Глава 34. Ласситер зарегистрировался в отеле «Марриот на Длинном пирсе» под именем Джо Келли, расплатился вперед наличными и даже внес залог за возможные телефонные

Ласситер зарегистрировался в отеле «Марриот на Длинном пирсе» под именем Джо Келли, расплатился вперед наличными и даже внес залог за возможные телефонные переговоры. Нельзя сказать, чтобы он скрывался. Нет, это не так. Но то, что он не прогуливался, – это точно. Если «Умбра Домини» захочет, чтобы его выдали Италии, она своего добьется, а может быть, уже добилась. Появление судебного пристава в сопровождении человека из посольства означает одно: итальянская полиция желает с ним побеседовать. Джо понимал, что эта беседа таит в себе смертельную опасность. В общем, благоразумнее не показываться на людях, пока он не найдет Мэри Уильямс.

Ласситеру предстояло убить целый день до встречи с Торгоффом, и он долго бродил по заснеженным улицам Бостона, подкрепившись в забегаловке, специализирующейся на рыбных сандвичах. Вернувшись в отель, он сел на диван и, положив ноги на журнальный столик, приступил к чтению материалов, посвященных Каллисте Бейтс.

В них не оказалось ничего нового или интересного. Газеты пересказывали свои предыдущие статьи, снабжая их свежими заголовками и иллюстрациями. Ласситер просмотрел полдюжины статей и не открыл для себя ни единого факта, о котором не знал ранее. Это была унылая работа, но лучшего занятия он придумать не мог – предстояло убить еще добрую половину дня.

Ласситер взял из изрядно похудевшей пачки стенограмму интервью для прекратившего существование ночного телевизионного шоу «Экран времени». В конце восьмидесятых годов эта передача имела репутацию спокойной и шла на ура, но в конце концов оказалась чересчур интеллектуальной для завоевания признания широкой публики и коммерческого успеха. Ласситер хорошо помнил «Экран» – аскетичный интерьер и интервью с режиссерами, актерами, сценаристами и кинокритиками.

Стенограмма датировалась 27 апреля 1988 года, временем, когда Каллиста популяризировала триллер под названием «Красная роза». Интервью брала журналистка Валери Фаин, делавшая все, чтобы не ограничиваться простой рекламой очередной ленты Каллисты.

ВФ: Итак, «Оскар» за «Потерянный горизонт» у вас в кармане. Новый фильм причислен к хитам, и вы стали птицей высокого полета. Как вы себя чувствуете в таком положении?

КБ: Как? Не знаю. (Смеется.) Высокого полета? Это, по-моему, то же, что схватить простуду с высокой температурой.

ВФ: Вы кажетесь такой спокойной, но не уверена, что это точное слово. Лучше сказать, цельной. Вы очень тщательно подходите к выбору ролей, отвергая множество выгодных предложений. Создается впечатление, что вы обладаете иммунитетом к блеску славы.

КБ: Я бы этого не сказала.

ВФ: А я бы сказала. Вы, похоже, отличаетесь потрясающей уравновешенностью. И мне очень интересно узнать, приходилось ли вам когда-нибудь совершать по-настоящему глупый поступок?

КБ: (Смеется.) Конечно, приходилось. Боже… уравновешенная. Как это скучно!

ВФ: Ну хорошо, «уравновешенная» со скидкой на то, что вы – объект всеобщего поклонения. Я хочу сказать, что вот вы сидите здесь как Каллиста Бейтс, но в то же время для зрителей вы еще и «соседская девчонка»!

КБ: (Смеется.) Куда вы гнете? Кем вы хотите меня представить?

ВФ: Расскажите нам о себе. Какая Каллиста Бейтс подлинная?

КБ: Ни за что. Мне хочется быть таинственной.

ВФ: Но почему? Мне известны основные правила, и я не спрашиваю вас о детстве, родственниках или чем-либо подобном. Почему вы избегаете людей? Вы – яркая умная женщина, много читаете, круг ваших интересов очень широк. Почему бы вашим зрителям не узнать об этом?

КБ: Но я не хочу, чтобы они знали, какая я.

ВФ: Почему?

КБ: (Со вздохом.) Боюсь, я не смогу объяснить. Вы знаете, как это бывает, когда на улице появляется телевизионная камера или спортивный комментатор берет интервью после игры? На заднем плане всегда начинают маячить люди, которые вытягивают шеи, подпрыгивают и машут руками, лишь бы оказаться в объективе.

ВФ: (Размахивает рукой.) Что-то вроде этого? «Привет, мам!» «Хэлло, детка!»

КБ: Именно. И если их покажут где-нибудь в новостях, они впадают в экстаз. Для них это очень важно. Это как бы переносит их в иной мир – мир телевидения, который представляется им более реальным, чем наша обычная Вселенная.

ВФ: Вы знаете, такое происходит и со мной. Конечно, я не призываю всех и каждого смотреть на меня. На меня и так смотрит вся Вселенная. (Смеется.) Но мои друзья все время требуют, чтобы я смотрела на них. «Эй, Вэл, если будешь смотреть по ящику игру „Лейкерс“ сегодня, обрати внимание на шестой ряд над скамейкой запасных и правее от нее. Там буду я!»

