Глава 25. Я играю со старшеклассниками на школьном дворе, и тут Рой кричит:

Я играю со старшеклассниками на школьном дворе, и тут Рой кричит:

– Тайм-аут. Эй, Холли! Тут твой дружок.

И когда я поворачиваюсь посмотреть, над чем они смеются, я вижу его, его руки вытянуты над отверстия­ми в решетчатой ограде в виде ромбов. И мне неловко за него, он почему-то кажется таким маленьким по сравнению с большой зеленой оградой, которая нас раз­деляет. Я стягиваю бандану с головы и на ходу ее пере­вязываю, направляясь к нему. Я слышу жестяной стук баскетбольного мяча, отдающийся у меня и голове, и чувствую, что глаза парней следят за мной до самого забора. Я смотрю поверх холма за его спиной, чтобы и мельком не заметить его красоты или тревоги.

– Привет, Сол.

– Привет.

– Нам не о чем говорить, не о чем.

– Я знаю, но я не могу спать, я не могу заснуть даже на пару часов, у меня глаза болят оттого, что я не вижу ни твоей сестры, ни тебя.

– Мне плевать! Ты никогда не спишь! Господи, и ты пришел жаловаться мне, что у тебя болят глаза?

Я не хочу думать о его паршивых глазах. Не хочу го­ворить о них, хотя на нем солнечные очки, которые Жизель купила для него, и я не могу видеть его гла­за, даже если бы и захотела. Я помню, как он в шут­ку жаловался, что очки слишком темные. Но я точно могу сказать, что ее подарок произвел на него впечат­ление.

– Как она?

– Нормально...

Я молчу несколько секунд, а потом решаю: несмотря ни на что, Сол заслуживает правды.

– На самом деле она неделю не встает с постели.

– Она болеет?

– Болеет. Слушай. Мне пора, мы проигрываем.

Я пинаю кучку гравия. Один камешек отскакивает от колена Сола.

– Ладно. Извини, Хол, – говорит он, отпуская меня.

Я смотрю на него, открытого и пристыженного. По­том он тихим голосом, почти шепотом говорит нечто странное:

Один риз мы гуляли по парку, и на земле валялся пластиковый пакет с вишневым пудингом. Она его подо­брала, как будто сама его там забыла, и мы прошли еще немного, и Жизель села на пригорке и съела весь пирог. Не сказала: «Интересно, кто это оставил пудинг на земле», ничего такого, просто открыла пакет, как будто ку­пила сама, и все до крошки съела. Без вилки, ложки, ру­ками. Даже мне не предложила. Не в том смысле, что мне хотелось этого пудинга... Я вообще не люблю сладкое. И вишневый вкус терпеть не могу...

Он молчит, взрывает ногой гравий, потом закурива­ет и вздыхает.

– Я все время думаю о ней. Ты можешь хотя бы ска­зать ей об этом? – спрашивает он, засовывая руки в карманы.

Он поворачивается и поднимается по холму, и часть меня обегает забор, прижимается к нему и не возвраща­ется на площадку.

И эта часть моего сердца, которая хватается за его спину, запутанная и расплывчатая, совсем не разбита. Сердце моей сестры тоже не разбито. Я клянусь, что не разбила его, когда снова держала его у себя в руках.

Следующий день – воскресенье, и мы с мамой полтора часа пытаемся вытащить Жизель из кровати и при -вести ее в приличный для церкви вид.

– Ты мне обещала, – говорит мама сквозь зубы, кипя от злости и рывком поднимая одежду Жизель с пола.

– Что?

– Жизель, ты обещала мне, что этого безобразия больше не будет.

Мама хватает Жизель за руку и сжимает ее, показывая, какая она стала тоненькая. Жизель подскакивает с удивительной силой, выхватывает одежду у мамы и бросает на постель.

– Оставь! – вдруг в истерике визжит она, вырываясь из маминой руки.

За завтраком Жизель съедает кусочек хлеба, апельсин и яйцо всмятку, потом говорит маме:

– Довольна?

– У меня что, довольный вид? Я положу тебя в боль­ницу, если ты опять будешь худеть.

Жизель смотрит на маму, у нее большие, испуганные глаза.

– Нет.

– Да.

– Ты не имеешь права, я уже взрослая.

– Да? А взрослых надо заставлять как следует питаться? Ты знаешь каких-нибудь взрослых, за которы­ми надо постоянно следить?

Жизель бросает на маму ледяной взгляд и берет пос­ледний кусок хлеба с тарелки.

– Ладно.

– Нет, я говорю серьезно, это не игра, посмотри на себя, на кого ты похожа... – говорит мама, натягивая летний плащ.

– Ясно, я все поняла! Я ем, ем! – кричит Жизель, ее глаза наполняются слезами, и она пытается наскоро про­глотить сухой кусок хлеба.

Когда мы подходим к церкви, у Жизель почти нор­мальный вид, хотя у нее до сих пор спутанные и всто­порщенные на затылке волосы, как у морской свинки, ее загорелые руки-спички торчат из синего платья, которое купил ей Сол, когда они только начали встречаться, но она выглядит лучше, чем раньше, на той неделе. Это первый раз, когда она вышла из дома за какое-то время.

