У резинки трусов мои пальцы остановились. Он сидел неловкий, даже застенчивый. Член был твердым, сильно напряженным. Я сжала его через ткань. Обвела контур пальцем, крепко обхватила. Он не двигался и не прикасался ко мне, просто ждал, что будет дальше. Я чуть приподняла его бедра, стащила с них белые трусы. Наклонилась. От него пахло мылом. Я зарылась лицом в подушку, чувствуя его пальцы глубоко внутри себя, сжимая их, мокрые, торопливые, жадные. Потом он перевернул меня на спину, и вместо пальцев во мне уже был член. Теперь я видела его лицо: печальное, нежное, прекрасное лицо, у которого не было имени. Он наклонился и поцеловал меня, наклонился еще и поцеловал внизу. Я зарылась пальцами в его мокрые редкие волосы. Я впилась в его рот, всосала в себя его язык. Он толкнул меня, и я повалилась на простыни, обхватив коленями его ребра, цепляясь изо всех сил за него, за этот момент, когда мы были одним целым. Он двигался все быстрее, проникал в меня все глубже, словно спешил избавиться от того, что накопилось, от того, что было похоронено внутри. Его нетерпение передалось мне, я потянулась к нему, вцепилась, укусила в плечо, и его звуки смешались с моими, заполнили комнату, вернули жизнь в эту постель, погребенную под слоем пепла. Пять часов. За окном уже слышались звуки нового дня. Обессиленная, я перевернулась на бок, почувствовала боль между ног. В слабом утреннем свете я тихо оделась, посмотрела на спящего. Записки не будет. Я осторожно двинулась к двери. — Это было не просто так, — сказал он. — Знаю. Я вернулась и обняла его. Я жила и дышала.
~

Дни сменяли друг друга, тянулись часы, бесконечные и бессмысленные. Я ходила во французское кафе, где меня никто не знал и мне не приходилось отвечать на постоянные «есть новости?» вежливыми «пока нет». Я сидела у окна и смотрела, как мимо, от центра к окраинам, проходит жизнь. Три молодые женщины шагали, взявшись за руки, и смеялись, и я вдруг поняла, что не видела такого уже давно; смотреть на них было странно. Я писала там. Писала свою колонку, писала о Потерянных. Я писала о грудах цветов у всех пожарных депо, о свечах, которые никогда не гаснут; о молитвах, помогающих заглушить отчаяние в эти первые дни, когда ничего еще не было известно наверняка, но все-гаки люди знали. По ночам, лежа в одиночестве в своих постелях, они знали, что это только начало, еще грубый набросок того, что будет их Настоящим, и их Будущим, и их Воспоминаниями. Я писала о том, как люди вдруг обнимались посреди улицы или магазина, и о ежедневных похоронах пожарных и полицейских, о похоронах, при виде которых останавливалось движение, лились слезы и начинали выть сирены. Сидя на нашей скамейке на Бруклинском мосту, я писала о том, как изменился привычный силуэт города; когда-то мы приходили сюда, чтобы подумать, и представляли, какими будут наши жизни через три, пять, десять лет. Но больше всего я писала о нем — теперь я называла его Максом, — о моем брате, о нашем друге, о котором ничего не было известно вот уже десять дней. Я писала о том, что потеряла тем утром. О свидетеле моей души, о своей детской тени, о тех временах, когда мечты были маленькими и исполнимыми. Когда конфеты стоили пенни, а бог был кроликом.
Нэнси вернулась в Лос-Анджелес работать. Она еще не была готова, но ее торопили, и она сказала, что никогда не будет готова, а значит, надо ехать. — Я подумываю о том, чтобы вернуться, — сказала она. — Сюда, в Нью-Йорк? — Нет. В Англию. Я скучаю. — Там тоже не сахар. — А кажется, что сахар, после всего этого. — Такое могло случиться где угодно, — пожала плечами я. — Совершенно безопасного места на земле нет. Я думаю, все еще повторится. — Но я очень скучаю без вас. Каждый день. — Сейчас повесишь на себя кобуру, и все изменится. — Дурочка. — Так приезжай, — сказала я и обняла ее. — Нам тебя не хватает. Она уже открыла входную дверь и спустилась по ступенькам, но вдруг обернулась и надета темные очки. — Со мной ведь ничего не стучится? Все будет нормально? — Ты о чем? — О полете. Все будет нормально? — С тобой все и всегда будет нормально, — твердо сказала я. Она улыбнулась. Страх заразителен и опасен. Даже для тех, кто ничего не боится.