КБ: Точно! Даже если ваша подруга видит вас, а вы ее каждый день, она хочет, чтобы вы узрели ее по телевизору. (Смеется.) Так или иначе, это лишь одна из возможных реакций на камеру. Но имеются и другие. Существуют люди, которые не желают появляться в телевизоре или сниматься в фильмах, полагая, что это делает их менее реальными. Вам, несомненно, знаком избитый пример с дикарями, которые не желают фотографироваться из опасения, что камера похитит их души?

ВФ: Конечно, известен. Однако… постойте-ка! Мы должны говорить о вас, а не обо мне.

КБ: (Смеется.) Я и подхожу к себе. Дело в том, что мне одновременно присущи черты как первых, так и вторых. Снимаясь в кино, я подпрыгиваю перед камерой как сумасшедшая и хочу, чтобы меня увидел весь мир. Но когда речь заходит о моей личной жизни – нет. В данном случае я похожа на дикаря с Борнео. Я не хочу говорить о своей жизни, потому что после этого я скверно себя чувствую. Мне кажется, будто я потеряла часть души.

ВФ: Перестаньте. Это немного претенциозно. Мне не надо ни кусочка вашей души. Просто рассказ. Что-то вроде «Каллиста как личность», а не «Каллиста как звезда».

КБ: (Вздыхает.) Вы не понимаете, потому что именно вы задаете вопросы.

ВФ: Что ж, это справедливо. Задайте мне вопрос о чем угодно. Вперед!

КБ: О’кей. (Откашливается.) Скажите, как часто вы мастурбируете?

ВФ: (Взвизгивает и хохочет.) Это нечестно! Я же вас ни о чем подобном не спрашивала!

КБ: А кое-кто может и спросить.

ВФ: В таком случае вы можете отказаться отвечать. Разве не так?

КБ: Да, но люди получат право обвинить меня в скрытности или заявят, что я веду себя не по правилам. Послушайте, я вовсе не хочу показаться трудной собеседницей. Было время, когда я все время рассказывала о себе.

ВФ: По-моему, вы преувеличиваете.

КБ: Допустим. Тем не менее все, что я говорила, пугало меня.

ВФ: Объясните, пожалуйста.

КБ: Предположим, вы беседуете с человеком. Он знает о вас почти все – или считает, что знает, – но на самом деле эти знания поверхностны. Через некоторое время вы просто перестаете касаться многих сторон своей жизни, потому что, если вы о них расскажете, они перестанут вам принадлежать. Они словно исчезают… Нет, я не могу точно объяснить.

ВФ: Но это же расплата за славу. Если вы хотите, чтобы люди отдавали свои пять баксов, пытаясь увидеть вас, то разве вы им ничего не должны взамен?

КБ: Полагаю, не должна. Они платят за просмотр фильма, а не за то, чтобы узнать, кто мне больше всех нравится среди игроков «Лейкерс» или как я выглядела в пять лет.

ВФ: Итак, вы не хотите ответить?

КБ: Вы лишены чувства жалости!

ВФ: Ну пожааалуйста! Всего один пример. Пример глупости.

КБ: (Со вздохом.) Ну хорошо. Отвечаю только потому, что это поможет кому-то не повторять мои ошибки… Впрочем, никому это не поможет. Кого я обманываю?

ВФ: Давайте-давайте! Мы ждем!

КБ: О’кей. Но это действительно было глупо с моей стороны. Не забавно, не любопытно, а просто чудовищно глупо и опасно. (Вздыхает.) Когда я появилась на западном побережье, мне было всего девятнадцать лет, у меня почти не было денег, и весь путь я проделала в одиночестве с «Гюнтером»…

ВФ: Кто это – «Гюнтер»?

КБ: Старенький микроавтобус «фольксваген», с лысыми шинами, отвратительными тормозами и никуда не годной системой охлаждения. Двигатель постоянно перегревался, и через Скалистые горы я практически волокла машину на себе. Чтобы сэкономить, я в нем спала на обочине или на стоянках. До сих пор не могу представить, как я добралась до Калифорнии.

ВФ: И по дороге с вами случались ужасные вещи?

КБ: По правде говоря, нет. Большинство людей были со мной очень милы, но произойти могло многое.

ВФ: Что, например?

КБ: Несколько раз парни хотели затащить меня в свои машины, а один, под крутым кайфом, даже залез на крышу «Гюнтера» и не хотел слезать оттуда.

ВФ: Тем не менее вы доехали благополучно. Разве не так? А ведь только это следует принимать в расчет.

КБ: Мне просто очень повезло. Другая на моем месте может оказаться не столь удачливой.

ВФ: Хорошее замечание. А теперь я просто обязана вас спросить. Кто из игроков «Лейкерс» вам нравится больше всего?

Интервью продолжалось еще пару страниц. Закончив читать, Ласситер отложил стенограмму в сторону и уже потянулся за очередной статьей, но передумал. Этот рассказ о микроавтобусе «фольксваген»… в нем было нечто такое, что вызывало какие-то ассоциации. Но какие?

Наконец он вспомнил. Когда актриса исчезла, в газете «Лос-Анджелес стайл» появилась статья. Заголовок гласил: «Это конец, ребята! Каллиста Бейтс всем кланяется!»

Интересно, есть ли у него эта вырезка? Большую часть досье Каллисты Ласситер оставил в Вашингтоне, прихватив только то, что не успел прочитать, и несколько ключевых статей, которые могли бы пригодиться в будущем. Статья из газеты должна быть здесь. Он вытянул из портфеля несколько листков и стал искать нужный отрывок.

