Её вдохновение

Не следует думать, что Антония вот уж все свои романы и повести посвящала, будто бы, дочери. Нет. Таська невольно «дарила» ей первоначальный импульс, зажигала идеей, мыслью, если хотите, моралью, которая в баснях – в конце, а в замыслах Антонии всегда с самого начала. Но в замыслах! Читателю она эту мораль не выдавала с первых страниц. Это выглядело бы так же глупо, как если бы в детективе убийца был чётко обозначен в первой части книги. Идиотство же! Нет, не сразу, не сразу… Но и томить читателя (а главное – сдерживать себя) Антония долго не могла, и довольно скоро основная идея, побудившая писательницу к творчеству в очередной раз, впрыгивала в рукопись и начинала резвиться. Дальше Антония уже мало за что отвечала. Правда, честно‑пречестно! Стоило ей выпустить мыслишку‑идейку в бумажные пампасы, как фантазия начинала творить своё созидательное дело. Персонажи, которых автор наделяла чертами дочери или других супостатов, сами (сами‑сами!) становились окончательно омерзительными и творили пакость за пакостью. Поэтому формально никто не мог бы обвинить Антонию в том, что она «наговаривает на живых людей», клевещет. События в её книгах, в основном, происходили вымышленные (если только чуточку похожие на реальные), а герои вытворяли такое, чего даже сама писательница не ожидала от них.

Впрочем, логика поступков у гадких персонажей, разумеется, присутствовала. В своём развитии каждая гнусная черта, сотворённая и бережно вложенная автором в своих антигероев, должна была привести именно к такому поведению, к сплошным моральным падениям. А как же иначе, всё логично. Наивный, импульсивный и глуповатый Отелло не мог не придушить Дездемону… Впрочем… Отелло не отрицательный персонаж, нет! А вот Яго… Он же с первых сцен драмы предстаёт перед зрителями коварным, завистливым, неверным, двуликим. Логика его дальнейших поступков очевидна и однозначна.

Так что Антония ни в чём не виновата. Если говорить о реальных людях, которые служили прототипами её героев, точнее – антигероев, то, как говорится, сами виноваты и сами напросились. А она всего лишь, как художник‑формалист в каком‑то смысле, пишет так, как видит и то, что видит. «Каждый пишет, как он слышит… Не стараясь угодить… Так природа захотела… Не нам судить». Ну, невозможно увидеть в розовом ангеле чёрта с рогами, согласитесь! Если только ты не вусмерть пьян или не окончательно безумен. Нетрезвой Антония ни разу за письменной стол не садилась, а уж с головой у неё порядок – дай бог каждому.

Вечером они с Масиком ужинали сёмгой, варёной картошкой, салатиком и пили, естественно, водочку. Праздновали, отмечали. После четвёртой рюмочки обоим стало тепло, уютно, потянуло на разговоры, на воспоминания… Как обычно, как водится. Но неожиданно закрутилось вокруг болезненного, саднящего: вокруг детей, отношений с ними.

– Масик, я не понимаю… – причитала Антония, эмоционально размахивая руками. Как всегда после умеренных возлияний, её голос стал высоким и резким. – Где, в чём моя ошибка? Разве я была плохой матерью? Нет, ты скажи!

– Лапочка моя! – нежно отвечал супруг, отодвигая подальше от кричащих рук жены бутылку. – Ты ни в чём не можешь быть виновата, ты всегда была прекрасной матерью. И Гошке, и Таське…

– Ну, я ж и говорю! – Антония так резко взмахнула рукой, что Масик обрадовался тому, как вовремя переставил водку. – А ты – самый лучший в мире отец… для Таськи. А для Гошки – саршено… – язык что‑то начал плохо её слушаться, – саршено… со‑вер‑шен‑но, – по слогам и медленно произнесла Антония, – отличный отчим…

– Я всегда любил его, как сына…

– Ну! И я о том же… Правда, – тут Антония захихикала, погрозив мужу пальцем. – Я‑то помню, как ты в самом начале нашей сомве… сом… сов‑ме‑стной жизни однажды шлёпнул его по заднице – помнишь, а? Помнишь, что я тебе сказала тогда?

– Помню… – вздохнул Масик. – Ты тогда пригрозила, что если я хоть один раз ещё… или повышу голос на твоего сына… то больше тебя никогда не увижу, – Масик вздохнул ещё раз. – Я больше никогда ничего такого и не делал… Не ругал его, не кричал, не…

– А, да ты вообще его не воспитывал… – лицо Антонии вдруг сделалось злым‑презлым, Масик с ужасом увидел рот‑волосинку с перпендикулярными морщинками. – Только я и воспитывала парня… Считай, что не было у него отца вообще…

– Лапочка… родная… но ведь я… – испуганно залепетал Масик.

