Жизнь Генри. Примерно в то время, когда по традиции своей веры я становился мужчиной, Генри становился преступником

Примерно в то время, когда по традиции своей веры я становился мужчиной, Генри становился преступником.

Начал он с кражи машин. Он стоял на шухере, пока его старший брат отмычкой открывал замки. К этому добавилось воровство дамских сумок. За ним – кражи в магазинах, особенно продуктовых: он запихивал в свои безразмерные штаны и рубахи пачки свиных отбивных и батоны колбасы.

О школе он и не вспоминал. В то время как его сверстники участвовали в футбольных играх и ходили на прощальные школьные вечера, Генри совершал вооруженные налеты. На молодых, на старых, на белых, на афроамериканцев – на всех без разбора. Он вынимал пистолет и требовал деньги, кошельки, украшения.

Шли годы. И на улицах у него появились враги. Осенью 1976 года во время расследования одного убийства его сосед‑соперник пытался подставить Генри. Парень заявил полиции, что убийцей был Генри. Позднее он изменил свои показания и обвинил другого.

И вот, когда полицейские вызвали Генри на допрос, он, девятнадцати лет от роду, с шестью классами образования, сообразил, что может отомстить своему сопернику и заодно получить пять тысяч долларов в награду.

И тогда, вместо того чтобы сказать «Я обо всем этом понятия не имею. Меня там и близко не было», он принялся сочинять, кто где был и кто что делал. Он нанизывал одну ложь на другую. Он впутал в это дело и себя, но не как участника, а как свидетеля. Он думал, что всех перехитрил.

Большей глупости сделать он не мог. Из‑за его лжи арестовали и его, и еще одного парня; их обвинили в непредумышленном убийстве. Того другого парня судили, признали виновным и посадили на двадцать пять лет. Адвокат Генри предложил ему признать себя виновным и, договорившись с прокурором, согласиться на семь лет тюрьмы.

Генри был в отчаянии. Семь лет за преступление, которого он не совершал?

– Что же мне делать? – спросил он у матери.

– Семь меньше, чем двадцать пять, – ответила она.

Генри едва сдерживал слезы. В суде он согласился на семь лет. Его увели в наручниках.

По дороге в тюрьму Генри проклинал судьбу за несправедливое наказание. Ему и в голову не приходило посчитать, сколько раз он уже успел заслужить срок и при этом избежать наказания. Он был зол и полон отчаяния. Он поклялся, что, выйдя на свободу, возьмет от жизни все, что ему причитается.

ТО, ЧТО МЫ ТЕРЯЕМ…

Было лето 2003 года, мы сидели на кухне. Жена Рэба, Сара, нарезала дыню, а Рэб в белой с короткими рукавами рубашке, красных носках и сандалиях, – к подобным комбинациям я уже понемногу стал привыкать, – подставлял ей тарелки.

– Поешь, – сказал Рэб.

– Немного позже.

– Не голоден?

– Я поем, но немного позже.

– Полезная штука.

Я съел кусок дыни.

– Нра‑а‑вится?

Я закатил глаза. Рэб явно дурачился. Вот уж не думал, что буду приезжать к нему через три года после наших первых встреч. Если кто‑то заговаривает о прощальной речи, обычно думаешь, что конец уже близок.

Но Рэб, насколько я понял, был вроде старого дуба, – в бурю он гнулся, но не ломался. За последние годы Рэб одолел болезнь Ходжкина, воспаление легких, аритмию и микроинсульт. Теперь, когда раввину было уже восемьдесят пять, ему приходилось поддерживать себя горстью таблеток, включая дайлантин от судорог и вазотек и топрол от сердечных приступов и гипертонии. А недавно он перенес осложнение после герпеса. За пару недель до моего приезда Рэб упал, сломал ребра и провел несколько дней в больнице, где ему велели ходить с палкой, – как выразился врач, «для вашей собственной безопасности». Но Рэб редко ею пользовался. Не хотел, чтобы члены его конгрегации решили, будто он ослаб.

Стоило мне к нему явиться, как он стал рваться на улицу. И я про себя радовался: он сражается со своей старостью. Мне не хотелось видеть его дряхлым. Этот Божий человек всегда был крупным мужчиной, высоким, с хорошей осанкой. И я эгоистично желал, чтобы он всегда таким и оставался.

