Вера и повседневность. Рабочий кабинет Рэба почти не отличался от его домашнего

Рабочий кабинет Рэба почти не отличался от его домашнего. Беспорядок. Кругом бумаги, письма, сувениры. И разные смешные вещи. На двери – список благословений, а рядом – забавные плакаты и даже шутливое объявление для парковки:

ЗАЙМЕШЬ МОЕ МЕСТО,

ЗАМЕШУ, КАК ТЕСТО.

Мы сели. Я откашлялся. Вопрос у меня был совсем простой. Мне было необходимо это знать, чтобы сочинить прощальную речь.

– Почему вы занялись этим делом?

– Этим делом?

– Религией.

– А‑а.

– У вас было призвание?

– Не сказал бы. Нет, не думаю.

– Откровение? Сон? Вам в некоем образе явился Бог?

– Ты, наверное, прочитал слишком много всякой всячины.

– Ну… Я читал Библию.

Рэб усмехнулся:

– В этой Книге про меня не написано.

Я не хотел его обидеть. Просто я всегда думал, что раввины, священники, пасторы живут на каком‑то ином уровне – между грешной Землей и святыми небесами. Бог там, наверху. Мы внизу. А они где‑то посередине.

Зная Рэба, этому легко было поверить, особенно человеку молодому. Помимо его внушительной внешности и блестящей репутации, были еще и его проповеди. Он произносил их со страстью, юмором, порой с грохочущим негодованием или взволнованным шепотом. Проповедь для Альберта Льюиса была словно крученый мяч для питчера[7]или ария для Паваротти. Люди приходили, чтобы послушать его проповедь. Мы все это знали. И в глубине души он тоже догадывайся об этом. Я уверен, что есть конгрегации, в которых люди, как только начинается проповедь, стараются потихоньку смыться. Но в нашей синагоге все было наоборот. Люди с тревогой поглядывали на часы и ускоряли шаг, только бы не опоздать на проповедь Рэба.

Почему? Наверное, потому, что он подходил к проповеди нетрадиционно. Позднее я узнал, что учили его формальному, академическому стилю, – начинай в пункте А, двигайся к пункту Б, представь анализ и подтверждающие его ссылки. Но он, выступив таким манером раз‑другой, полностью от него отказался. Люди ничего толком не понимали. Умирали от тоски. И Рэб видел это по их лицам.

Тогда он начал с первой главы Бытия, выделил в ней самые простые мысли и провел от них параллели к современной жизни. Он задавал вопросы. Он просил людей задавать вопросы ему. И родился новый стиль.

С годами эти проповеди преобразовались в захватывающие представления. С интонациями волшебника он из одного крешендо перетекал в другое, он перемежал библейские цитаты песнями Синатры, водевильными шутками и выражениями на идиш; он даже иногда подключал к проповеди аудиторию. «Кто хочет быть волонтером?» – спрашивал он. Что только не шло в ход. Однажды во время проповеди он принес табурет, сел на него и стал читать «Черепаху Эртель» Доктора Сьюза. В другой раз он на проповеди спел «Дорогой длинною». А как‑то раз он принес на проповедь баклажан и кусок дерева и принялся резать каждый из них ножом, чтобы показать нам, насколько то, что растет быстро, легче разрушить, чем то, что растет не спеша.

Он мог цитировать журналы «Ньюсуик» и «Тайм» или газету «Сатердей ивнинг пост», мультфильм, пьесу Шекспира или телесериал «Мэтлок». Он мог петь на иврите, на английском, на итальянском, или вдруг у него появлялся ирландский акцент. Популярные песни, народные песни, старинные песни. Из проповедей Рэба я узнал о могуществе языка больше, чем из любой прочитанной мной книги. Во всей молельной комнате не было ни одного человека, который не слушал бы его невнимательно. Даже когда он нас бранил, мы не могли оторвать от него глаз. Честно говоря, мы слушали его затаив дыхание – так он был хорош.

Мне было интересно, вдохновило ли Рэба на его профессию Божественное провидение. На ум приходили Моисей и горящий терновник, пророк Илия и нежный шепот, Валаам и его ослица, Иов и вихрь. Чтобы проповедовать, полагал я, человеку должно быть ниспослано откровение.