В тот вечер мы с Чарли пошли в ресторан, единственный раз за то время, что я была здесь. Мы пошли в «Балтазар», куда они всегда ходили вдвоем, и сидели на их обычном месте, и люди вокруг были те же, и они старались не докучать нам, но все-гаки иногда интересовались, как мы, и Чарли отвечал: «Все нормально. Спасибо». Мы ели fnrirs de mer^[31] с больших тарелок, пили бургундское вино, потом ели стейки с картошкой фри и опять пили бургундское, точно так же, как раньше делали они, мы смеялись и пьянели, а потом ресторан опустел, но нас никто не трогал; они только убирали вокруг нас и шутили о прошедшем вечере. Вот тогда-то он и рассказал мне. Неожиданно. Рассказал о той комнате в Ливане. — Чтобы выдержать. Элли, надо за что-то держаться. — А ты за что держался? Пауза. — За лимонное дерево. Он рассказал мне о маленьком окошке под самым потолком той комнаты: окошке без стекла, единственном источнике света. Ему приходилось подпрыгивать и подтягиваться, чтобы глотнуть свежего, душистого воздуха, и, вдохнув его, он уже не чувствовал себя покинутым. Долго подтягиваться он не мог, поэтому падал обратно в темноту, где стоят другой, его запах — грязный, неподвижный, унизительный. Через несколько дней, после того как у него отрезали ухо, он проснулся поздно, ближе к вечеру, подтянулся и увидел, что во дворе высадили маленькое лимонное деревцо. Уже темнело, и лимоны на нем, казалось, светились в сумерках и были невыразимо прекрасны. Они соблазняли его своим видом, а ветерок приносил залах кофе, духов и мяты, и на минуту он успокоился и почувствовал, что все будет хорошо: за окном его комнаты текла жизнь, и она была прекрасна, а пока жизнь прекрасна, в ней есть и надежда. Я сжала его пальцы. Они были холодными. — Мне надо возвращаться в Англию, — сказала я. — Поехали со мной. — Я не поеду без него, — сказал он.
Я знала, что, если они найдут хотя бы часть его, им понадобится его ДНК. Перед отъездом я зашла в ванную и положила в пластиковый пакет его зубную щетку и щетку для волос, но только не самую любимую, потому что ведь он еще мог вернуться. Пакет я оставила на полке, рядом с лосьоном после бритья и старым номером «Мира регби». Потом я долго сидела на краю ванны и чувствовала себя виноватой, потому что уезжала и бросала его, но я не могла не ехать; мне надо было помочь моим убитым горем родителям, которые не могли помочь друг другу. Я оставляла здесь Чарли; оставляла его в доме, который мы много месяцев строили, в доме с птичьим гнездом, айлантом у крыльца и старинной золотой монетой, которую мы отрыли в саду. Я оставляла Чарли дежурить у телефона, звонить и ждать звонка, и главное, быть на месте, когда этот звонок раздастся. Чарли, который знал, что такое беда, и сам мог послужить доказательством того, что не все и не всегда кончается плохо.
~

Все здесь кажется мне таким маленьким. Все старые магазины исчезли без следа, сохранившись только в моей памяти. Нет больше ни маленького гастронома, ни газетного киоска, ни мясной лавки с опилками на полу, ни дорогого обувного магазина, куда мы никогда не заходили, — ничего нет. Мне не грустно, я ничего не чувствую. Совсем ничего. Я проезжаю по шоссе, включаю левый поворотник и сворачиваю на улицу, где все началось. Останавливаюсь, немного не доехав до цели, наблюдаю за мельканием сари в прорезях забора, думаю о меняющейся картине мира и перемещении народов. Раньше я представляла себе, как пройду по дорожке, бегущей по газону между клумбами, остановлюсь у двери и нажму кнопку звонка. «Я когда-то жила здесь», — скажу я тем, кто откроет, и они заулыбаются, пригласят меня в дом, возможно, предложат чаю, а я расскажу им, как счастливы мы здесь были, а они переглянутся и подумают, что часть нашей удачи и счастья может перейти и к ним. В окно кто-то сильно стучит. Я поворачиваюсь и вижу лицо незнакомого мужчины. Он сердится. Я опускаю стекло. — Вы собираетесь уезжать? Это мой дом, и я всегда ставлю здесь свою машину. Я ничего не говорю этому мужчине. Он мне не нравится. Я трогаюсь с места, медленно еду по улице и наконец вижу его. Останавливаюсь у калитки. Стены больше нет, и сада нет, там, где когда-то цвели клумбы, стоит машина. На крыльце развешаны для проветривания пальто. Я чужая здесь. Я еду дальше. Вес не так, как должно было быть.