– Да иди ты! – вдруг как отрезала Антония, резко встала и медленно пошла из кухни. Масик лишь слышал, как она бормочет. – Сын – алкаш почти подзаборный, дочь – сволочь, вражина, паскуда… За что, за какие грехи?

Масику было очень, почти до слёз жаль его дорогую лапочку, его любимую Антонию, которую он обожал всю их долгую жизнь, в которой, по его мнению, соединились все самые прекрасные черты, так ценимые им в женщинах: красота, ум, талант, умение вести дом, образованность. Да какую замечательную женскую черту ни назови, Антония ею обладает! А вот материнство… Но разве можно её винить в этом? Разве это она плохая? Это дети у них не получились, но не по вине Антонии и не по его вине. Они были нормальные, правильные родители, всё делали, как надо, как принято, как все прочие люди, в конце концов! Нет, не как все прочие… Они были лучше, на сто голов лучше других, ведь Антония – сама мудрость, само совершенство. Она всё так точно чувствует и понимает, она могла, как и во всём прочем, быть только самой лучшей – и матерью, и воспитательницей, и хозяйкой дома.

Однако судьба их не пощадила, подсунув сына‑алкоголика, а в качестве дочери… Масик не знал, каким словом назвать, обозначить их общую с Антонией дочь. Гадина? Стерва? Предательница? Шлюха? Наверное, каждое из этих слов ей впору.

Когда родилась эта… дочь, он, Масик поначалу чуть не потерял голову от счастья: ведь у него появилась маленькая лапочка, маленькая копия его любимейшей женщины! Так он себе придумал. Он обожал свою красавицу‑жену, значит, её дочь, её частичка, – это его самая большая радость. И он знал, как супруга относится к детям, как она обожает восьмилетнего сына от первого брака. И безумно уважал это святое чувство любви к ребёнку. И восхищался своей лучшей в мире женщиной.

Сначала всё было хорошо, просто отлично! Море счастья, нежности, возни с маленьким, тёплым, таким родным комочком – с Тасечкой. Но потом что‑то сломалось… Что? Что? Что? Нет, Масик так и не понял. Но чем старше становилась малышка, тем холоднее становилась его взрослая лапочка по отношению к лапочке маленькой. Похоже, что девочка раздражала свою маму! Любым своим проявлением, любой глупостью, испачканным бельишком, детскими вопросами, шумливостью и приставучестью. Нет, нет, Масик не будет анализировать, он никогда не разрешал себе анализировать, потому что Антонию нельзя проанализировать и понять обычному человеку с тривиальным мозгом и банальным мышлением. Это слишком сложно, слишком недоступно. Антония – она… великая в чём‑то, непостижимо великая и особенная. Масик понял это давно, ещё тогда, в молодости. Она убедила его в этом… Нет! Нет! Он понял это сам, не понять этого мог бы только слепец, тупица, недоумок! Поэтому Масик просто принял ситуацию такой, как она есть.

Впрочем… однажды было… Один‑единственный раз Масик не выдержал груза недоумения и непонимания чувств жены и задал своей любимой страшный вопрос, о чём пожалел уже через секунду…

Дело было так. Приближался Новый год. Таське было лет семь‑восемь, и она ужасно любила рисовать. Девчонка изводила на свои рисунки тонны бумаги и десятки альбомов. Рисовала карандашами, фломастерами, акварелью, гуашью… Всё бы хорошо, только вот способностей к рисованию у Таськи не было никаких, то есть вообще. Ребёнок часами сидел с высунутым язычком, пыхтел и что‑то напевал, малюя одну картинку за другой и получая от этого явно несказанное удовольствие. Но картинки были… ой‑ой‑ой. Ну и что? Главное, что девочке было весело этим заниматься. Её на это время будто бы «выключали», её не было ни видно, ни слышно. И к каждому празднику, ко всем красным датам она рисовала родителям в подарок картинки, непременно подписанные: «Любимой мамочке в День 8 Марта!», «Дорогому папуле в день 23 февраля!». Старалась, рисовала, пыталась красиво подписывать, торжественно вручала с довольной мордахой.

И вот приближался очередной Новый год. Масик увидел, как Таська с загадочным выражением лица пошла в детскую комнату, прижимая к груди очередную пачку бумаги, которую он принёс из редакции – прежде всего для работы Антонии над её книгами. Хотя тогда ещё её не публиковали, она писала «в стол», но для близких эта её деятельность всё равно была свята.