– Далеко не всегда, – сказал Рэб.

– Так что же вас привлекло к этому делу?

– Я хотел быть учителем.

– Учителем религии?

– Учителем истории.

– В обычной школе?

– В обычной школе.

– Но вы ведь поступили в духовную академию?

– Поначалу да.

– Поначалу?

– В первый раз я провалился.

– Вы шутите?

– Нет, не шучу. Глава академии Луис Финкельштейн подозвал меня и сказал: «Знаешь, Ал, хоть ты и очень образован, но мы думаем, тебе недостает того, что вдохновляет людей. Это необходимо, чтобы стать хорошим раввином».

– И что вы сделали?

– А что мне было делать? Я ушел из академии.

* * *

Я остолбенел. Об Альберте Льюисе можно было сказать что угодно, но только не то, что он не способен вдохновлять людей и возглавлять конгрегацию. Немыслимо! Может быть, он показался руководству академии слишком мягким? Или слишком робким? Как бы там ни было, но, по словам Рэба, этот провал его сокрушил.

Он устроился вожатым в летний лагерь в Порт Джервис штата Нью‑Йорк. Один из подростков в лагере оказался крепким орешком. Если всех собирали в одном месте, он оказывался совсем в другом. Если всех просили сесть, он в знак протеста стоял.

Парнишку звали Финис, и Ал стал проводить с ним долгие часы, терпеливо выслушивая рассказы о его проблемах и ободряя его. Ал хорошо понимал, какие мучения порой испытывают подростки. Он и сам рос в довольно замкнутой среде и был неуклюжим, малопривлекательным пареньком. У Финиса было всего несколько приятелей. И он еще ни разу, по‑настоящему, не встречался с девушкой.

Финис, судя по всему, нашел в Альберте родственную душу. И к концу смены мальчишка сильно переменился.

Спустя несколько недель Альберту позвонил отец Финиса и пригласил его на обед. Оказалось, что отцом Финиса был Макс Кадушин, выдающийся ученый и один из самых активных членов консервативного течения в иудаизме. В тот вечер за столом отец Финиса сказал ему: «Ал, я просто не знаю, как вас благодарить. Из лагеря вернулся совсем другой человек. Вы сделали из моего сына мужчину».

Ал улыбнулся.

– У вас есть подход к людям, особенно к детям.

– Спасибо, – ответил Ал.

– А вам никогда не хотелось поступить в духовную академию?

Ал чуть не поперхнулся.

– Я пытался, – сказал он, – но у меня не получилось.

Макс задумался.

– Попробуйте еще раз, – наконец сказал он.

И с помощью Макса Кадушина вторая попытка Альберта закончилась его поступлением. Он с отличием окончил академию. И получил звание раввина.

Вскоре после этого Альберт Льюис сел в автобус и отправился в Нью‑Джерси на собеседование. Он был принят на первую и единственную в его жизни должность раввина, ту самую, на которой он все еще служил пятьдесят лет спустя.

– И ангел не являлся? – спросил я. – И вы не видели горящего терновника?

– Нет, – усмехнулся раввин. – Сел в автобус и приехал.

Я записал в блокноте: «Самый замечательный человек из всех, кого я знал, реализовал свой потенциал благодаря тому, что помог одному парнишке проявить его способности».

Я спрятал блокнот и вышел из кабинета. Из нашей беседы я узнал, что Альберт Льюис верит в Бога, что он говорит с Богом, что он стал Божьим человеком случайно и что он умеет ладить с детьми. Не так уж мало для начала.

Мы дошли до вестибюля. Я обвел взглядом просторное помещение, в котором обычно бывал не чаше раза в году.

– Приятно вернуться домой? – спросил Рэб.

Я пожал плечами. Это уже больше не мой дом.

– Вы не против, – начал я, – если я расскажу эти истории, когда буду… ну… когда стану говорить прощальную речь?

Рэб потер подбородок.

– Когда придет время, – сказал он, – я думаю, ты сообразишь, что сказать.