Я смотрю на часы. Уже поздно. Мне холодно. Я жду, когда в доме погаснут огни. Запах в переулке остался прежним; я здесь одна. Замечаю какое-то движение в темноте. Лисица. Она приближается ко мне; они совсем освоились в городах. Я кидаю в ее сторону камешек, и она убегает, не столько испуганная, сколько недовольная. Я снова оглядываюсь на дом, и в этот миг там гаснет последний огонь. Я начинаю нервничать; тени вокруг кажутся странными и угрожающими. Что это? Человек? Я прижимаюсь к старому забору. Кровь стучит в висках. «Уходи, уходи, уходи». Шуршание гравия под его ногами удаляется. Я вслушиваюсь в тишину. Задвижка открывается легко, и я подпираю калитку кирпичом. У фонарика тонкий, но удивительно сильный луч. Куча мусора в конце сада, кажется, совсем не изменилась. К ней только добавился лисий помет и старая кроссовка. И обглоданный куриный скелет. Я раскидываю мокрые листья, добираюсь до сырой почвы. Провожу мысленную линию по забору, отмеряю расстояние шириной в ладонь и начинаю руками разгребать землю. Наконец чувствую пальцами металлический холод банки. Вытаскиваю ее и стряхиваю грязь с крышки: «Печенье-ассорти» (помню, как мы съели его без остатка). Я не зарываю яму и не пытаюсь замести следы. Все равно свалят все на лису. Мне хочется поскорее выбраться отсюда. Я пинком отбрасываю кирпич и запираю за собой калитку. Быстро иду прочь и скоро скрываюсь в темноте. Меня здесь не было.
В раннем утреннем свете поляроидная карточка кажется неправдоподобно яркой. Девочка, превратившаяся в мальчика. Я улыбаюсь (я прячусь). Рождество моего кролика. Оставь что-нибудь здесь, сказал он. Я тянусь за чашкой с кофе. Разворачиваю его письмо. Вижу неразборчивые каракули пятнадцатилетнего подростка, и у меня перехватывает горло. Шифр, который надо разобрать. Освободить, объяснить.
выбор Галана. только очень молоды. либо умереть. рассказать кому-нибудь, не ты, Элли, вина. Трус. всегда быть рядом ТЫ всегда.
~

Я приехала рано, и на станции меня встречал только серый утренний холод, не обещающий ничего хорошего. Было совсем тихо; кроме меня, с поезда сошел только один пассажир, таскающий свой дом за плечами. Быстрым шагом профессионального туриста он двинулся вверх по холму. Я не пыталась угнаться за ним. Никто, даже Алан, не знал о моем приезде, и я просто взяла такси на станции. По правде говоря, мне не хотелось ехать сюда. Я хотела остаться в Лондоне, подальше от всего, что говорило бы: «Это я, Джо»; потому что все виды, запахи и деревья здесь были им, как были они и мной; мы вросли в этот пейзаж, переплелись корнями, смешались с ним и друг с другом. Я попросила таксиста остановиться на вершине холма, у старых ворот с вырезанной, заросшей мхом надписью «ТРИХЭВЕН» — той самой, которую мы впервые увидели двадцать три года назад, стоя на пороге приключения: он — с незаживающей раной в сердце, я — с робкой мечтой начать жизнь заново. Было холодно, а я слишком легко оделась, но холод хорошо прочищал голову и был мне приятен. Я постояла, вслушиваясь в монотонную работу дятла, и вниз по склону холма двинулась к дому. Пространство, которое он покинул, захватывало меня, шептало мне в ухо: «Он все еще здесь». Я слышала эти слова, подходя к дому с его молчанием, скрытом болью, открытыми альбомами с фотографиями, извлеченными из ящиков комодов. «Он все еще здесь», — шептал голос, и я ускоряла шаги, плакала на ходу и наконец побежала.