Антония тоже заметила Таськины приготовления и, не дождавшись пока девочка закроет за собой дверь, вдруг сморщила нос и очень недовольным тоном произнесла:

– Хм, опять пошла свои каляки‑маляки рисовать, чтобы нам подарить и таким образом отделаться!

Мысленно Масик охнул, и у него перехватило горло от жалости к дочке. Вихрем в голове пронеслась мысль: а что ещё может подарить своим маме и папе ребёнок‑первоклассник? Что‑то купить? На какие деньги? Чего такого ожидала жена от маленькой девочки, каких подарков, чтоб это не выглядело, как «отделаться»?

Тут скрипнула и распахнулась дверь, которую Таська, оказывается, не успела за собой закрыть, и Масик понял, что дочка слышала слова матери. Она стояла вполоборота к ним, опустив голову, потом медленно подняла глаза и посмотрела на отца. В её взгляде были горечь, непонимание, недоумение и ужасный испуг. В тот момент Масик захотел броситься к дочери, обнять, утешить, закрыть от недобрых слов, но, как всегда, не решился. Не смог при Антонии, потому что она могла воспринять это как предательство или демонстрацию. Он знал её характер. Поэтому просто отвернулся и сделал вид, что ничего не произошло. Прошла пара минут, дверь всё‑таки хлопнула, и только тогда Масик решился и тихонько спросил Антонию:

– Лапуля моя… ты не… очень любишь Таську, да?..

О, что тут началось! Крики, рыдания, истерика… и настоящий, самый натуральный сердечный приступ. Она билась в судорогах и кричала: как он мог, как он мог такое произнести! Ей трудно, ей адски трудно – её не публикуют, она никому не нужна в этой «московской снобской толпе карьеристов и партийных мерзавцев», она бьётся, как рыба об лёд, пытаясь чего‑то достичь в этой жизни, она пуще смерти детей боится выглядеть в их глазах жалкой неудачницей – ведь это может сломать им жизнь… Она кричала и билась, рыдала и задыхалась. Боже, как он испугался тогда! Ему казалось, что она сейчас умрёт, что ни сосуды, ни сердце просто не в состоянии выдержать такого напряжения и тряски, как при фатальной температуре тела. Потом она упала и стала задыхаться уже по‑настоящему – это был сердечный приступ. Была скорая, укол, какие‑то таблетки, рекомендации…

В суете и страхе забылась причина конфликта, поэтому и потом, когда всё улеглось, Масик ничего не сказал дочери.

В общем, после этого случая тема не поднималась больше ни разу. А вот к дочери и сам Масик постепенно начал менять своё отношение: ему казалось, что девочка на самом деле виновата во многом. В страданиях и страхах своей матери и даже в том её сердечном приступе и истерике. Таська росла, к десяти годам она превратилась в толстого колобка с наметившимися грудками, у неё вылезли прыщи, а характер стал удивительно вредным и обидчивым. С ней было непросто. Антония часто срывалась и бывала порой жестока, беспощадна и язвительна с девочкой, как с чужой неприятной взрослой.

А Масик тем временем стал замечать, что никакая Таська не маленькая копия Антонии – Антония, к примеру, сроду не была колобком, ни в детстве (он видел фото), ни в молодости. Только после вторых родов – о! опять по вине Таськи! – её разнесло, и она сумела только совсем немножко похудеть. В общем, осталась вокруг и около пятидесятого размера. Но то не её вина! И прыщиков у неё никогда не было… И всегда она была лидером, самой яркой в любой компании и в любом коллективе, самой прекрасной, умной, остроумной и живой. Про Таську нельзя было сказать ничего такого… Обычная девочка. В меру умна, в меру способна, всё слишком в меру. Нет, не в мать!

С ранним детством дочери ушло и умиление ею. А раздражение и досада, напротив, навсегда поселились в их семье. И эти чувства удивительным образом были направлены только и исключительно на неуклюжего подростка, на самом деле довольно‑таки противного в определённый период развития (будем уж объективны!) и какого‑то чужого. Масик как безумно и преданно влюблённый в женщину мужчина полностью принял её отношение ко всему и мнение обо всем. И о дочери тоже. А разве может быть иначе? Если иначе, то что же такое тогда любовь? Масик был уверен, что он знает, что такое настоящая Любовь с очень большой буквы Л. Это то, что он чувствует к Антонии. Всю жизнь. Всегда! Навеки!! До конца!!!