Глава 22. Я сижу у дождевателя, отколупываю кожу с ног, что­бы потом надеть носки

Я сижу у дождевателя, отколупываю кожу с ног, что­бы потом надеть носки. Подъезжает Сол. Я чешу ребра, которые еще болят, но это приятная боль выздоровле­ния. Я крепко завязываю шнурки. Сол выходит из ма­шины и становится надо мной.

– Собираешься на пробежку?

– Ага.

– А где твоя сестра?

– Не знаю.

Он снимает солнечные очки и смотрит на улицу, как будто ждет, что Жизель материализуется из тихих приго­родных газонов. Его взъерошенный профиль наклоняет­ся к его же длинной летней тени, и па секунду он кажется нерешительным, растерянным.

– Не возражаешь, если я пробегусь с тобой?

– Тебе нужны кроссовки, в этих ботинках не побе­гаешь.

Он смотрит на пыльные ботинки.

– Подожди.

Я вхожу в дом и нахожу любимые папины теннис­ки, зарытые под кипой ботинок, газет и зонтов. «Стэн Смит».

Я выхожу из дома, а Сол поливает каких-то ребяти­шек из дождевателя. Я протягиваю ему кроссовки. От него пахнет маслом сандалового дерева.

– Здесь нет поддержки для стопы, но это лучше, чем ничего.

– Спасибо. Послушай, Холли. она не звонила, не пе­редавала чего-нибудь? Мы должны были встретиться после работы...

Я качаю головой и гляжу, как он наклоняется, что­бы завязать шнурки, и мне хочется дотронуться до его волос.

– Разве тебе не нужно быть в школе? – Брови Сола съехались у переносицы.

Я пожимаю плечами:

– Сегодня последний день.

– А.

Сол чуть хмурится, разминая ноги.

Он выбегает впереди меня, уверенно перепрыгивает через канавы в кроссовках покойника. Я бегу за ним, считаяшаги между нами, собираюсь догнать, но сдерживаю себя, потому что я хочу бежать долго, пока время измеряются тротуарами, пустыми улицами и одинаковыми, вы­ученными наизусть домами. И я думаю: «Сегодня после­дний день школы, и я, как обычно, прогуливаю». И еще я думаю, посылаю ей тайную телеграмму, чтобы она зажа­ла уши.

Мы движемся, как лунный свет на волнах. Пробегаем через теннисный корт, и Сол нарочно цепляется за сетку.

– Господи, стой! Мне надо передохнуть!

Я делаю колесо вдоль линии разметки, мотыльки кру­жат в розовом флуоресцентном свете, и пара не первой молодости не может решить, то ли смеяться над нами, то ли ругаться на нас. Мотыльки взрываются пыльными облачками, пыль на их крылышках летит в белый воздух, а пара пытается выяснить счет:

– Тридцать–ноль или сорок?

Сол красный и потный. Он перепрыгивает через сет­ку и выбегает на корт.

– Бежим до «Дэйри куин». Кто прибежит последний, платит.

– Идет.

И я бегу, легко обгоняю его на длину спящего кита, которому снятся плавные подачи и желтые мячи, выле­тающие за пределы поля.

Когда мы возвращаемся, в доме темно. Сол откры­вает все окна на кухне и просматривает полки в поисках чего-нибудь съестного.

– Эй, у тебя мама когда-нибудь ходит в магазин? Как тебе консервированный суп с моллюсками и креке­ры, а, Хол?

– Отлично,

Он включает радио, там играет джаз.

– Ну, как ты поживаешь? Попадала еще в какие-ни­будь драки?

Он смотрит мне в лицо, решая, можно ли ему улыб­нуться. Я разрешаю.

– Ну, в общем, у нас в школе привыкли нас выстав­лять. Когда Жиззи было семь лет, ее отправили домой с запиской, где говорилось, что мама должна ее приче­сать. Однажды меня отправили домой за то, что я при­шла без белья.

Я пожимаю плечами, Сол помешивает суп, и кухня наполняется звуком его легкого смеха. «Он мужчи­на, – думаю я. – Здесь со мной мужчина». Потом у меня появляется странное ощущение оттого, что я вслух сказала слово «белье».

Я выбрасываю протухшие цветы из вазы в раковину. Мы одновременно тянемся к крану. Наши руки сталки­ваются на секунду, и тогда его пальцы сжимают мне за­пястье маленьким браслетом.