Они были на кухне, все трое, пили чаи и ели бисквитный пирог. Первым меня почуял Нельсон, собака-поводырь Артура, шоколадно-коричневый лабрадор, ставший его глазами год назад, когда я уехала в Лондон. Он бросился к двери и залаял, и я увидела, как улыбается Артур, понявший, что означает этот лай. Мать и отец вскочили и бросились ко мне, и первые минуты казалось, что все в жизни нормально. Первые трещины стали заметны, только когда я поднялась в свою комнату. Я не слышала, как она поднимается следом за мной: может, она так похудела, что ее шаги стали невесомыми, а может, меня отвлекла появившаяся на моем туалетном столике фотография: мы с Джо, еще совсем юные, на морском празднике в Плимуте; я не видела этой карточки лет пятнадцать. На нем морская фуражка, а я собираюсь засмеяться, но не решаюсь, потому что он совершенно серьезен. Мать взяла фотографию в руки, посмотрела на нее, провела пальцем по его лицу, провела по своему лбу. — Нам повезло уже потому, что он был у нас, — сказала я. Мать осторожно вернула фотографию на место. Помолчала. — Я никогда не была сумасшедшей. Элли, никогда не была истеричкой. Я всегда была вполне рациональной, поэтому, когда я говорю, что он жив, это не значит, что я просто этого хочу или на это надеюсь. Это тоже рационально. Я это знаю. — Ладно, — кивнула я и начала расстегивать сумку. — Твой отец думает, я сошла с ума. Уходит, когда я об этом заговариваю, говорит, что я сошла с ума от горя, но я точно знаю. Элли. Я знаю, я знаю, я знаю. Я уже не распаковывала сумку, а слушала этот отчаянный поток слов. — Тогда где он, мама? Она уже собралась ответить, но тут заметила стоящего в дверях отца. Он посмотрел на нее, подошел ко мне и протянул пачку старых номеров «Корнуолльских новостей». — Я подумал, тебе будет интересно почитать, — сказал он и вышел, не взглянув больше на мать. — Постой, — попросила я. Он сделал вид, что не слышит; вместо ответа я услышала его тяжелые и грустные шаги по дубовым ступеням. Я нашла его в мастерской. Сгорбленная, вдруг постаревшая фигура. Самодельная лампа прикручена к полке у него за спиной, лицо в тени и кажется мягким и загадочным: в темных глазах грусть. Он не оглянулся, когда я зашла и села в старое кресло — то самое, которое мы привезли сюда из Эссекса, а потом заново обтянули темно-оранжевой саржей. — Я бы все отдал, — вздохнул он, — все, чтобы он вернулся. Я молюсь, и я очень хочу ей верить. И чувствую, что предаю ее. Но я ведь смотрю телевизор. Элли. И каждый день читаю о новых жертвах. Он взял кусок наждачной бумаги и начал шлифовать ребро почти законченного книжного шкафа. — Я всегда знал, что что-то такое стучится. Это всегда висело над нашей семьей. Висело и просто ждало момента. У меня нет больше надежды. Поточу что я ее не заслужил. Он перестал шлифовать и наклонился над верстаком. Я понимала, о чем он говорит. — Это ведь было так давно, папа, — тихо сказала я. — Не для ее семьи. Элли. Для них это было как будто вчера. Их горе — это теперь мое горе. Все, круг замкнулся.
~

Я лежала на скамейке, дрожа от холода, и ночь лежала вместе со мной, а луна старалась и никак не могла проникнуть под брезентовый навес. Листья упрямо держались на ветках и не собирались сдаваться пришедшему вслед за закатом холоду; они не готовы были опадать, во всяком случае, не сегодня. В темноте что-то двигалось, шевелилось, шуршало; когда-то эти звуки наводили страх, но уже давно стали хорошо знакомыми и дружелюбными. Я глубоко вдохнула промозглую прелую сырость, и на минуту она притушила бушующий внутри огонь. Сон принадлежал мне. Я спала долго, глубоко, без сновидений и проснулась только под утро, когда начался дождь. Солнце уже подсвечивало дальний край леса. Я села на лавке; тот бок, на котором я лежала, остался сухим. В кармане я нащупала полплитки шоколада. Шоколад был темным, горьким, любимый сорт Артура. Я всегда брала плитку с собой, когда шла гулять. Я отломила квадратик и держала его во рту, пока не растаял. Горьковато для завтрака, но все равно хорошо. Сначала я только услышала шорох, но, еще не видя, уже знала, что он означает. Я давно его не видела; наверное, целый год. Темные серьезные глаза смотрели на меня из кучи листьев; каштановая шкурка; влажный подергивающийся ног. Он остановился прямо передо мной, как будто хотел чего-то. И пошевелила ногой, но он не двинулся, просто стоял и смотрел. Его не испугал даже звонок моего телефона, неожиданно резкий в предрассветной тишине. Он смотрел прямо мне в глаза, пока я нервно жала на кнопку, отвечала и слушала ее голос, тот же, что раньше, но только гораздо старше. «Элли, я не могу долго говорить, — шептала она точно так же, как двадцать один год назад. — Слушай меня — не сдавайся. Он жив. Я знаю, что он жив. Верь мне, Элли. Ты должна мне верить». И все это время он смотрел мне прямо в глаза.