Статья представляла собой интервью, взятое в отеле «Беверли-Хиллз», где после продажи дома остановилась Каллиста. Это был стилизованный материал, когда автор говорит не меньше актрисы. Каждый абзац содержал не относящиеся к делу ценные наблюдения. Оказывается, глаза у Каллисты имели цвет «болезненного индиго», а на вопросы она отвечала с «синкопическим цинизмом обжегшейся на чем-то любовницы». «Интересно, что он хотел этим сказать?» – удивлялся Ласситер.

Эти образчики прозы были разбросаны вокруг фотографии звезды. Каллиста сидела в шортах и блузке, скрестив обнаженные ноги, и «лишь легкое подрагивание большого пальца ноги выдавало ее напряжение».

Каллиста отбросила все, что связывало ее жизнь с большим городом. В этом нет никаких сомнений. Дом и мебель проданы, а «бентли» отправился туда, откуда явился, – на студию. В прихожей двойного номера актрисы сиротливо стоял одинокий чемодан.

Я спросил ее, что она собирается делать. Некоторое время Каллиста сидела молча, словно не в силах сбросить с себя отчуждение, опутавшее ее после суда, но затем тряхнула роскошными волосами и произнесла: «Что-нибудь придумаю». Говоря это, она машинально вращала соломинку, наблюдая, как влага, конденсируясь на ее стакане, по каплям стекает на стол.

«Неужели вы ничего не сохранили из этой жизни?»

Она отрицательно покачала головой.

«Платья? Картины? А как насчет „мерседеса“?»

«Я его продала», – отвечала Каллиста.

По залитой солнцем стене бунгало так быстро скользнула ящерица, что ее можно было принять за галлюцинацию. Каллиста улыбнулась, сняла темные очки и поднялась, давая понять, что интервью закончено. «Я подумала, что будет правильнее уезжать на той же лошадке, на которой я сюда приехала». С этими словами она повернулась и исчезла.

Ласситер отложил листки в сторону и задумался. Он надеялся получить гораздо больше информации. Тем не менее в интервью проскользнула фраза о лошадке, на которой она приехала. Что же… Если понять слова Каллисты буквально, лошадку звали «Гюнтер», и это был микроавтобус «фольксваген».

Джо поднял трубку и набрал номер Гэри Стойкавича в Миннеаполисе.

– У вас есть для меня что-нибудь? – спросил он.

– Нет.

– В таком случае я хочу вас кое о чем попросить. Узнайте, пожалуйста, какая машина была у Уильямс во время ее пребывания в Миннеаполисе.

– Это уже известно, – ответил детектив. – У нее было два автомобиля. «Хонда-аккорд», купленная здесь, и старый «фольксваген».

– «Жучок»?

– Нет. Микроавтобус.

– Неужели?!

– Точно. И самое смешное в том, что, уезжая, она взяла именно его. «Хонду» бросила – оставила в гараже и укатила на старом микроавтобусе. Не исключено, что у нее было много багажа, и микроавтобус оказался сподручнее. Так, во всяком случае, считает Финли.

У Ласситера упало настроение.

– Значит, ему известно о микроавтобусе.

Это был не вопрос, а утверждение. Ласситер вновь почувствовал себя опустошенным – открывшееся направление поиска оказалось очередным тупиком. Если Финли знал, что Каллиста уехала на микроавтобусе, он наверняка использовал все возможности, чтобы найти машину.

– Да, черт бы его побрал! – подтвердил Стойкавич. – Финли обращался в управления автомобильного транспорта всех штатов, включая Аляску.

– И ушел с пустыми руками?

– Скорее всего он нашел много дам по имени Мэри Уильямс, но ни одна не имела микроавтобуса. А если одна или две имели, то после проверки оказывались вовсе не Каллистой. Да, кстати, ему попадались не просто Мэри Уильямс, а Мэри А. Уильямс.

«Чтоб ему…» – подумал Ласситер.

– Я вас огорчил? – поинтересовался Стойкавич.

– Нет, – ответил Ласситер и, поблагодарив детектива, повесил трубку.

На самом деле он был очень расстроен. Истина заключалась в том, что Гримальди и его дружки взялись за поиски Каллисты Бейтс на три-четыре месяца раньше. Это очень долгий срок, даже если они и сосредоточили усилия на тех, кого устранить было легче. «Но в деле розыска, – думал Ласситер, – я немного опытнее. И если мне не удается ее отыскать, дела Гримальди обстоят ничуть не лучше».

Если ему не помогает Драбовски и ФБР. Иначе…

Он подошел к окну и вгляделся в серый городской ландшафт. На стекло равномерно падали капли таявшего снега. Ласситер протер глаза и, сев в кресло, попытался представить Мэри Уильямс – или как она себя называла – в лесу, за рулем микроавтобуса. Она могла бросить его где-нибудь ржаветь. Или оставила на городской улице, вычеркнув «Гюнтера» из новой жизни, как и другие машины.

Но нет, если бы Каллиста хотела расстаться с машиной, то бросила бы ее в гараже. Однако она этого не сделала и, следовательно, продолжает ездить на ней, может быть, даже сейчас. Что из этого следует? Если микроавтобус по-прежнему у Каллисты, он скорее всего зарегистрирован на ее нынешнее имя. Каким бы оно ни было, и где бы она ни жила.