Мама предпочитает ходить в церковь примерно раз в месяц. «Ради вашего отца», – говорит она, хотя он ни­когда не ходил с нами, когда был жив. Ему нравилось в воскресенье сидеть дома в пижаме, читать газету, а потом, позже, если была хорошая погода, целый день в одиночестве возиться в саду.

Мы все стоим прямо, но бедро Жизель прижато к моему, и она щиплет меня длинными тонкими пальца­ми, тянет за юбку, пытаясь рассмешить или заставить заорать от боли.

– Прекрати! – шиплю я, еще больше выпрямляя спи­ну. – Прекрати же!

Мама сердито глядит на меня.

Когда священник наконец-то начинает проповедь, Жизель падает на скамью, как артистка, и принимается выковыривать забытые фисташки из своей воскресной су­мочки. Она открывает старый тюбик губной помады и со­бирает пух со дна сумки между пальцами. Тайком очис­тив фисташку, она предлагает мне зеленый орех, сует его мне в колени. Мама смотрит прямо перед собой, не обра­щая на нее внимания. Я беру орех и медленно жую его, и тогда голос священника уносит меня далеко от нашей ма­ленькой местной церкви.

Я думаю о сне, который приснился мне прошлой но­чью, как будто Жизель засыпает меня листьями, а потом просовывает руки в пахнущую плесенью кучу. В лесу мы видели гигантских синих ласточек размером с арбуз и та­ких тяжелых от пыльцы пчел, что казалось, будто они сей­час лопнут, но вместо этого они благополучно летели по воздуху и улыбались нам мультипликационными мор­дочками.

«Господи, я не знаю тебя, разве что в таких чувствах, какие бывают во сне. Дорогой Господи, я стараюсь молиться, но всегда отвлекаюсь. Дорогой Господи, пожалуйста, помоги нам, пусть мы останемся вместе, втроем, – думаю я, мысленно падая с Жизель в кучу красно-коричневых листьев. – Господи, надо ли мне рассказа ей о том, что я видела Сола? О том, что он сказал?»

Священник говорит о том месте в Библии, где Иисус выгнал всех, кто осквернял храм, и что музыкальный канал и телевидение – это что-то вроде тех торговцем в доме Божием. Я открываю глаза, вижу, как Жизель сгорбилась на скамье с открытым ртом. Сегодня она кажется худенькой, слишком худенькой, чтобы держать свое длинное тело в синем платье. Жизель кутается в плащ, в церкви влажно. Я встречаюсь глазами с мамой. «Ей хуже», – передает ее встревоженный взгляд. Я обещаю себе завтра сходить с Жизель в парк на пикник. Глаза Жизель бродят но остановкам Христа на крестном пути – они ей нравятся больше всего в церкви. Она смотрит, как падает Иисус. Бедный старина Иисус, он тащит крест, падает, и все одновременно стараются с ним говорить. Потом Жи­зель раньше времени становится на колени и сжимает руки, словно какая-то набожная девочка: ее второе лю­бимое дело в церкви – притворяться набожной.

Я пытаюсь вернуться к молитве и закрываю глаза. Видишь, вот так всегда, я теряюсь, я слишком теряюсь в мире, чтобы сосредоточиться на вере, слишком увлека­юсь тем, что начинаю пересчитывать ребра Христа или ребра Жизель, или волнуюсь из-за того, что у меня по­рвутся шнурки перед пятничной игрой.

«Дорогой Господи, прости мою леность. Дорогой Господи, я не могу сейчас говорить, потому что Жизель опять тыкает в меня острым мизинцем и смеется в кулак».

По ночам, когда Жизель не может заснуть, она захо­дит ко мне в комнату. В последнее время она старалась разузнать у меня о папе, как будто я знаю что-то, чего не знает она, хотя она была намного старше, когда он умер. Она достает из моего шкафа разные вещи: сви­нью-копилку, спортивный носок, шариковую ручку с эмблемой школы Святого Себастьяна – летящим ор­лом. Она раздумывает над каждым предметом и вертит его в руке, а потом кладет на место.

Она садится ко мне на кровать и чуть-чуть раскрыва­ет шторы, чтобы выглянуть наружу. Потом берет холод­ными руками мои щиколотки и мягко их массирует.

Когда уже поздно и я наполовину в лоне сна, готовая распрощаться с днем. почему, почему ее вдруг обуревают вопросы? Она хочет, чтобы я ей ответила.

– Объясни.

– Что? – Я ворочаюсь, притворяясь сонной.

– Почему ты видишь папу, а я нет?

– Не могу, – бормочу я.

– Это потому, что он тебя любит больше, да? – Она трясет меня за руку. Потом прячет лицо в ладонях и го­ворит: – Мне постоянно снится, как он пытается что-то со мной сделать. Он привязывает меня к больничной койке со всякими проводами и прикрепляет ко мне ка­кой-то аппарат, как будто хочет ударить током. Как будто хочет...

Она широко раскрывает глаза и замолкает.

– Никто не хочет тебя убить, глупая, это же сон, – говорю я.

«Никто. Кроме тебя самой».

– Я не говорила, что он хочет меня убить, – медлен­но произносит она, поворачиваясь ко мне лицом.

– Я знаю, просто, ну, ты так сказала, как будто это думаешь.

– Холли, он же никогда не сделает мне ничего пло­хого, да?

– Да, – говорю я, обнимая ее усталое тело в бледне­ющих тенях комнаты. – Никогда.