Я не стала принимать душ, только переоделась в старый рыбацкий свитер, купленный почти пятнадцать лет назад. Он сильно вытянулся за это время, а рукава и ворот отвисли. Джо называл его моим успокоительным. Возможно, так и было. После легкого летнего хлопка и льна он казался тяжелым, колючим и готовым к отпору; как будто зима была уже совсем близко. Когда я спустилась на кухню, Артур сидел за столом и слушал карманный приемник. Родители оставили записку: «Уехали в Траго-Миллс за краской». За краской? Я не знала, радоваться или нет. Во всяком случае, это начало, повторяла я себе. Наконец они что-то делают вместе. — Хочешь кофе, Артур? — спросила я, разламывая рогалик. — Нет, спасибо, милая. Выпил уже три чашки, и теперь у меня сердцебиение. — Тогда лучше не стоит. — Вот и я так думаю. Я наклонилась, и Нельсон подошел ко мне. Я потрепала его по голове, почесала за ушами и угостила кусочком рогалика, от которого он пытался отказаться, но не смог. Он очень хотел быть хорошей и воспитанной собакой, но наша семья упорно его портила. С тех пор как он появился у нас, серьезный и исполненный добрых намерений, мы только и делали, что баловали его, и в конце концов из положительной и целеустремленной собаки он превратился в собаку легкомысленную. Живот, который я сейчас почесывала, из поджарого стал тугим и круглым, потому что убитые горем родители, желая забыться, непрерывно кормили его, а он не отказывался. Я налила себе чашку кофе и села за стол. — Здесь стаю так тихо без всех вас, — пожаловался Артур, выключив радио. — Я без вас сразу старею. Я погладила его по руке. — Никак не могу поверить в это. Я думал, в моей жизни уже не будет ничего такого жестокого. — Он достал из кармана тщательно выглаженный платок и тихо высморкался. — Я теперь готов, Элли. Готов уйти. Страха больше нет, да и желания жить тоже. Я так устал. Устал прощаться с теми, кого люблю. Мне так жаль, дорогая. Я поцеловала его руку. — Кажется, на реке поселилось новое семейство цапель. Папа видел их вчера. Молодые скоро станут на крыло. Хочешь, сплаваем и поищем их? — Очень хочу, — скачал он и сжал мои пальцы. Я быстро допила кофе, а остатки рогалика отдала благодарному Нельсону.
Резкий порывистый ветер дул с севера, приносил с собой запах соли и короткие холодные дожди. Волны с силой ударяли в борта лодки, и Артур каждый раз ахал. Нельсон стоял на носу, словно деревянная резная фигура, но потом неожиданно поднявшаяся в воздух стая канадских гусей испугала его, и он забился под нош к Артуру. Я заглушила мотор, и на веслах мы поплыли вдоль берега, надеясь отыскать у кромки воды большие гнезда цапель. Несколько раз мы останавливались, вслушиваясь в звуки реки, а потом наскочили на отмель. Со всех сторон нас окружали серо-зеленые, черно-зеленые и просто зеленые водоросли, и вдруг все они потемнели, внезапно смешавшись со стремительно двигающимся вверх по реке грозовым фронтом, похожим на густой черный дым. Я едва успеха натянуть над лодкой тяжелый брезентовый тент, когда на небе засверкали молнии и на нас хлынул смешанный с ледяной крупой дождь. — Вижу! Все вижу! — закричал Артур и, выбравшись из-под брезента, подставил стихии лицо и всего себя, словно надеялся охладить свои мятущиеся чувства. Воздух дрожал от пушечных раскатов грома, и молнии непрестанно вспыхивали между деревьями и над долиной. — Артур! Забирайся обратно! — крикнула я, когда он, оступившись, упал у самого борта. Опять молнии, опять гром, и вдруг по долине пронесся оглушительный треск ломающегося дерева и тут же утонул в шуме бьющих по воде струй. Нельсон трясся, прижавшись к Артуру, а тот все выкрикивал что-то сердитое, словно винил кого-то в потере своего любимого, своего нежного мальчика, которого никогда больше не увидит. Я не слышала, как в первый раз зазвонил телефон: может, его заглушил гром, а может, прием был плохим из-за непогоды. Потом гроза прошла так же внезапно, как началась, оставив после себя только мелкий, подсвеченный солнцем дождик, и в наступившей тишине телефон неожиданно громко зазвонил снова. — Элли, — позвал меня знакомый голос. — Чарли? — Элли, его нашли. Я ждала этого. Но внутри все равно все замерло. Вдруг сильно затряслись ноги. Я схватила Артура за руку. Что они нашли? Какую часть его? И Чарли, правильно поняв мое молчание, быстро сказал: — Нет, Элли, нет. Его нашли. Он живой.