Ласситер глубоко вздохнул. Он знал, что действует практически интуитивно. То, что актриса родилась в Мэне и фотография Каллисты или похожей на нее женщины, как утверждает Дик Биддл, сделана в Мэне, вовсе не означает, что она живет в этом штате. Но почему бы и нет? Каллиста должна где-то жить, и, несмотря на хилые доказательства, она скорее находится в Мэне, чем, скажем… в Финляндии.

Джо поднял телефонную трубку. В штате Мэн проживает около миллиона человек. Сколько микроавтобусов «фольксваген» там зарегистрировано? И сколько принадлежит женщинам? Он нашел и набрал номер управления автомобильного транспорта в Огасте, но оно, естественно, оказалось закрытым. Придется перезвонить в понедельник.

Еще раз вздохнув, Ласситер взял из пачки очередной материал о Каллисте Бейтс – статью из какого-то дамского журнала. В ней воспроизводились ладони четырех знаменитостей, и каждую фотографию сопровождали высказывания известных хиромантов. По мнению этих просвещенных людей, Каллиста страдала от «избыточной меланхолии».

На следующий день Ласситер добрался автобусом до Кембриджа и сошел на остановке прямо напротив Массачусетского технологического института. В ту же секунду он пожалел, что не воспользовался такси. Тонны разбросанной вокруг соли растопили снег, но воде некуда было стекать, поскольку все сливные решетки оказались забитыми. Вдоль тротуаров тянулись глубокие лужи, и пешеходы отправлялись в обход или совершали рекордные прыжки.

Нужный Ласситеру офис находился на биологическом факультете колледжа Уитейкера. Торгофф, молодой человек с копной черных волос и жизнерадостной улыбкой, уже ждал. Его одеяние не имело ничего общего с традиционно строгими костюмами преподавателей. На профессоре были синие джинсы, горные ботинки и футболка с двумя идентичными изображениями человека под слоганом:

КЛОНИРУЙ МЕНЯ!

– Прошу прощения за наряд, – произнес Торгофф, вставая и протягивая руку. – Впрочем, я всегда так одеваюсь.

Крошечный кабинет был завален книгами и бумагами. На стенах висели диаграммы, таблицы, тибетский календарь и несколько карикатур, посвященных безумным ученым. С потолка свисала запыленная и потрепанная конструкция в виде двух спиралей, сделанных из зеленого садового тростника и обрезков белой глянцевой бумаги. Она смахивала на самодельную липучку для ловли мух. Рядом со столом располагалось легкое кресло, а на самом столе, среди бумаг, Ласситер заметил кубик Рубика – предмет, который ему не доводилось видеть уже несколько лет. Торгофф указал гостю на легкое кресло, а сам опустился на некий шедевр эргономики, обитый зеленым бархатом.

– Итак, насколько вы осведомлены в генетике?

Ласситер, молча пожав плечами, взглянул на профессора.

– Нет-нет, это не лекторский прием, – поспешил заверить его Торгофф, – потому что, если я примусь рассказывать вам об оперонах или о транскрипции полимеразы в ДНК, то могу потерять в вашем лице ученика. Почему бы вам просто, – он постучал себя пальцем по черепу, – не поведать мне, что у вас там?

Ласситер задумался.

– Мендель. Был такой парень по имени Мендель. И еще – наследственность…

– Отлично! Наследственность – это здорово!

– Доминантные и рецессивные гены…

– И что же это такое? Можете пояснить?

– Нет, но когда-то мог. И кроме того… – Ласситер поднял глаза к потолку, увидел самодельную молекулу ДНК и закончил: – Двойная спираль.

– И вам известно, что это такое?

– Это ДНК, – ответил Ласситер, – хотя, по совести, я знаю гораздо больше о ДНК-анализе, чем о ДНК как таковой.

– И все же попытайтесь объяснить.

– Значит, так… каждая клетка нашего организма содержит нечто, именуемое ДНК. И это самое ДНК уникально у каждого человека. Ну вроде отпечатков пальцев.

– Замечательно, сэр! Что вам еще известно?

– Да, пожалуй, все. Вообще-то я не отличу хромосому от «понтиака».

– Так, так, так.

Торгофф кивал с видом профессионального игрока в гольф, которого попросили провести мастер-класс. Он продемонстрировал несколько своих коронных ударов и только после этого понял, что урок следовало начинать словами: «А вот эта кривая палка называется клюшка».

– О’ке-е-ей, – протянул Торгофф. – Итак, мы установили, что ваши познания в генетике нельзя назвать исчерпывающими. Ничего страшного. – Профессор пощелкал языком, сложил ладони и произнес: – Второй вопрос: ваша помощница сказала, что вы интересуетесь Барези?

– Верно.

– А чем именно? Вас больше интересует генетика или роль Барези в ее развитии?

– В основном второе… исследования, которые он вел.

– О’кей! В таком случае мы можем забыть о Менделе. Хотя… может быть, и не совсем, потому что Мендель и Барези имели много общего. И тот и другой изучали фундаментальные вопросы, и оба опередили свое время.

– Как это?

– Когда Мендель торчал в саду, наблюдая за своим горошком, публика восторгалась Дарвином, который, как вы, наверное, уже слышали, заявил, что организмы эволюционируют под воздействием окружающей среды. Правда, как они это делают, Дарвин объяснить не смог.

