Тело как залог Другому

Великодная Марьяна Сергеевна

кандидат психологических наук, практикующий психолог, старший преподаватель кафедры практической психологии

КПИ ГВУЗ «Криворожский национальный университет»

Тело как залог Другому

Летом 2011 года мне довелось руководить психологической службой в детском оздоровительном лагере на берегу Черного моря. Именно там мне посчастливилось вести случай анализа, который я собираюсь представить вашему вниманию и который вот уже почти два года заставляет меня мысленно возвращаться к нему в процессе теоретического и практического совершенствования, поскольку он наглядно демонстрирует амбивалентность психического, стремящегося и к разрешению напряжения в удовольствии, и к сохранению привычного ему, пусть невротического, порядка.

Моей клиенткой стала высокая худощавая светловолосая 14-летняя девочка, назовем ее О., для которой эта поездка в лагерь была первой в ее жизни. Девочку ко мне направила воспитательница уже на третий день лагерной смены, описав проблему так: девочка постоянно жалуется на плохое отношение к ней со стороны своих соседок по комнате; очень удивляется, что воспитательница дает ей советы, как достичь взаимопонимания с ними; ожидает, что воспитатель должна лично вмешаться в каждую заявленную конфликтную ситуацию, т.е. практически «заставить» других девочек хорошо относиться к О., либо перевести ее жить в другую комнату. В конце концов воспитательница поддалась давлению О. и доброжелательно побеседовала с ее соседками на тему того, действительно ли существует какая-то вражда между ними и, если так, то чем она обусловлена и как ее можно разрешить. Со слов соседок, они действительно перестали поддерживать общение с О., поскольку, цитируя пересказ воспитателя: «Мы боимся сказать что-то не то… Что бы мы не сказали – ей кажется, что мы ее невзлюбили. Она так и говорит нам – «Вы просто меня невзлюбили» – или сразу начинает плакать. Мы пытались объяснить ей, что просьбы убрать вещи с кровати или собраться в столовую побыстрее не касаются нашего к ней отношения, но она то ли не слышит, то ли не верит в это». На следующую жалобу О. о том, что ее недолюбливают соседки, воспитательница сказала ей, что очень хочет ей помочь, но не знает как, и поэтому предложила О. обратиться к психологу. О. согласилась.

На первой нашей встрече О. полностью продублировала свои жалобы с той лишь разницей, что не ждала от меня личного вмешательства во взаимоотношения в ее комнате. Запроса у О. не было, ее несколько разочаровывало, что ее соседкам «все сходит с рук» и что вместо того, чтобы разобраться с ними, ее саму отправили к психологу. Тем не менее О. хотелось найти во мне единомышленника – кого-то, кто серьезно отнесется к ее жалобам, подтвердит ее жертвенный статус – и поэтому говорила она охотно. Эту встречу мы посвятили детализации проблемы, которая может быть представлена следующими речевыми конструктами О.: «Я захожу – и они начинают шушукаться между собой», «Я одела эту юбку и они на меня ТАК посмотрели!» (на вопрос «как ТАК?» – «как будто я конченая»), «Я (сделала то-то) и они так посмотрели, наверное, подумали, что я того» (крутит пальцем у виска), «Когда я вышла, они посмотрели на меня и сразу замолчали», «Я подхожу, а они отворачиваются и не смотрят на меня, как будто я вообще конченая». На мой вопрос, нет ли у О. каких-либо предположений на счет того, почему соседки так себя ведут, она ответила: «Не знаю», но добавила:

– Я согласна, может и я в чем-то не права, но пусть они скажут прямо, а не издеваются.

– Но ведь и ты не говоришь им прямо, что тебя что-то обижает. Ты тоже сразу обращаешься к воспитателю и требуешь ее отнестись к ним как к вещам, которые нужно убрать с кровати.

– Дааа…, – растерянно сказала О., помолчала с минуту и добавила: – наверное, мне надо самой с ними поговорить, чем я им не нравлюсь.

На этом намерении мы попрощались, договорились встретиться через день и обсудить его результаты. Признаться, мне не давало покоя все это «смотрение», тут и там всплывающее в дискурсе О. Особенно отчетливым было то, что клиентка занимает в нем объектную позицию, то, что ее поведение столь навязчиво, а так же то, что для нее одинаково невыносимо и когда на нее смотрят, и когда не смотрят (отворачиваются), что в целом указывало скорее на желание, чтобы Другой смотрел на нее определенным образом. Но каким?

Вторая встреча с О. пролила свет на этот вопрос. Для начала девочка рассказала, что сразу после нашего предыдущего разговора она собрала своих соседок в комнате и расспросила их о том, «что она им сделала», «чем она им не нравится», «не будет ли им легче, если она перейдет жить в соседнюю комнату». Реакция соседок была в духе: «О боже мой! Опять?! Как же мы устали от этих бесконечных выяснений отношений с тобой. Хочешь жить тут – живи. Не хочешь – съезжай. Сколько можно плакать и страдать ни о чем? Что ты из нас извергов строишь?». После такой развязки О. тут же переехала в другую комнату и была очень довольна своим решением. Формальный запрос воспитателя О. был таким образом выполнен и на этом этапе был риск прервать работу (ведь статус психолога оздоровительного лагеря ограничивал мои возможности свободно распоряжаться временем на работу с интересующими меня клиентами), однако О. сама предложила новый поворот в теме своего случая. Новый поворот касался других девочек из отряда О. и концентрировался на потоке вопросов, к О. направленных: «Почему ты не танцуешь?», «Почему ты не делаешь зарядку?», «Почему ты такая худая?».

– Да, я худая, я знаю это, но я не могу это изменить. Я ем, но все равно не могу поправиться, – говорит О. – И мне нельзя делать зарядку, нельзя наклоняться, руки подымать.