~

…а прохожие, наверное, думали, что вот сидит человек, любуется ночным Манхэттеном, радуется своему недолгому одиночеству и свободе от жены, возможно, от детей, от стрессов на работе. Может, у него бессонница, а может, он просто уставший бегун, который любит тренироваться по ночам. Они могли думать что угодно, потому что он сидел в тени деревьев и издалека не видно было, что глаза у него закрыты, из уха вытекает струйка крови и волосы на распухшей голове потемнели от крови. Может, его принимали за пьяного, присевшего отдохнуть на лавочке. А кому нужны пьяные? Его нашли в три часа ночи 11 сентября 2011 года на бульваре в Бруклин-Хайтс, в том месте, куда он часто ходил, чтобы подумать о жизни. Он был без сознания. Это место довольно далеко от его дома, Дженни, но он любил ходишь туда, иногда вместо пробежки. Он ходил туда по ночам и ничего не боялся, хотя город по ночам опасен, но, может, эта скрытая опасность даже возбуждала его. Обнаружил его молодой человек, который подошел к нему, чтобы прикуришь, и тогда-то и заметил разбитый рот и опухшее лицо. Он вызвал полицию и спас брату жизнь. При нем ничего не нашли. Ни бумажника, ни телефона, ни часов, ни денег, ни ключей. Ничего, что помогло бы понять, кто он и откуда. Только выцветшая футболка, старые, легкие брюки и коричневые вьетнамки на ногах. Он никогда не мерз. Не то что я. Помнишь, как и вечно дрожала? Его срочно доставили в реанимацию, там откачали скопившуюся жидкость и возились с его головой, пока опухоль не спала. Потом его перевели в отделение интенсивной терапии, положили в палату с четырьмя другими пациентами и стали ждать, когда сознание вернется и сообщит остальным частям тела, что надо просыпаться и жить. Там он лежал, тихо и неподвижно, до того самого утра, когда проснулся и попытался выдернуть изо рта трубку. Он не знал ни своего имени, ни адреса, ни того, что с ним случилось. Ни того, что случится с ним дальше. Он и до сих пор ничего не знает. Вот и все, что мы только что узнали. Сообщу тебе, когда будут какие-нибудь новости, Дженни. Целую, Элл.
~

Ее звали Грейс. Вернее, Грейс Мэри Гудфилд. Она была дипломированной медсестрой, работала вот уже двадцать шесть лет и о пенсии пока не думала. Вся ее родня жила в Луизиане, и она каждый год проводила там отпуск. — Бывали там? — Нет, еще нет, — признался Чарли в первый день их знакомства.