– Зато это сделал Мендель.

– Не совсем, – пожал плечами Торгофф. – Но кое-что он сообразил, например, то, что различные наследственные признаки передаются из поколения в поколение независимо друг от друга. Например, некоторые голубоглазые люди страдают дальтонизмом, а другие, не менее голубоглазые, – нет. Это называется «принципом независимой сортировки». Кроме того, Мендель догадался о существовании доминантности. Он обратил внимание на то, что если скрещивать высокие растения с низкорослыми, получаются высокие особи, а не усредненные. Лишь после того как гибриды скрещиваются один с другим и в дело вступают рецессивные гены, вновь возникают высокие и низкие отпрыски. Вы все еще здесь?

– Здесь.

– Хорошо. Это открытие – дело серьезное. Мендель установил некоторые фундаментальные закономерности наследственности. По существу, он раскрыл одну из древнейших тайн Вселенной, но этого никто не заметил. Все смотрели в рот Дарвину и продолжали заниматься этим еще тридцать лет! До тех пор, пока другие, проведя тот же эксперимент, что и старик Мендель, не обнаружили, что изобретают велосипед. Мендель уже окучил эти поля. Почти то же самое случилось с Барези, – продолжал Торгофф. – Когда Барези проводил свои потрясающие исследования, все смотрели в сторону Уотсона и Крика.

Профессор Массачусетского технологического института взял со стола кубик Рубика и принялся вращать, не прекращая лекции.

– Барези получил степень доктора биохимии, когда ему было, кажется, двадцать два. Одним словом, в 1953 году. Для генетики этот год по значению похож на 1776-й. Великий год! Казалось, что некоторые фундаментальные проблемы близки к разрешению. А причиной восторга послужила ДНК, которая обретается в каждой клетке любого живого организма. К тому времени все уже знали, что ДНК – ключевой элемент наследственности. Но как она действует? Каким образом регулирует химические механизмы в клетках? А она ведь способна на многое: синтез протеинов, например, включая аминокислоты, без которых невозможен обмен веществ. Вы все еще слушаете? – поинтересовался Торгофф.

– Стараюсь, – ответил Ласситер.

– Не мучайтесь. Суть в том, что ДНК регулирует некоторые чрезвычайно сложные процессы. И прежде чем понять, как это происходит, следовало разобраться в структуре молекулы. Что и было сделано. В пятьдесят третьем Уотсон и Крик сконструировали модель ДНК. Она над вами. – Торгофф поднял глаза к двойному пробочному штопору, свисающему с потолка. – Двойная спираль. Скрученная лестница. Можете называть ее как угодно. Итак, все возрадовались, полагая, что, разобравшись со структурой ДНК – пусть даже на примитивном уровне, – можно будет приблизить день, когда станет ясно, как ДНК воспроизводит себя, как работают гены и многое другое. Барези в то время работал в институте Лебанж.

– Где это? – спросил Ласситер.

– В Берне, Швейцария. Это центр подобных исследований. Барези начал весьма тривиально, работая с Е. coli…

– Бактерия, – вставил Ласситер.

– Именно. Очень простой организм. Его культуру легко создать, размножается он как бешеный, поэтому его просто обожают в лабораториях. Как и все живое – за исключением некоторых вирусных организмов, именуемых прионы, – Е. coli сделана из ДНК, как вы или я, поэтому ее считают более или менее идеальным материалом для изучения. Но Барези недолго развлекался с бактериями. Через пару лет он переключился на изучение крови…

– Переключился?

– Да, хотя разница, собственно, невелика. Когда мы в данном контексте говорим о крови, то имеем в виду лишь красные кровяные тельца, которые сходны с бактериями по двум параметрам. Во-первых, у них нет ядра, и во-вторых, их очень легко получить. Человеческий организм производит их непрерывно. Однако надо сказать, что эти исследования, как бы интересны они ни были, ничто по сравнению со следующим шагом Барези. Итальянец был не просто гением, он был гением индуктивным – человеком, способным генерировать потрясающие гипотезы. И, подобно большинству индуктивных гениев, он достаточно равнодушно относился к мнению коллег. Он не бросался в пучину исследований, связанных с «последним великим открытием», а делал лишь то, что хотел. И в силу этого выбирал свои собственные пути.

– Что это означает?

– В случае с Барези это означало, что он забросил красные кровяные тельца и перешел к изучению клеток, имеющих ядро.

– И что же здесь революционного?

– А то, что это крайне сложно даже сейчас. У нас есть несколько весьма надежных клеточных культур. Но в пятидесятых… Животные клетки очень трудно выращивать, и культуры, как правило, долго не живут. Это достаточно серьезная проблема, потому что если бы они преждевременно скончались – что было весьма вероятно, – Барези мог бы потерять плоды многомесячных усилий. Я до сих пор не представляю, как он справлялся. – Торгофф помолчал и добавил: – Но зато я знаю, почему он это делал.

– Вот как?

– Да, он искал так называемые эмбриональные стволовые клетки.

– А это что такое? – спросил Ласситер.

– Существует понятие дифференциации клеток. Исследовать этот процесс на безъядерных клетках нельзя, так как в одноклеточных организмах дифференциации не происходит. Она происходит в клетках, содержащих ядро.