К тому же я хорошо знал, что происходит в противном случае. За восемь лет до этого у меня на глазах медленно умирал от болезни Люгерика мой любимый профессор Морри Шварц. Каждый вторник я приходил в его дом в окрестностях Бостона. И с каждой неделей – несмотря на силу его духа – тело его слабело.

С нашей первой встречи не прошло и восьми месяцев, как Морри умер.

Я хотел, чтобы Альберт Льюис – а он родился в том же году, что и Морри, – прожил подольше. У меня было еще столько вопросов, которые я так и не успел задать своему старому профессору. Сколько раз я говорил себе: «Если бы у нас было хотя бы еще несколько минут…»

Я с нетерпением ждал каждой встречи с Рэбом, воображая себе, как я сажусь в большое зеленое кресло, а он безнадежно шарит по письменному столу в поисках какого‑то письма. Иногда я летел в Филадельфию прямо из Детройта. Но чаще приезжал к нему в воскресенье утром на поезде из Нью‑Йорка, где участвовал в съемках телешоу. Наши встречи проходили в часы религиозной службы, так что, наверное, их можно было назвать «церковными», если это, конечно, подходящее название для беседы двух еврейских мужчин.

У моих друзей эти встречи вызывали любопытство и изумление.

– Ты ходишь к нему в дом так, как будто он обычный человек?

– Тебе не страшно с ним разговаривать?

– Он заставляет тебя во время встреч молиться?

– Вы с ним обсуждаете прощальную речь? Но ведь это ужасно!

Оглядываясь назад, я понимаю: то, что происходило, было весьма необычным. И спустя некоторое время я мог бы прервать эти визиты. У меня уже было достаточно материала для того, чтобы отдать Рэбу дань уважения.

Но мне казалось, я должен продолжать наши встречи, – я хотел, чтобы мое прощальное слово отражало суть этого человека. А если по‑честному, дело было не только в этом. Он разбудил во мне то, что дремало все эти годы. Рэб постоянно восхвалял «нашу прекрасную веру». Когда другие совершали нечто подобное, мне становилось неловко. Я вообще не хотел сближаться ни с одной конфессиональной группой. Но видеть Рэба в его преклонном возрасте таким… как бы это сказать… радостным человеком, доставляло мне необычайное удовольствие. Для меня вера практически мало что значила, но для него – совсем другое дело. Вера давала ему истинное душевное равновесие. А я знаю лишь немногих, кто, как он, живет в ладу с самим собой.

И я продолжал к нему ездить. Мы беседовали. Мы смеялись. Мы читали его старые проповеди и обсуждали, насколько они сейчас актуальны. Я понял, что могу говорить с Рэбом почти обо всем. Он смотрел мне в глаза, и казалось, что время останавливается, и в этом мире никого, кроме нас, нет.

Возможно, это был его природный дар, который помогал ему в работе раввина.

А может быть, это был дар его служения, преподнесенный ему самому.

Как бы то ни было, но Рэб теперь подолгу выслушивал других. После ухода с должности главного раввина ему реже надо было ходить на собрания и меньше возиться с бумагами. В отличие от того времени, когда он только что прибыл в эти края, дела в синагоге теперь уже и сами по себе шли гладко.

Что говорить, Рэб мог бы перебраться куда‑нибудь в теплые края – во Флориду или Аризону. Но его туда никогда не тянуло. Он однажды поехал на конференцию в Майами и с недоумением обнаружил, что туда переехало множество его коллег.

– Почему вы оставили свои конгрегации? – спросил он.

Одни ответили ему, что им больно ощущать себя отстраненными от прежнего почетного места, другие пожаловались, что те, кто заменил их, не слишком радуются присутствию старых раввинов.

Рэб же, – а он часто говорил, что худший враг раввина – его эго, – нисколько не завидовал тем, кто его заменил. Как только он ушел на пенсию, он тут же добровольно переехал из своего большого кабинета в маленький. А как‑то раз в шаббат перед утренней службой он поднялся со своего любимого кресла на сцене и пересел на место рядом со своей женой – в заднем ряду молельной комнаты. Прихожане от изумления онемели.

Так же как в свое время Джон Адамс, покинув президентский пост, вернулся к фермерству, так и Рэб попросту занял свое прежнее место в толпе.