Я бросаю полупустую вазу, которую он подхваты­вает, потом льет воду мне на голову и смеется. Я пово­рачиваю кран вверх и свободной рукой брызгаю ему в лицо. Он смеется и кричит, позволяя мне брызгаться, но не отпуская мою руку, он не отпускает мою руку. Потом он сует запястье мне в ладонь, как будто мы иг­раем в тайную гадальную игру. Другая рука вспархива­ет на мое бедро, как тусклая, тихая птица, и взбирается по мокрой футболке, неуверенно, как будто не знает, то ли улететь, то ли сесть. Он отпускает меня, и мои руки могут обвиться вокруг его плеч, и я чувствую, какой он сильный, как мало нужно мне, чтобы склониться перед ним и открыться.

Я чистый, изящный лук, а Сол тонкая, изящная пи­кирующая стрела. В моем горле сухое эхо бессмыслия; куда мы бежали и кто оставил нас позади, пока мы гна­лись за чем-то. И соль, которая бежит из наших глаз, это не пот, который впитывают его волосы, словно кровь, это я и мое имя, которое он произносит снова и снова в нашей кухне, я, которой он касается губами, он касает­ся губами лба, щеки и шеи. И в этот миг звук закрывающейся двери отрывает нас друг от друга. И наши ми­нуты рвутся, потому что мы отскакиваем друг от друга, я бросаюсь на деревянный стул в другом конце кухни, и у него на лице внезапная паника, когда он прислоняет­ся бедрами к кухонному столу.

Жизель входит на кухню и бросает сумку в угол. Вот что она видит, когда оборачивается и смотрит на нас: меня, я тяжело дышу, сижу в углу мокрая, и Сола, он глядит поверх ее головы, неуклюже расставляет миски и ложки руками, которые были птицы, а теперь преступ­ное орудие.

– Привет, красотка. – Он брызжет в нее водой, и она смотрит ему прямо в глаза, которые теперь похожи на скользкий уголь.

– Уютно устроились. Занимались водными видами спорта?

– Где ты была?

– Ну, так, там-сям. В общем, пошла позаниматься в библиотеке.

– Ты уверена?

– Уверена.

– Я думал, мы договорились встретиться.

– Извини. – Губы Жизель кривятся в злой гримасе.

– Хочешь есть?

– Нет.

Она бросает взгляд в мою сторону, настолько опытный, что я отворачиваюсь от нее и таращусь на свои ли­няющие ноги. Наступает секунда, одна секунда, мирно­го молчания, когда мне верится, что Жизель ничего не видела. Но потом секунда проходит.

Жизель смотрит на мокрый пол и на нас обоих, ее лицо морщится, она знает, не догадывается, а знает.

– Так где ты была? – настаивает Сол.

– Я уверена, что это далеко не так интересно, как то, чем вы собирались заняться.

– Скажи мне, где ты была, Жиззи. – От его раздра­жения, которое хуже его же вранья, я холодею.

– Что она глухая, это я знаю, но разве ты тоже глу­хой? Я же сказала, я была в библиотеке.

Ее улыбка – холодный спазм боли, и весь ее гнев и зна­ние врезается в Сола. Я хочу встать на линии огня и откло­нить его, чтобы она знала, как мы были одним целым, а не двумя разными существами, на секунду застигнутыми в одной клетке. Но прежде чем я успеваю встать между ними, Жизель прижимает руки ко лбу и низко стонет.

– Какого черта, Сол! Она бросается ему на спину.

Он роняет ложку, которую сжимал в руках, и закрывает лицо. Он идет по коридору, Жизель висит на нем и кри­чит. Я хватаю ее за футболку, чтобы остановить ее возде­тые руки, которые бьют его по затылку. Я оттаскиваю ее, потому что он не защищается, не сопротивляется, но по­зволяет ей, как позволил мне войти в него на жаре, позво­ляет нам взять верх.

– Ешь свой чертов суп! – кричит она, тащит меня на кухню за растянутый подол футболки, а потом широко размахивается и сталкивает кастрюлю в раковину, ош­парив нас обеих.

Я виновата, да, потому что ты права, Жизель, мы не должны делиться всем, что у нас есть. Но в следующий раз, когда ты набросишься на меня, я буду готова. В следующий раз, когда ты придешь, раскачиваясь своим мешком костей и забот, я буду знать, куда бить.

Прямо в зубы.