Помявшись, Ласситер сказал:

– Держитесь покрепче за стул, доктор. Я вас ошарашу. Скажите, ради Бога, что это за штука такая «дифференциация»? Я не совсем понимаю. – И, помолчав немного, добавил: – А если по правде, то просто не имею никакого представления.

– Ах да! Дифференциация, – с жизнерадостной улыбкой произнес Торгофф. – Я сейчас объясню. – Глубоко вздохнув, он начал: – Вам известно, наверное, что все мы начинаемся с оплодотворенного яйца, именуемого зиготой и представляющего единственную клетку. Внутри этой клетки содержится набор хромосом, являющихся по существу пучком ДНК. Эта самая ДНК, с анализом которой вы так хорошо знакомы, содержит специфическую информацию в виде генов. Если вас это интересует, могу сообщить: каждый вид имеет определенное, только ему свойственное число хромосом. Собаки, например, семьдесят восемь. Рыбы – девяносто две. А мы с вами – по сорок шесть. Половину от мамы, половину от папы. Половину от яйца, половину от сперматозоида. Теперь представляете общую картину?

Ласситер кивнул, и профессор продолжил:

– Все наши гены – а их сотни тысяч – распределены в двадцати трех парах хромосом. Один ген отвечает за цвет глаз, другой за группу крови и так далее. В действительности все не так просто… но суть вы, видимо, уловили. И вся эта толпа содержится в единственной оплодотворенной клетке. И вот эта одинокая клетка начинает делиться. – Торгофф сложил ладони, затем снова развел их. – Появляются две клетки, затем – четыре и так далее. Каждая из этих клеток, так называемых стволовых эмбриональных (вот мы до них и добрались), содержит первоначальный генетический материал в полном наборе, и эта компания решает, кем стать: вами, мною или крошкой Руфь. Довольно скоро, впрочем, когда эмбрион состоит из восьми или шестнадцати клеток, последние дифференцируются, то есть каким-то образом начинают играть специфические роли. Одни становятся клетками мозга, другие предпочитают создавать печень, третьи – нервные клетки и так далее. Несмотря на то что каждая клетка содержит идентичную ДНК, они активизируют различные гены, а те производят энзимы, которые, в свою очередь, определяют, какого рода клеткой они станут.

Возникает забавная картина: поскольку каждая клетка содержит идентичную генетическую информацию, можно подумать, что все они обладают одинаковыми генетическими возможностями. Кто так подумает, серьезно ошибется. На раннем этапе эмбриональные клетки действительно способны формировать организм в целом – человека, кошку, жирафа – из единственной, отдельно взятой недифференцированной клетки. Но нервная клетка способна образовывать только нервную клетку. Как это получается?

– Надеюсь, вы не ждете от меня ответа? – шутливо поинтересовался Ласситер.

– Не жду. Но именно на этот вопрос искал ответ Барези. Он изучал процесс дифференциации и механизмы, им управляющие, поэтому так далеко ушел вперед от своих коллег. – Торгофф вздохнул, огляделся по сторонам и спросил: – А почему бы нам не выпить кофе?

– Замечательная идея, – сказал Ласситер.

– Здесь на углу есть отличная забегаловка. – Торгофф покосился на кубик Рубика, взял его в руки и, сделав три точных поворота, вернул на стол.

Ласситер увидел, что каждый цвет занял свое место. Торгофф подошел к стоящей в углу вешалке, обмотал шею шарфом, надел изрядно потрепанное полупальто, натянул на голову бейсбольную шапочку и бросил:

– Двинулись.

На улице было морозно, и они шагали по глубокой, протоптанной в снегу тропке.

Кафе оказалось узким помещением с длинным запотевшим окном и итальянским флагом на противоположной кирпичной стене. В воздухе витал аромат свежесмолотых кофейных зерен. Торгофф и Ласситер заняли столик у окна и заказали кофе с молоком. Неподалеку за тремя разными столиками сидели три молодых человека, читающих книги. Ласситеру показалось, что все они чем-то напоминают Раскольникова.

– Итак, – продолжил Торгофф, – имеется ДНК, и эта самая ДНК совершенно идентична в каждой клетке нашего организма. Это означает, что по капле семени или крови, обрывку волоса или кусочку кожи мы можем идентифицировать личность. Любая клетка человека содержит ДНК, характерную только для данной особи и отличную от всех остальных.

Подали кофе, и Ласситер с изумлением заметил, что Торгофф положил в свою чашку четыре ложки сахара.

– Если объяснять упрощенно, ДНК в дифференцированной клетке говорит генам, что данная клетка станет волосами и может не беспокоиться о цвете глаз, группе крови и так далее. Представьте ДНК в виде фортепиано с сотней тысяч клавишей, каждая из которых несет в себе какую-то генетическую черту. Так вот, в дифференцированной клетке почти все клавиши прикрыты или, если хотите, отключены. Но часть их продолжает работать. Если взять волосы, например, то мы имеем такие наследственные характеристики, как пигментацию, курчавость, густоту и так далее. Но все эти качества так или иначе связаны с волосами. Остальное отключено. И если оно отключено, то отключено навсегда.

– Навсегда?

– Совершенно верно. Как только ДНК активизирует специфический ген, обратный путь для нее заказан. Нервная клетка остается нервной и не может стать кровяным тельцем или клеткой мозга.

– Но как это все получается? – спросил Ласситер. Проблема начала его интересовать, хотя он не представлял, какое отношение она имеет к смерти Кэти или убийствам в Италии. – Каким образом клетка решает, чем ей стать?