С подозрением в психосоматическом расстройстве спрашиваю: «Почему нельзя?»

– Потому что я еще не восстановилась после операции. У меня с рождения было искривление позвоночника 80%. Я ходила буквой «Зю», с горбом. Но потом моя мама с отчимом собрали деньги (вся моя школа собирала) и мне 2 года назад, в 12, сделали операцию – выпрямили спину. Сейчас почти ровная – 20% искривления. Но нагрузок никаких мне нельзя пока. Поэтому я не танцую, не участвую в соревнованиях. А они на меня так смотрят… пристают с вопросами, потом обсуждают за спиной, что я какая-то не такая. Потому я просто сижу на лавочке на физкультуре или на танцах.

Такое, упущенное в самом начале, признание О.было истолковано мной следующим образом: прежние отношения Я и Другого девочки, утратили объективацию в виде тела, выступавшего ранее для нее какнечто самостоятельное в своей активности (тело «приковывало взгляды», тело «пугало окружающих», тело «что-то делало» со взглядом Другого), и теперь они функционируют в регистре Воображаемого за счет привлечения субъекта, придающего новому телу старое значение. Сохранение таких отношений возможно только при дистанциировании от опыта настоящего: О. не хотела слушать аргументы соседок, ведь они помешали бы ей воображать, что она им не нравится; О. старалась сесть настолько далеко от других ребят на занятиях по физкультуре, чтобы видеть, что они разговаривают, но не слышать, о чем, и фантазировать, что они говорят о ней; О. жадно ловила каждый беглый взгляд, брошенный на нее, чтобы воображать, как она худа, некрасива, плохо одета, страдать от этого и одновременно оправдывать себя, что она ничего не может с этим поделать. Ее прежнее тело было залогом Другому, гарантировавшим ей ощущение идентичности: «это – Я», как, наверное, тело каждого из нас. Однако в случае О. тело принуждало Другого ужасаться и жалеть, обращать и уделять внимание, что воплощалось во взгляде. Теперь, когда окружающие смотрели на О. без неприятия и жалости, смотрели обыденно, равнодушноили с интересом как на молоденькую симпатичную девочку, эта девочка страдала. Примечательно, что поездка в лагерь спустя 2 года после операции была первым кризисом идентичности О., обусловленным изменениями тела. Безусловно, здесь сыграла немаловажную роль и типичная для пубертатного возраста дисморфофобия, однако ведущим фактором мы посчитали то, что в семье, во дворе и в школе хорошо помнят прежнюю О. и поэтому продолжают относиться к ней как раньше – снисходительно, сочувственно, внимательно. Фактически О. еще не имела опыта построения отношений без залога в виде тела.

Изложенное толкование клиентке с такой сложной судьбой я не предложила. Вторую встречу мы закончили тем, что расспросы других ребят совсем не обязательно касаются осуждения О. Скорее всего им действительно интересно, почему она что-то делает, а чего-то не делает, ведь у большинства из них нет опыта какого бы то ни было хирургического вмешательства, тем более такого значительного. Мы также обсудили, что, не зная истории О., многие могут подумать, исходя из ее ответов, что она просто замкнута и враждебна. И О. пришло в голову, что ей стоит рассказать ребятам из отряда о своей операции. Вечером того же дня она выполнила свое намерение.

Далее у нас было еще 8 встреч с частотой через 1 день, длительностью по 50 минут каждая. Обычно О. рассказывала о своих новых наблюдениях за теми, кто смотрит или не смотрит на нее, о том, что ей сказали и как сказали. И мы обсуждали с ней то, почему люди вообще смотрят друг на друга, почему и зачем говорят что-либо друг другу. О., по моей просьбе, вспоминала похожие и непохожие ситуации из своей прежней жизни, искала и находила аналогии между ними и настоящими. К концу каждой встречи казалось, что О. поняла, осознала наличие своей внутренней ловушки, в которую попадают невинные зеваки, бросившие на нее взгляд, но каждая последующая встреча снова начиналась паранойяльными рассказами по мотивам «они на меня так посмотрели». Однако, поскольку в отношениях О. с ребятами из отряда наблюдались значительные изменения в лучшую сторону, к 6-й встрече мне пришло в голову, что она проецирует отношение Я-тело-Другой на терапевтическую ситуацию: вначале встречи она дает мне «залог» – свое психологическое «увечье», чтобы я относилась к ней также внимательно, как Другой ранее относился к Я. Ведь если больше всего внимания со стороны Другого О. получала именно благодаря несовершенству своего прежнего тела, то по такому же принципу, в котором она могла бы манифестировать свою настоящую нехватку, строился и перенос на психолога.

Базируясь на изложенной позиции, я предложила О. интерпретацию, что она тоскует по тому внимательному отношению, которое получала ранее, тоскует по тому, как прохожие оборачивались при ее появлении, и в этом смысле тоскует по искривлению спины. Данная интерпретация получила сильный отклик от тела О.: улыбка, двигательные реакции, задержка дыхания и резкий выдох. Не слишком уверенно, но О. кивком подтвердила мою догадку и заплакала. Последующие 2 встречи О. больше не оставляла мне в залог свои паранойяльные наблюдения. Мы говорили о том, чем можно привлекать внимание людей, будучи здоровой, юной, симпатичной девочкой. Из наиболее ценного для О. мы обнаружили, что в лагере можно выступать на сцене, а дома можно начать учиться играть на гитаре. Ведь на девушку, идущую с гитарой (= горбом?), обязательно обратят внимание…

Срок преждевременного окончания анализа клиентки О. был обусловлен завершением лагерной смены в оздоровительном лагере.