Жила она в Уильямсбурге, в квартире на втором этаже добротного старого дома: хорошее место, отличные соседи и снизу, и сверху. — Для меня места хватает, — говорила она. — Дети давно разъехались, муж давно умер. Как и многие другие, она не должна была работать 11 сентября. На той неделе у нее были в основном ночные смены, а утром она собиралась поменять летние занавески на тяжелые зимние, потому что осень была уже совсем близко. Но еще до того как башни рухнули, она, как и многие другие, поспешила на работу, ожидая потока пациентов из числа тех, что спаслись с верхних этажей. Но как нам уже известно, таких в тот день не было. В реанимации ее помощь не потребовалась, поэтому, заглянув в свой кабинет в отделении интенсивной терапии, она прошла по палатам, чтобы подбодрить больных, угостить их печеньем, улыбнуться, потому что Грейс была лучшей старшей смены, знала своих работников и знала своих больных. Всех, кроме одного новенького, который был без сознания. Его никто не знал. Она называла его Билл в честь своего давнего бойфренда, любившего поспать, и часто сидела с ним, когда к другим больным приходили посетители, держала его за руку, рассказывала о своей жизни и о том, что приготовила вчера на ужин. Она пыталась отыскать его на сайтах, где люди писали о пропавших родных и близких, но безрезультатно, потому что в те дни пропавшие исчислялись тысячами. Полиция тоже пыталась помочь, но они ничего не могли сделать, а кроме того, все их силы требовались для борьбы с тем кошмаром, который творился снаружи, за безопасными стенами больницы. Она внимательно изучила его одежду: жалкие пожитки, запертые в шкафчике, но они ничего не рассказали ей о его жизни. Эта полная анонимность пугала ее. Она боялась, что он умрет и никто об этом так и не узнает: ни его родители, ни друзья. «Я к тебе вернусь», — обещала она ему каждый раз, когда после тяжелой смены уходила домой. Она приносила разные ароматы и масла, совала ему под нос, надеясь, что какой-нибудь запах пробудит память. Она давала ему нюхать лаванду и розу, ладан и кофе, и свои новые духи — «Шанель № 5», — которые Лиз из реанимации привезла ей из Парижа. Она просила четырех других пациентов как можно больше разговаривать с ним, когда у них есть силы, и скоро палата интенсивной терапии стала напоминать старый бар с его шумными разговорами о войне, сексе и бейсбо ле. Иногда она приносила плеер с музыкой и осторожно держала наушник у его уха. Она считала, что ему немного за тридцать, и прикинула, какие песни он мог любить в своей жизни. Она включала ему Боуи, «Блонди» и Стиви Уандера, а все записи брала у своего соседа сверху. Почти три недели спустя к ней вбежала сестра Янис и крикнула, что Билли проснулся. Грейс позвала врача и сама поспешила в палату. Когда она вошла, он махал руками и в панике пытался вытащить изо рта дыхательную трубку. — Все хорошо, — сказала она. — Все хорошо, — и погладила его по голове. Он попытался сесть в кровати и попросил воды. Она велела ему пить маленькими глотками и не разговаривать. Его глаза испуганно метались по палате. — С возвращением, сынок, — сказал Джерри, чья койка была у двери. Когда он немного окреп, пришел полицейский. — Как вас зовут? — спросил он. — Я не знаю. — Откуда вы? — Я не знаю. — Где вы живете? — Я не знаю. — С кем из ваших родных мы можем связаться? — Не знаю, — сказал он и повернулся лицом к стене.
С каждым новым днем он чувствовал себя все лучше. Он хорошо ел, постепенно начал ходить, но по-прежнему ничего не помнил. Он знал о башнях-близнецах как об архитектурном объекте, но не как о месте, где он бывал, назначал встречи, где работали люди, которых он больше не увидит. Из интенсивной терапии его перевели в отдельную палату. Полицейский больше не появлялся. Грейс присматривала за ним, старалась навещать каждый день, приносила цветы и называла Биллом; он не возражал. Они обсуждали газетные статьи и смотрели фильмы. Он посмотрел фильм с актрисой Нэнси Портман, и она ему понравилась; наверное, он бы очень обрадовался, если бы в тот момент узнал, что она — его тетка, но, конечно же, он этого не помнил. У него совсем не осталось прошлого, он был заперт в настоящем. Ему становилось все лучше, и Грейс понимала, что в конце концов его переведут в бесплатную психбольницу, где он застрянет навсегда, если к нему не вернется память. Он стоял у окна, глядел в пустоту и напевал мелодию, которую вчера услышал по телевизору. Когда она вошла, он обернулся и улыбнулся. — Не помнишь, как ты потерял зуб? — спросила она. Он покачал головой. — Может, в драке. — Ты не похож на драчуна. Ты слишком нежный.
Как-то ночью, пока он спал, Грейс потихоньку подошла к его шкафчику и еще раз достала одежду. Другого ключа у нее все равно не было. Она взяла в руки футболку и на этот раз разглядела на ней полустершийся силуэт какой-то женщины и едва видимые слова «Шесть Джуди», а под ними текст помельче: «Пой все, что слышишь». Вот и все. Она впечатала в строку поиска слова «Шесть Джуди» и нажала кнопку. Подождала. На первой странице ничего интересного. Она глотнула кофе. Он совсем остыл. Она встала и потянулась. Открыла вторую страницу. Попадание номер девятнадцать: «Шесть Джуди» — мужской хор из шести участников; специализируется на мелодиях золотого века Голливуда. Некоммерческая группа, поддерживающая различные благотворительные организации, включая ЮНИСЕФ, «Хелп-эндж США», Коалицию помощи бездомным, Исследовательский центр рака и многие частные проекты, в том числе фонды, собирающие средства на пересадку почек и коронарное шунтирование. Если вы захотите связаться с нами, звоните Бобби по этому телефону… Было уже поздно, слишком поздно, но она все-таки позвонила. Ответил мужчина. Не сердитый, а просто усталый. Она спросила, не пропал ли кто-нибудь из их хора. Один пропал, ответил он. Похоже, он нашелся, сказала она. — У него не хватает переднего зуба.