– Я не знаю. И никто не знает. Но именно это хотел выяснить Барези тридцать – сорок лет назад. – Торгофф сделал паузу, а затем продолжил: – Дело в том, что он перестал публиковаться. В какой-то момент он прекратил давать свои статьи на рецензии коллегам, и мы не знаем, как долго он продолжал бродить по неизведанным полям биологии. Может быть, месяцы, но не исключено, что Барези продолжал исследования еще несколько лет. Когда я в последний раз услышал о нем, он был в Германии, изучал…

– Теологию.

– Точно. Вам, значит, это известно. – Профессор бросил взгляд на часы и нахмурился. – Мне надо забрать сына… Послушайте, – сказал он, – биология сейчас – самая горячая отрасль мировой науки. А самым горячим местом в биологии является область, в которой работал Барези.

– Дифференциация?

– Именно. Барези изучал недифференцированные клетки эмбрионов лягушек. Судя по его последним публикациям, он разделял эмбрионы на четырех-, восьмиклеточной стадии, пользуясь весьма примитивным оборудованием. После этого он создавал культуры разделенных эмбрионов, чтобы узнать, разовьются ли они в идентичные организмы.

– Значит, он клонировал лягушек?

– Нет. Скорее, он создавал лягушек-близнецов.

– В чем разница?

– Даже однояйцовые близнецы получают свой генетический материал из двух источников – мамочки и папочки. Клоны же – из мамы или папы. Таким образом, если вы желаете получить клон, вам следует извлечь генетический материал из материнского яйца…

– Из его ядра.

– И заместить его материалом недифференцированной клетки – клетки на ранней стадии роста. В таком случае вы получаете генетическую информацию из единого источника.

– И это возможно?

– Да. В институте Рослин в Эдинбурге клонировали овцу.

Ласситер немного подумал и спросил:

– Значит, так же можно поступить и с человеком?

– Теоретически… – пожал плечами Торгофф.

– Я хочу сказать, меня тоже можно клонировать?

– Нет, – сказал ученый, – вас нельзя.

– Почему?

– Потому что все ваши клетки дифференцированные. Свой последний шанс на клонирование вы упустили еще тогда, когда были размером меньше веснушки. Теоретически мы могли бы клонировать вашего ребенка, но только тогда, когда он пребывает в ранней эмбриональной стадии развития. Пока он еще является суммой недифференцированных клеток. Четырех. Восьми. Максимум шестнадцати.

– И такое возможно?

Торгофф возвел очи к потолку и развел руками:

– Может быть. Где-нибудь. Не исключено, что на это способны ученые в Рослине, но, поступив так, они отправятся за решетку.

– Почему?

– На Британских островах клонирование людей запрещено законом – хотя до этого дело еще не дошло. Но вернемся к Барези. Сейчас эмбрионы без труда создают в центрах репродукции, однако в пятидесятых и шестидесятых годах все было намного сложнее. Страшно подумать, сколько технических нововведений пришлось придумать Барези для своих опытов.

– Понятно… – покачал головой Ласситер. – А вам известно, чем кончил Барези?

– Нет, – ответил ученый. – Я знаю лишь, что он выпустил несколько публикаций, связанных с религиозной тематикой.

– Да, конечно… Но это еще не все. Он забросил религию и поступил в медицинский институт – в то время ему уже стукнуло пятьдесят. Специализировался на акушерстве и гинекологии, а затем открыл клинику искусственного оплодотворения, или, как сейчас говорят, репродукции.

Торгофф поднял брови, отпил кофе и произнес:

– Вот, значит, как. Да, у Барези, бесспорно, был богатый опыт по части изготовления эмбрионов. Скорее всего дела у него пошли отлично.

– Да. Весьма.

– Тем не менее, – вздохнул Торгофф, – это печально.

– Почему вы так считаете?

– Да потому, что он был совершенно потрясающим ученым-исследователем, а если посмотреть, чего он достиг и к чему стремился… Клиника выглядит пустой тратой сил.

– Что вы хотите сказать? – спросил Ласситер. – К чему именно он стремился?

– Понимаете, смысл изучения дифференциации состоял в том, чтобы найти способ повернуть процесс вспять – превратить клетки в недифференцированные.

– Но зачем? Какая от этого польза?

– Какая польза? – переспросил Торгофф. – Да это же Чаша Святого Грааля.

– Почему?

– Потому, что если вы сможете это сделать… – Торгофф задумался. – Разум не способен охватить всех последствий. Это открытие будет стоить триллионы, впрочем, деньги здесь ничто. Если вы обратите вспять дифференциацию, вы навсегда измените мир.

– Каким образом?

– Очень просто… В этом случае мы сможем вас клонировать. И всех остальных, кого пожелаем. Вы откапываете Бетховена или Пресли и делаете их своими детьми. Или клонируете свою покойную матушку. Вы сможете выращивать запасные органы, употребляя клонов, когда вам понадобятся новые легкие, печень или аорта. Вы можете представить, какие этические и социальные проблемы возникнут? Что станет с усыновлением, если люди смогут заказать по почте собственные копии или копии кого угодно? А если представить клонирование в сочетании с техникой генетической рекомбинации, то можно получить нечто не вполне человеческое. Можно будет создавать пушечное мясо, гладиаторов или рабов. Вместо производства органической пищи производство органов. Производство людей одноразового использования.

– Боюсь, вы преувеличиваете, доктор, – остановил его Ласситер.

– Нет-нет, – рассмеялся Торгофф, качая головой. – Для создания всех этих ужасов вам потребуется клетка с неповрежденной ДНК, немного крови, кусочек волоса или клочок эпителия. Годится все. Если вы получили недифференцированные клетки, то можете использовать их для создания целого организма. Надо лишь состыковать первородную клетку с яйцом, из которого предварительно удалили ядро. А затем мы выращиваем из этого дела культуру. Легче легкого!

– Что значит выращиваем культуру? – спросил Ласситер.

– Выращиваем культуру – это, так сказать, общее понятие, – пояснил Торгофф. – Если мы имеем дело с человеком, то прибегаем к технике пересадки ооцитов.

Ласситер, услышав знакомое слово, непроизвольно моргнул, и Торгофф снова начал объяснять:

– Ооциты – это…

– Я знаю, – прервал его Ласситер. – Моя сестра прошла через эту процедуру.

– О-о-о… – протянул Торгофф. – Что ж, если вам известно… – Он бросил взгляд на часы и, откинувшись на спинку стула, сказал: – А теперь мне действительно надо бежать. Когда речь идет о двенадцатилетнем мальчишке и билетах на хоккейный матч, дело не терпит отлагательств.

– Можно еще секунду? – спросил Ласситер. – Если бы Барези удалось это… Я хочу сказать, если бы он сумел повернуть вспять дифференциацию… мы бы узнали об этом?

– Вне всяких сомнений, – ответил Торгофф, вставая со стула. – Это такое же великое открытие, как изобретение колеса. Мы, безусловно, узнали бы об этом. Если, конечно…

– Что?

Торгофф обмотал горло шарфом и покрепче затянул воротник своего полупальто. Прикрыв макушку бейсбольной кепкой, он сказал:

– Не знаю. Если Барези… не испытывал серьезных сомнений. Он мог ужаснуться своему открытию. Ведь старик увлекался религией.

Возвращаясь в гостиницу, Ласситер не знал, что думать. Неужели Барези обратился к теологии, после того как узрел Бога в молекуле? Не исключено. Но какое отношение это имеет к «Умбра Домини» и серии убийств по всему миру от Вашингтона до Токио? Ласситер был недоволен собой. И чем дальше тащила его старенькая бостонская подземка, тем сильнее становилось это недовольство. Почему он решил, что страсть Барези к науке и религии играет в этом деле какую-то роль? Только потому, что так сказал священник? Да.

Совершенно очевидно, что ключ к разгадке – клиника, а не наука или религия. Клиника искусственного оплодотворения. Она соединяет все жертвы. Она служит для всех преступлений общим знаменателем. «И почему сейчас, – думал Ласситер, – я гоняюсь за призраками, вместо того чтобы беседовать с женщинами, которые прошли через эту клинику? У меня есть их имена и адреса». Они проводили в Монтекастелло всего неделю, а не тридцать два дня. Ни одна из них не подвергалась процедуре пересадки ооцитов, но эти женщины – насколько ему известно – живы. Их по меньшей мере сотня, а он не удосужился поговорить ни с одной из них.

Но Фредди и Риордан говорили. И то, что им удалось выяснить, укладывалось в одну фразу: «Разве жизнь не прекрасна?» Для Фредди, Риордана, да и для него самого было совершенно очевидно: этим женщинам ничто не грозит.

Ласситер наклонился, потер виски и застонал. Видимо, стон получился довольно громким, поскольку, выпрямившись, он заметил суровый, хотя и немного усталый взгляд сидящего напротив мужчины. Ласситер смог без труда прочитать его мысли: «Для полного счастья мне не хватало только этого психа».

Внезапно Джо пришла в голову еще одна мысль, от которой он чуть не подскочил: «А если Барези сумел повернуть процесс вспять? Если он использовал свою клинику для клонирования?» На этом месте мысль обрывалась. Клонирования кого? Ласситер снова застонал, а сидящий напротив мужчина, выругавшись сквозь зубы, поднялся и отправился в конец вагона.

Допустим, Барези клонировал людей. Что же потом случилось? Неужели он передумал и стал истреблять свои творения?

Нет, считать так – полное безумие. Кроме того, мальчики из клиники вовсе не клоны. Они здорово отличались друг от друга. Брэндон ничем не напоминал Джесси, и ни тот ни другой не были похожи на тех мальчишек, которых Ласситер видел на фотографиях. Ни на Мартина Гендерсона, ни на сынишку Иржи Рейнера.

«Следовательно, клонирование исключается, – думал Ласситер, – если, конечно…»

Если – что? Если они не были клонами какой-то группы. Но какой? Коллегии кардиналов? Футбольного клуба «Милан»?

«Не думаю», – сказал Ласситер себе.

Это совершенно нелепо. Если Барези и мог вершить нечто подобное, то зачем ему это делать? И вряд ли дети являются частью какого-то эксперимента. Женщины приезжали в клинику, беременели и отправлялись по домам. Все было тривиально, и, насколько Ласситер знал, Барези никогда не просил прислать фотографии мальчиков и тем более не следил за их развитием. Это была обыкновенная медицинская процедура, не более. Но очевидно, это не так.

Это не так, потому что все пациентки и дети были убиты.