~

Он стоял спиной ко мне и смотрел в окно, за которым уже начинали рыжеть деревья. Поперек неба, справа налево, пролетел самолетик, выплюнул белую струйку дыма, тут же впитанную заливающим небо солнечным светом. Снаружи был обычный день. Внутри была ваза с цветами, простыми красными розами, которые пару дней назад принес Чарли; ничего другого он не смог достать. Я ничего не принесла. Я чувствовала себя неловко и немного боялась всего того, чем он не был. Сегодня он надел рубашку, которую я когда-то привезла ему из Парижа, но он этого не знал. Он и меня не знал. Я долго представляла себе, как это будет. С того самого момента, как раздался телефонный звонок, и мы причалили на лодке к берегу и бегом бросились вверх по склону к дому и к моим родителям. С того самого момента, как, стоя перед ними, я сообщила им о звонке Чарли и обо всем, что он рассказал, и мать сказала: «Все не важно. Он жив, и это главное». С того самого момента, когда отец посмотрел на нее и сказал: «Прости меня», а она обняла его и улыбнулась: «Он вернулся к нам, мой любимый. Мне нечего прощать». Чарли выпустил мою руку и подтолкнул меня вперед. — Привет. Он обернулся и улыбнулся; он ничуть не изменился, никаких синяков не осталось, и он казался отдохнувшим. — Ты Элли? — Он вдруг поднес руку ко рту и начал грызть ноготь, и тогда я точно поняла, что это он. — Моя сестра? — Да. Я приблизилась к нему, хотела обнять, но он протянул мне руку; она была холодной. Я показала на его рот. — Ты потерял его, когда играл в регби. — Да? А я думал… Я давно не видела этой дырки у него во рту, с тех пор как он последний раз сломал коронку о кусок крабового панциря. Может, и об этом надо ему рассказать? Я пока не стала. — Регби, — сообщил он Грейс и пожал плечами. — Видишь, я же говорила, что ты не похож на драчуна, Джо. Она произнесла «Джо» так, словно это было новое для нее слово.
Мы не должны спешить. Так сказали врачи. Он был теперь словно альбом для фотографии с пустыми местами там, где раньше были снимки. Мне хотелось как можно скорее заполнить их, но врачи говорили, что он должен создать новые снимки, и непременно сам. Не торопитесь, советовали они. Родители поручили мне и Чарли привезти его домой. Но врачи сказали, что еще рано. Не торопитесь. Постепенно двигайтесь от настоящего к прошлому. Позвольте ему вспомнить все самому. Не торопитесь. Я увидела ее в коридоре, когда по телефону разговаривала с родителями. Она зашнуровывала простые черные ботинки, удобные, но совсем не модные. «Какое мне дело до моды?» — наверное, удивилась бы она, если бы я ей об этом сказала. Родители попросили меня передать ей трубку, благодарили, приглашали в Корнуолл на столько, на сколько она захочет. «Навсегда!» — крикнул в телефон отец, и он действительно имел это в виду. Грейс Мэри Гудфилд, от которой так чудесно пахло «Шанелью № 5». Я буду помнить вас до конца своей жизни.
Чарли и я уже со всеми распрощались и теперь сидели на кровати и ждали. — Ну что ж, мистер Джо, вот и все, — сказам Грейс. — Я знаю. Она потянулась к нему, и он ее обнял. — Спасибо вам, — сказал он. — Спасибо за все, — и добавил шепотом еще что-то, чего мы не слышали. — А вы теперь не пропадайте. И пусть эта ваша знаменитая тетка пришлет нам несколько фотографий с автографами. И какая-нибудь ее одежка для лотереи тоже не помешай бы, — засмеялась Грейс. — Мы ее саму сюда пришлем, — пообещала я. — Проведете ее по госпиталю, покажете новое отделение. — Ей тоже будет полезно, — добавил Чарли. — Это еще лучше, — согласилась Грейс. Неловкое молчание. — И не забудьте — Луизиана. Весной там очень славно. — Значит, до весны, — сказали мы. — Я никогда не забуду вас, — сказал Джо. — Говорила же я, что вы не похожи на драчуна, — засмеялась она, показав на его рот. ~